 Увеличить |
Глава пятая.
Зарницы
Мало-помалу все проявления неприязни исчезли. Вначале
Мадлен, согласно неписаному закону, которому всегда подвластен тот, кто
преуспевает, был окружен грязными сплетнями и клеветой, затем их заменили
злобные выходки, затем только злые шутки, а затем прекратилось и это; уважение
сделалось полным, искренним, единодушным, и, наконец, настало время, – это
было около 1821 года, – когда слова «господин мэр» произносились в
Монрейле – Приморском почти с таким же благоговением, с каким слова «его
преосвященство» произносились в 1815 году в Дине. Люди приезжали за десять лье,
чтобы посоветоваться с Мадленом. Он решал споры, предупреждал тяжбы, мирил
врагов. Каждый для защиты своей правоты приглашал его в заступники. Казалось,
душа его заключала в себе весь свод естественных законов. Это была какая-то
эпидемия преклонения перед ним, которая в течение лет семи, заражая одного
жителя за другим, наконец охватила весь край.
Только один человек в городе и во всем округе не поддавался
этой болезни, несмотря на все добрые дела дядюшки Мадлена, словно какой-то
инстинкт, непоколебимый и неподкупный, стоял на страже и не давал ему покоя. В
иных людях и в самом деле как бы таится инстинкт животного; природный и
неистребимый, как всякий инстинкт, он внушает симпатии и антипатии, неумолимо
отделяет одну породу существ от другой, никогда не колеблется, не смущается, не
дремлет и не изменяет себе; он ясен в своей слепоте, безошибочен, властен, не
подчиняется советам разума, разлагающему воздействию рассудка и, независимо от
того, к чему приводит людей судьба, тайно уведомляет человека-собаку о близости
человека-кошки, а человека-лису – о близости человека-льва.
Иной раз, когда Мадлен проходил по улице, спокойный,
приветливый, осыпаемый всеобщими благословениями, какой-то высокий человек в
рединготе серо-стального цвета и в шляпе с опущенными полями, вооруженный
толстой палкой, внезапно оборачивался и провожал его взглядом до тех пор, пока
мэр не скрывался из виду; потом, скрестив руки и медленно покачивая головой, он
поднимал верхнюю губу к самому носу, – многозначительная гримаса, которую
можно было бы истолковать так: «Кто этот человек? Я уверен, что где-то видел
его прежде. Во всяком случае, меня-то он не проведет».
Этот суровый, почти угрожающе суровый человек принадлежал к
числу людей, которые даже при беглой встрече внушают наблюдателю тревогу.
Его звали Жавер, и служил он в полиции.
В Монрейле – Приморском он исполнял тягостные, но полезные
обязанности полицейского надзирателя. Он не был свидетелем первых шагов
Мадлена. Своей должностью он был обязан протекции Шабулье, секретаря графа
Англеса – министра, состоявшего в то время префектом парижской полиции. Когда
Жавер появился в Монрейле – Приморском, Мадлен успел уже стать крупным фабрикантом
с большим состоянием и из дядюшки Мадлена превратиться в господина Мадлена.
У некоторых полицейских чинов бывают особые лица: выражение
их представляет странную смесь низости и сознания власти. У Жавера было именно
такое лицо, но низость в нем отсутствовала.
Если бы человеческие души были доступны для глаза, то, по
нашему глубокому убеждению, все явственно увидели бы одну странность, а именно
– соответствие каждого из представителей человеческого рода какому-нибудь виду
животного мира; и это помогло бы легко убедиться в истине, пока еще едва
прозреваемой мыслителем и состоящей в том, что – от устрицы до орла, от свиньи
до тигра – все животные таятся в людях и каждое в отдельности – в отдельном
человеке. А бывает и так, что даже несколько в одном.
Животные суть не что иное, как прообразы наших добродетелей
и пороков, блуждающие пред нашим взором призраки наших душ. Бог показывает их
нам, чтобы заставить нас задуматься. Но так как животные – это всего лишь тени,
то бог не одарил их восприимчивостью в полном смысле этого слова; да и к чему
им это? Наши души, напротив, существуя реально и обладая конечной целью,
получили от бога разум, то есть восприимчивость к воспитанию. Правильно
поставленное общественное воспитание всегда может извлечь из души, какова бы она
ни была, то полезное, что она содержит.
Разумеется, все сказанное верно лишь в отношении видимой
земной жизни и не предрешает сложного вопроса о предшествующем и последующем
облике существ, которые не являются человеком. Видимое «я» никоим образом не дает
мыслителю права отрицать «я» скрытое. Сделав эту оговорку, продолжаем.
Итак, если читатель на минуту предположит вместе с нами, что
в каждом человеке таится представитель животного мира, нам будет легко
определить, что представлял собой полицейский надзиратель Жавер.
Астурийские крестьяне убеждены, что среди волчат одного
помета всякий раз попадается щенок, которого мать сразу же убивает, потому что
иначе, если б он вырос, то непременно сожрал бы остальных волчат.
Придайте этому псу, детенышу волчицы, человеческое лицо, и
перед вами Жавер.
Жавер родился в тюрьме от гадалки, муж которой был сослан на
каторгу. Когда Жавер вырос, он понял, что находится вне общества, и отчаялся
когда-либо проникнуть в него. Он заметил, что общество беспощадно устраняет из
своей среды два класса людей: тех, кто на него нападает, и тех, кто его
охраняет; у него был выбор только между этими двумя классами; в то же время он
чувствовал в себе задатки моральной стойкости, порядочности и честности,
которым сопутствовала необъяснимая ненависть к цыганской среде, откуда он вышел
сам. Он поступил в полицию. И преуспел. В сорок лет он был полицейским
надзирателем.
В молодости он служил на юге надсмотрщиком на галерах.
Но прежде чем перейти к дальнейшему, поясним, что именно мы
имели в виду, употребив выражение «человеческое лицо» в применении к Жаверу.
Человеческое лицо Жавера состояло из вздернутого носа с
двумя глубоко вырезанными ноздрями, к которым с двух сторон примыкали огромные
бакенбарды. Вам сразу становилось не по себе, когда вы впервые видели эти две
чащи и две пещеры. Когда Жавер смеялся, что случалось редко, смех его был
страшен: тонкие губы раздвигались и обнажали не только зубы, но и десны, а
вокруг носа широко расползались свирепые складки, словно на морде хищного
зверя. Когда Жавер бывал серьезен, это был дог; когда он смеялся, это был тигр.
Далее: узкий череп, массивная челюсть, волосы, закрывавшие лоб и свисавшие до
самых бровей, над переносицей звездообразная неизгладимая морщина, словно
печать гнева, мрачный взгляд, злобно сжатые губы, вид начальственный и
жестокий.
Этот человек состоял из двух чувств, очень простых и
относительно хороших, но доведенных им до крайности и сделавшихся поэтому почти
дурными, – из уважения к власти и из ненависти к бунту; а в его глазах
воровство, убийство, все существующие преступления являлись лишь
разновидностями бунта. Он был проникнут слепой и глубокой верой во всякое
должностное лицо, от первого министра до сельского стражника; он чувствовал
презрение, неприязнь и отвращение ко всем, кто хоть раз преступил границы
закона. Он был непреклонен и не признавал никаких исключений. О первых он
говорил: «Чиновник не может ошибаться. Судья никогда не бывает неправ». О
вторых он говорил: «Эти погибли безвозвратно. Ничего путного из них выйти не может».
Он всецело разделял доходящие до абсурда убеждения тех
людей, которые приписывают человеческим законам какой-то дар создавать или,
если хотите, обнаруживать грешников и которые изгоняют низы общества на берега
некоего Стикса. Он был стоически тверд, серьезен и суров, печален и задумчив,
скромен и надменен, как все фанатики. Взгляд его леденил и сверлил, как бурав.
Вся его жизнь заключалась в двух словах: наблюдать и выслеживать. Он проложил
прямую линию на самом извилистом пути в мире, он верил в полезность своего
дела, свято чтил свои обязанности, он был шпионом, как бывают священником. Горе
тому, кому суждено было попасть в его руки! Он арестовал бы родного отца за
побег с каторги и донес бы на родную мать, уклонившуюся от полицейского
надзора. И он сделал бы это с чувством внутреннего удовлетворения, которое
дарует добродетель. Наряду с этим – жизнь, полная лишений, одиночество,
самоотречение, целомудрие, никаких удовольствий. Олицетворение беспощадного
долга, полиция, понятая так, как спартанцы понимали Спарту, неумолимый страж,
свирепая порядочность, сыщик, изваянный из мрамора, Брут в шкуре Видока – вот
что такое был Жавер.
Вся его особа изобличала человека, который подсматривает и
таится. Мистическая школа Жозефа де Местра, которая в ту эпоху приправляла
высокой космогонией стряпню газет так называемого ультрароялистского толка, не
преминула бы изобразить Жавера как символ. Вы не видели его лба, прятавшегося
под шляпой, вы не видели его глаз, исчезавших под бровями, вы не видели его
подбородка, потонувшего в шейном платке, вы не видели его рук, закрытых
длинными рукавами, вы не видели его палки, которую он носил под полой
редингота. Но вот являлась необходимость – и изо всей этой тьмы, словно из
засады, вдруг выступал узкий и угловатый лоб, зловещий взгляд, угрожающий
подбородок, огромные руки и увесистая дубинка.
В свободные минуты, которые выпадали не часто, он, ненавидя
книги, все же читал их, благодаря чему не был совершенным невеждой. Это
проявлялось в некоторой напыщенности его речи.
Как мы уже сказали, у него не было никаких пороков. Когда он
бывал доволен собой, то позволял себе понюшку табаку. Только это и роднило его
с человечеством.
Легко понять, что Жавер был грозой для того разряда людей,
который в ежегодном статистическом отчете министерства юстиции значится под
рубрикой: Темные личности. При одном имени Жавера они обращались в бегство,
появление самого Жавера приводило их в оцепенение.
Таков был этот страшный человек.
Жавер был недремлющим оком, постоянно устремленным на
Мадлена. Оком, полным догадок и подозрений. В конце концов Мадлен заметил это,
но, видимо, не придал этому никакого значения. Он ни разу ни о чем не спросил
Жавера, не искал с ним встречи и не избегал его; казалось, он с полным
равнодушием выносил этот тяжелый и почти давящий взгляд. Обращался он с
Жавером, как со всеми, приветливо и непринужденно.
По нескольким случайно вырвавшимся у Жавера словам можно
было заключить, что, побуждаемый характерным для этой породы людей
любопытством, которое вызывается столько же инстинктом, сколько и волей, он
тайно разыскивал все следы, какие только мог оставить за собой в прошлом
дядюшка Мадлен. Очевидно, ему удалось узнать – иногда он намекал на это, –
что кто-то наводил где-то какие-то справки о некоем исчезнувшем семействе. Как-то
раз он сказал вслух, разговаривая сам с собой: «Теперь, кажется, он у меня в
руках!» После этого целых три дня он был задумчив и не произносил ни слова.
Должно быть, нить, которую он уже считал пойманной, порвалась.
Впрочем, человеческое существо не может не ошибаться –
такова необходимая поправка к некоторым словам, иначе смысл их мог бы
показаться чересчур непреложным; сущность инстинкта состоит именно в том, что
он может поколебаться, сбиться со следа и потерять дорогу. В противном случае
инстинкт одержал бы верх над разумом и животное оказалось бы умнее человека.
Очевидно, Жавер был отчасти сбит с толку полнейшей
естественностью и спокойствием Мадлена.
Но однажды странный образ действий Жавера, видимо, произвел
впечатление на Мадлена. И вот при каких обстоятельствах.
|
