Глава вторая.
Что делать в бездне, если не беседовать?
Шестнадцать лет – немалый срок для тайной подготовки к
восстанию, и июнь 1848 года научился многому в сравнении с июнем 1832 года.
Поэтому баррикада на улице Шанврери была только наброском, только зародышем по
сравнению с двумя гигантскими баррикадами, описанными выше; но для своего
времени она была страшна.
Под наблюдением Анжольраса повстанцы работали всю ночь.
Мариус ни в чем не принимал участия. Баррикада не только была восстановлена, но
и достроена. Ее подняли на два фута выше. Железные брусья, воткнутые в
мостовую, напоминали пики, взятые наперевес. Всевозможный хлам, собранный
отовсюду и наваленный с внешней стороны баррикады, довершал ее хаотический вид.
Искусно построенный редут представлял собой изнутри гладкую стену, а снаружи
непроходимую чащу.
Лестницу из булыжников починили, так что на баррикаду можно
было всходить, как на крепостную cтену.
Всюду навели порядок: очистили от мусора нижнюю залу,
обратили кухню в перевязочную, перебинтовали раненых, собрали рассыпанный на
полу и по столам порох, отлили пули, набили патроны, нащипали корпии, раздали
валявшееся на земле оружие, прибрали редут внутри, вытащили обломки, вынесли
трупы.
Убитых сложили грудой на улице Мондетур, которая все еще
была в руках повстанцев. Мостовая на этом месте долго оставалась красной от
крови. В числе мертвых были четыре национальных гвардейца пригородных войск. Их
мундиры Анжольрас велел сохранить.
Анжольрас посоветовал всем заснуть часа на два. Совет
Анжольраса был равносилен приказу. Однако ему последовали лишь трое или
четверо. Фейи употребил эти два часа, чтобы изобразить на стене против кабачка
надпись:
ДА ЗДРАВСТВУЮТ НАРОДЫ!
Эти три слова, вырезанные на камне гвоздем, еще можно было
прочесть в 1848 году.
Три женщины воспользовались ночной передышкой и куда-то
исчезли: вероятно, им удалось скрыться где-нибудь в соседнем доме. Повстанцы
облегченно вздохнули.
Большинство раненых еще могли и хотели участвовать в бою. В
кухне, которая стала перевязочной, на тюфяках и соломенных подстилках лежало
пятеро тяжело раненных, в том числе два солдата муниципальной гвардии. Солдат
перевязали в первую очередь.
В нижней зале остался только Мабеф, накрытый черным
покрывалом, и Жавер, привязанный к столбу.
– Здесь будет мертвецкая, – сказал Анжольрас.
В комнате, едва освещенной свечой, в самой глубине, где за
столом, наподобие перекладины, виднелся стол с покойником, смутно
вырисовывались очертания громадного креста, образуемого стоящим во весь рост
Жавером и лежащим Мабефом.
Дышло омнибуса, хотя и обломанное при обстреле, еще
достаточно хорошо держалось, и на нем укрепили знамя.
Анжольрас, отличавшийся свойством настоящего командира –
всегда претворять слово в дело – привязал к этому древку пробитую пулями и
залитую кровью одежду убитого старика.
Накормить людей было уже нечем. Не осталось ни хлеба, ни
мяса. За шестнадцать часов, проведенных на баррикаде, пятьдесят человек
уничтожили скудные запасы кабачка. Рано или поздно любая сражающаяся баррикада
неизбежно становится плотом «Медузы». Пришлось примириться с голодом. Наступили
первые часы того спартански сурового дня 6 июня, когда Жанн, которого обступили
повстанцы на баррикаде Сен-Мерри, с криками: «Хлеба! Дайте есть!» – отвечал! «К
чему? Теперь три часа. В четыре мы будем убиты».
Так как есть было нечего, Анжольрас не разрешил и пить. Он
запретил вино и разделил водку на порции.
В погребе было обнаружено пятнадцать полных, плотно
закупоренных бутылок Анжольрас и Комбефер обследовали их. Поднявшись наверх,
Комбефер заявил:
– Это из старых запасов дядюшки Гюшлу, он начал с
бакалейной торговли.
– Вино, должно быть, отменное, – заметил
Боссюэ, – хорошо, что Грантер спит. Будь он на ногах, попробуй-ка уберечь
от него бутылки.
Несмотря на ропот, Анжольрас наложил запрет на эти
пятнадцать бутылок и, чтобы никто не посягнул на них, велел положить их под
стол, на котором покоился старый Мабеф.
Около двух часов ночи сделали перекличку. На баррикаде еще
оставалось тридцать семь человек.
Светало. Только что потушили факел, воткнутый на старое
место, в щель между булыжниками. Баррикада, походившая внутри на небольшой
огороженный дворик посреди улицы, была погружена в темноту, а сверху, в
неверных предрассветных сумерках, напоминала палубу разбитого корабля. Бойцы
баррикады, бродившие взад и вперед, казались зыбкими тенями. Над этим зловещим
гнездом мрака вырастали сизые очертания молчаливых домов, в вышине смутно
белели трубы. Небо приняло нежный неопределенный оттенок, не то белый, не то
голубой. В вышине с радостным щебетаньем носились птицы. На крыше высокого
дома, обращенного на восток и служившего опорой баррикаде, появился розовый
отблеск. В слуховом оконце третьего этажа утренний ветер шевелил седые волосы
на голове убитого человека.
– Я рад, что потушили факел, – сказал Курфейрак,
обращаясь к Фейи, – меня раздражал этот огонь, трепещущий на ветру, будто
от страха. Пламя факела подобно мудрости трусов: оно плохо освещает, потому что
дрожит.
Заря пробуждает умы, как пробуждает птиц: все заговорили.
Увидев кошку, пробиравшуюся по желобу на крыше, Жоли нашел
повод для философских размышлений.
– Что такое кошка? – воскликнул он. – Это
поправка. Господь бог, сотворив мышь, сказал: «Стойка, я сделал глупость». И
сотворил кошку. Кошка – это исправленная опечатка мыши. Мышь, потом кошка-это
проверенный и исправленный пробный оттиск творения.
Комбефер, окруженный студентами и рабочими, говорил о
погибших, о Жане Прувере, о Баореле, о Мабефе, даже о Кабюке и о суровой печали
Анжольраса. Он сказал:
– Гармодий и Аристогитон, Брут, Хереас, Стефанус,
Кромвель, Шарлотта Корде, Занд – все они, нанеся удар, испытали сердечную муку.
Сердце наше столь чувствительно, а жизнь человеческая столь загадочна, что даже
при политическом убийстве, при убийстве освободительном, когда оно совершено,
раскаянье в убийстве человека сильнее, чем радость служения человечеству.
И минуту спустя – так причудливы повороты мысли в беседе –
от стихов Жана Прувера Комбефер уже перешел к сравнению переводчиков «Георгик»:
Ро – с Курнаном, Курнана – с Делилем, отмечая отдельные отрывки, переведенные
Мальфилатром, в особенности чудесные строки о смерти Цезаря; при упоминании о
Цезаре разговор снова вернулся к Бруту.
– Убийство Цезаря справедливо, – сказал
Комбефер. – Цицерон был суров к Цезарю, и был прав. Такая суровость – не
злостная хула. Когда Зоил оскорбляет Гомера, Мевий оскорбляет Вергилия, Визе –
Мольера, Поп – Шекспира, Фрерон – Вольтера, тут действует древний закон зависти
и ненависти: гении всегда подвергаются преследованию, великих людей всегда так
или иначе травят. Но Зоил одно, а Цицерон другое. Цицерон карает мыслью так же,
как Брут карает мечом. Лично я порицаю этот вид правосудия, но в древности его
допускали. Цезарь, который переступил Рубикон, раздавал от своего имени высшие
должности, на что имел право лишь народ, и не вставал с места при появлении
сената, поступал, по словам Евтропия, как царь, даже больше – как тиран: regia
ас раеnе tyrannica[134].
Он был великий человек; тем хуже, или, вернее, лучше: тем убедительнее пример.
Его двадцать три раны трогают меня куда меньше, чем плевок на челе Иисуса
Христа. Цезаря закололи сенаторы, Христа били по щекам рабы. По степени
оскорбления узнают бога.
Боссюэ, стоя на груде камней с карабином в руках и
возвышаясь над всеми, восклицал:
– О Кидатеней, о Миррин, о Пробалинф, о прекрасный
Эантид! Кто дарует мне счастье произносить стихи Гомера, подобно греку из
Лаврия или из Эдаптеона!
|
