Глава шестая.
В ожидании
Что делали они в часы ожидания?
Нам следует рассказать об этом, ибо это принадлежит истории.
Пока мужчины изготовляли патроны, а женщины корпию, пока
широкая кастрюля, предназначенная для отливки пуль, полная расплавленного олова
и свинца, дымилась на раскаленной жаровне, пока дозорные, с оружием в руках,
наблюдали за баррикадой, а Анжольрас, которого ничем нельзя было отвлечь,
наблюдал за дозорами, Комбефер, Курфейрак, Жан Прувер, Фейи, Боссюэ, Жоли,
Баорель и некоторые другие отыскали друг друга и собрались вместе, как в самые
мирные дни студенческой дружбы. В уголке кабачка, превращенного в каземат, в
двух шагах от воздвигнутого ими редута, прислонив заряженные и приготовленные
карабины к спинкам стульев, эти прекрасные молодые люди на пороге смертного
часа начали читать любовные стихи.
Какие стихи? Вот они:
Ты помнишь ту пленительную пору,
Когда клокочет молодостью кровь
И жизнь идет не под гору, а в гору, —
Костюм поношен, но свежа любовь.
Мы не могли начислить даже сорок,
К твоим годам прибавив возраст мой
А как нам был приют укромный дорог,
Где и зима казалась нам весной!
Наш Манюэль тогда был на вершине,
Париж святое правил торжество,
Фуа гремел, и я храню доныне
Булавку из корсажа твоего.
Ты всех пленяла Адвокат без дела,
Тебя водил я в Прадо на обед
И даже роза в цветниках бледнела,
Завистливо косясь тебе вослед.
Цветы шептались «Боже, как прелестна!
Какой румянец! А волос волна!
Иль это ангел низошел небесный,
Иль воплотилась в девушку весна?»
И мы, бывало, под руку гуляем,
И нам в лицо глядят с улыбкой все,
Как бы дивясь, что рядом с юным маем
Апрель явился в праздничной красе.
Все было нам так сладостно, так ново!
Любовь! любовь! Запретный плод и
цвет!
Бывало, молвить не успею слово,
Уже мне сердцем ты даешь ответ.
В Сорбонне был приют мой безмятежный,
Где о тебе всечасно я мечтал,
Где пленным сердцем карту Страсти
нежной
Я перенес в студенческий квартал.
И каждый день заря нас пробуждала
В душистом нашем, свежем уголке.
Надев чулки, ты ножками болтала,
Звезда любви – на нищем чердаке!
В те дни я был поклонником Платона,
Мальбранш и Ламенне владели мной.
Ты, приходя с букетом, как Мадонна,
Сияла мне небесной красотой.
О наш чердак! Мы, как жрецы, умели
Друг другу в жертву приносить сердца!
Как, по утрам, в сорочке встав с
постели,
Ты в зеркальце гляделась без конца!
Забуду ли те клятвы, те объятья,
Восходом озаренный небосклон,
Цветы и ленты, газовое платье,
Речей любви пленительный жаргон!
Считали садом мы горшок с тюльпаном,
Окну служила юбка вместо штор,
Но я простым довольствуясь стаканом,
Тебе японский подносил фарфор.
И смехом все трагедии кончались:
Рукав сожженный иль пропавший плед!
Однажды мы с Шекспиром распрощались,
Продев портрет чтоб раздобыть обед.
И каждый день мы новым счастьем
пьяны,
И поцелуям новый счет я вел.
Смеясь, уничтожали мы каштаны,
Огромный Данте заменял нам стол.
Когда впервые, уловив мгновенье,
Твой поцелуй ответный я сорвал,
И, раскрасневшись, ты ушла в
смятенье, —
Как побледнев, я небо призывал!
Ты помнишь эти радости печали,
Разорванных косынок лоскуты,
Ты помнишь все, чем жили, чем дышали,
Весь этот мир, все счастье – помнишь
ты?
Час, место, ожившие воспоминания юности, редкие звезды,
загоравшиеся в небе, кладбищенская тишина пустынных улиц, неизбежность
неумолимо надвигавшихся событий – все придавало волнующее очарование этим
стихам, прочитанным вполголоса в сумерках Жаном Прувером, который, – мы о
нем упоминали, – был чувствительным поэтом.
Тем временем зажгли плошку на малой баррикаде, а на большой
– один из тех восковых факелов, которые на масленице можно увидеть впереди
колясок с ряжеными, отправляющимися в Куртиль. Эти факелы, как мы знаем,
доставили из Сент-Антуанского предместья.
Факел был помещен в своего рода клетку из булыжника,
закрытую с трех сторон для защиты его от ветра и установлен таким образом, что
весь свет падал на знамя. Улица и баррикада оставались погруженными в тьму, и
было видно только красное знамя, грозно освещенное как бы огромным потайным
фонарем.
Этот свет придавал багрецу знамени зловещий кровавый
отблеск.
|