 Увеличить |
Книга двенадцатая
«Коринф»
Глава первая.
История «Коринфа» со времени его основания
Нынешние парижане, входя на улицу Рамбюто со стороны
Центрального рынка, замечают направо, против улицы Мондетур, лавку корзинщика,
вывеской которому служит корзина, изображающая императора Наполеона I с
надписью:
НАПОЛЕОН ИЗ ИВЫ ЗДЕСЬ СПЛЕТЕН
Однако они не подозревают о тех страшных сценах, свидетелем
которых был этот самый квартал каких-нибудь тридцать лет назад.
Здесь была улица Шанврери, которая в старину писалась
Шанверери, и прославленный кабачок «Коринф».
Вспомним все, что говорилось о воздвигнутой в этом месте
баррикаде, которую, впрочем, затмила баррикада Сен-Мерри. На эту-то
замечательную баррикаду по улице Шанврери, ныне покрытую глубоким мраком
забвения, мы и хотим пролить немного света.
Да будет нам позволено прибегнуть для ясности к простому
способу, уже примененному нами при описании Ватерлоо. Кто пожелал бы достаточно
точно представить себе массивы домов, возвышавшихся в то время поблизости от
церкви Сен-Эсташ, в северо-восточном углу Центрального рынка, где сейчас
начинается улица Рамбюто, должен лишь мысленно начертить букву N, приняв за
вершину улицу Сен-Дени, а за основание – рынок, вертикальные ее черточки
обозначали бы улицы Большую Бродяжную и Шанврери, а поперечина – улицу Малую
Бродяжную. Старая улица Мондетур перерезала все три линии буквы N под самыми
неожиданными углами. Таким образом, путаный лабиринт этих четырех улиц создавал
на пространстве в сто квадратных туаз, между Центральным рынком и улицей
Сен-Дени – с одной стороны, и улицами Лебяжьей и Проповедников-с другой, семь
маленьких кварталов причудливой формы, разной величины, расположенных вкривь и
вкось, как бы случайно, и едва отделенных друг от друга узкими щелями, подобно
каменным глыбам на стройке.
Мы говорим «узкими щелями», так как не можем дать более
ясного понятия об этих темных уличках, тесных, коленчатых, окаймленных ветхими
восьмиэтажными домами. Эти развалины были столь преклонного возраста, что на
улицах Шанврери и Малой Бродяжной между фасадами домов тянулись подпиравшие их
балки. Улица была узкая, а сточная канава – широкая; прохожие брели по мокрой
мостовой, пробираясь возле лавчонок, похожих на погреба, возле толстых каменных
тумб с железными обручами, возле невыносимо зловонных мусорных куч и ворот с
огромными вековыми решетками. Улица Рамбюто все это стерла.
Название Мондетур[125]
точно соответствует своенравию улицы. Еще выразительнее говорит об этом
название улицы Пируэт, находящейся поблизости от улицы Мондетур.
Прохожий, свернувший с улицы Сен-Дени на улицу Шанврери,
видел, что она мало-помалу суживается перед ним, как если бы он вошел в
удлиненную воронку. В конце этой коротенькой улички он обнаруживал, что впереди
со стороны Центрального рынка путь преграждает ряд высоких домов, и мог
предположить, что попал в тупик, если бы не замечал направо и налево двух
темных проходов, через которые он мог выбраться наружу. Это и была улица
Мондетур, одним концом соединявшаяся с улицей Проповедников, а другим – с
улицами Лебяжьей и Малой Бродяжной. В глубине этого подобия тупика, на углу
правого прохода, стоял дом ниже остальных, мысом выдававшийся на улицу.
В этом-то трехэтажном доме обосновался на целых три столетия
знаменитый кабачок. Он наполнял шумным весельем то самое место, которому старик
Теофиль посвятил двустишие:
Там качается страшный скелет —
То повесился бедный влюбленный.
Место для заведения было подходящее; заведение переходило от
отца к сыну.
Во времена Матюрена Ренье кабачок назывался «Горшок роз», а
так как тогда были в моде ребусы, то вывеску ему заменял столб, выкрашенный в
розовый цвет[126].
В прошлом столетии почтенный Натуар, один из причудливых живописцев, ныне
презираемый чопорной школой, многократно напиваясь в этом кабачке за тем самым
столом, где пил Ренье, из благодарности нарисовал на розовом столбе кисть
коринфского винограда Восхищенный кабатчик изменил вывеску и велел под кистью
написать золотом «Коринфский виноград». Отсюда название «Коринф». Для пьяниц
нет ничего более естественного, чем пропустить слово. Пропуск слова – это
извилина фразы. Название «Коринф» мало-помалу вытеснило «Горшок роз». Последний
представитель династии кабатчиков, дядюшка Гюшлу, уже не знал предания и
приказал выкрасить столб в синий цвет.
Зала внизу, где была стойка, зала на втором этаже, где был
бильярд, узкая винтовая лестница, проходившая через потолок, вино на столах,
копоть на стенах, свечи среди бела дня – вот что представлял собой кабачок.
Лестница с люком в нижней зале вела в погреб. На третьем этаже жил сам Гюшлу.
Туда поднимались по лестнице, вернее по лесенке, скрытой за незаметной дверью в
большой зале второго этажа. Под крышей находились две каморки – приют служанок.
Первый этаж делили между собой кухня и зала со стойкой.
Дядюшка Гюшлу, возможно, родился химиком, но вышел из него
повар; в его кабачке не только пили, но и ели. Гюшлу изобрел изумительное
блюдо, которым можно было лакомиться только у него, а именно – фаршированных
карпов, которых он называл carpes аu gras[127].
Их ели при свете сальной свечи или кенкетов времен Людовика XVI, за столами,
где прибитая гвоздями клеенка заменяла скатерть. Сюда приходили издалека. В
одно прекрасное утро Гюшлу счел уместным уведомить прохожих о своей
«специальности»; он обмакнул кисть в горшок с черной краской, и так как у него
была своя орфография, равно как и своя кухня, то он изобразил на стене следующую
примечательную надпись:
Carpes ho gras.
Зиме, ливням и граду заблагорассудилось стереть букву s,
которой кончалось первое слово, и g, которой начиналось третье, после чего
осталось:
Carpe ho ras.
При помощи непогоды и дождя скромное гастрономическое
извещение стало глубокомысленным советом.
Оказалось, что, не зная французского, Гюшлу знал латинский,
что кухня помогла ему создать философское изречение и, желая лишь затмить
Карема, он сравнялся с Горацием[128].
Поразительно также, что изречение означало еще: «Зайдите в мой кабачок».
Теперь от всего этого не осталось и следа. Лабиринг Мондетур
был разворочен и широко открыт в 1847 году и, по всей вероятности, уже не
существует. Улица Шанврери и «Коринф» исчезли под мостовой улицы Рамбюто.
Как мы уже упоминали, «Коринф» был местом встреч, если не
сборным пунктом, для Курфейрака и его друзей. Открыл «Коринф» Грантер. Он зашел
туда, привлеченный надписью Carpe horas, и возвратился ради carpes au gras.
Здесь пили, здесь ели, здесь кричали; мало ли платили, плохо ли платили, вовсе
ли не платили, – здесь всякого ожидал радушный прием. Дядюшка Гюшлу был
добряк.
Да, Гюшлу был добряк, как мы сказали, но вместе с тем
трактирщик-вояка – забавная разновидность. Казалось, он всегда пребывал в
скверном настроении, он словно стремился застращать своих клиентов, ворчал на
посетителей и с виду был больше расположен затеять с ними ссору, чем подать им
ужин. И, тем не менее, мы настаиваем на том, что здесь всякого ожидал радушный
прием. Чудаковатость хозяина привлекала в его заведение посетителей и была
приманкой для молодых людей, приглашавших туда друг друга так: «Ну-ка пойдем
послушаем, как дядюшка Гюшлу будет брюзжать!» Когда-то он был учителем
фехтования. Порою он вдруг разражался оглушительным хохотом. У кого громкий
голос, тот добрый малый. В сущности, это был шутник с мрачной внешностью; для
него не было большего удовольствия, чем напугать; он напоминал табакерку в
форме пистолета, выстрел из которой вызывает чихание.
Его жена, тетушка Гюшлу, была бородатое и весьма безобразное
создание.
В 1830 году Гюшлу умер. Вместе с ним исчезла тайна
приготовления «скоромных карпов». Его безутешная вдова продолжала вести дело.
Но кухня ухудшалась, она стала отвратительной; вино, которое всегда было
скверным, стало ужасным. Курфейрак и его друзья продолжали, однако, ходить в
«Коринф», – «из жалости», как говорил Боссюэ.
Тетушка Гюшлу была грузновата, страдала одышкой и любила предаваться
воспоминаниям о сельской жизни. Эти воспоминания благодаря ее произношению были
свободны от слащавости. Она умела приправить остреньким свои размышления о
весенней поре ее жизни, когда она жила в деревне. «В девушках слушаю, бывало,
пташку-малиновку, как она заливается в кустах боярышника, и ничего мне на свете
не нужно», – рассказывала тетушка Гюшлу.
Зала во втором этаже, где помещался «ресторан», представляла
собой большую, длинную комнату, уставленную табуретками, скамеечками, стульями,
длинными лавками и столами; здесь же стоял и старый, хромой бильярд. Туда
поднимались по винтовой лестнице, кончавшейся в углу залы четырехугольной
дырой, наподобие корабельного трапа.
Эта зала с одним-единственным узким окном освещалась всегда
горевшим кенкетом и была похожа на чердак. Любая мебель, снабженная четырьмя
ножками, вела себя в ней так, как будто была трехногой. Единственным украшением
выбеленных известкой стен было четверостишие в честь хозяйки Гюшлу:
В десяти шагах удивляет, а в двух
пугает она.
В ее ноздре волосатой бородавка
большая видна.
Ее встречая, дрожишь: вот-вот на тебя
чихнет,
И нос ее крючковатый провалится в
черный рот.
Это было написано углем на стене.
Госпожа Гюшлу, очень похожая на свой портрет, написанный
поэтом, с утра до вечера невозмутимо ходила мимо этих стихов. Две служанки,
Матлота и Жиблота, известные только под этими именами[129] помогали г-же Гюшлу
ставить на столы кувшинчики с красным скверным вином и всевозможную бурду,
подававшуюся голодным посетителям в глиняных мисках. Матлота, жирная, круглая,
рыжая и крикливая, в свое время любимая султанша покойного Гюшлу, была безобразнее
любого мифологического чудовища, но так как служанке всегда подобает уступать
первое место хозяйке, то она и была менее безобразна, чем г-жа Гюшлу. Жиблота,
долговязая, тощая, с лимфатическим бледным лицом, с синевой под глазами и
всегда опущенными ресницами, изнуренная, изнемогающая, если можно так
выразиться – пораженная хронической усталостью, вставала первая, ложилась
последняя, прислуживала всем, даже другой служанке, молча и кротко улыбаясь
какой-то неопределенной, усталой, сонной улыбкой.
У входа в залу кабачка взгляд посетителя останавливали на
себе строчки, написанные на дверях мелом рукой Курфейрака:
Коли можешь – угости,
Коли смеешь – сам поешь.
|
