 Увеличить |
Книга пятая
Преимущество несчастья
Глава первая.
Мариус в нищете
Жизнь стала суровой для Мариуса. Проедать часы и платье-это
еще полбеды. Он, как говорится, хлебнул горя. Страшная вещь-нужда; это значит –
дни без хлеба, ночи без сна, вечера без свечи, очаг без огня; это значит, что
по целым неделям нечего заработать и от будущего нечего ждать; это значит –
сюртук, протертый на локтях, и старая шляпа, возбуждающая у молодых девушек
смех; это значит – вернуться домой и увидеть, что дверь на замке, потому что ты
не заплатил за квартиру; это значит – наглость портье и кухмистера, усмешечки
соседей; это значит – унижение, уязвленное самолюбие, необходимость мириться с
любой работой, отвращение ко всему, горечь, подавленность. Мариус научился
проглатывать все это и не удивляться, что, кроме этого, зачастую и глотать-то
нечего. В ту пору жизни, когда человеку особенно необходимо сознание своей
неуязвимости, потому что необходима любовь, он понимал, что смешон, потому что
плохо одет, и презираем всеми, потому что беден. В том возрасте, когда
молодость переполняет наше сердце царственной гордыней, он не раз с краской
стыда опускал глаза на свои дырявые сапоги и познал незаслуженный и мучительный
позор нищеты. Чудесное и грозное испытание, из которого слабые выходят, потеряв
честь, а сильные – обретя величие! Это горнило, куда судьба бросает человека
всякий раз, когда ей нужен подлец или полубог.
В мелкой борьбе совершается много великих подвигов. В ней
столько примеров упорного и скрытого мужества, шаг за шагом, невидимо
отражающего роковой натиск лишений и низких соблазнов. В ней одерживаются
благородные, но тайные победы, которых ни один глаз не видит, молва не
восхваляет, трубный глас не приветствует. Жизнь, несчастье, одиночество, заброшенность,
бедность – вот поле битвы, выдвигающее своих героев, безвестных, но иной раз
превосходящих доблестью наиболее прославленных.
Сильные и редкие натуры именно так и создаются. Нищета,
почти всегда мачеха, иногда бывает и матерью. Скудость материальных благ родит
духовную и умственную мощь; тяжкие испытания вскармливают гордость; несчастья
служат здоровой пищей для благородного характера.
В жизни Мариуса было время, когда он сам подметал площадку
на лестнице, когда, купив у торговки на одно су сыра бри, он дожидался сумерек,
чтобы войти в булочную и купить хлебец, который тайком, словно краденый, уносил
к себе на чердак. Часто можно было видеть молодого человека с книгами под
мышкой, который, направляясь в мясную лавку на углу, неловко пробирался сквозь
толпу отпускавших грубые шутки и толкавших его кухарок. Вид у него был смущенный
и дикий. Войдя в лавку, он стаскивал с головы шляпу, и на лбу его блестели
капельки пота; он отвешивал низкий поклон удивленной лавочнице, затем такой же
приказчику, спрашивал отбивную баранью котлетку, платил за нее шесть или семь
су, заворачивал покупку в бумагу и, засунув под мышку между двух книг, уходил.
Это был Мариус. Котлеткой, которую он сам жарил, он питался три дня.
В первый день он съедал мясо, на другой – жир, на третий
обгладывал косточку.
Тетушка Жильнорман несколько раз возобновляла попытки
переслать ему шестьдесят пистолей. Мариус неизменно отсылал их назад, заявляя,
что ни в чем не нуждается.
Он носил еще траур по отцу, когда с ним произошли описанные
нами перемены. С тех пор он уже не мог отказаться от черного платья. Зато ему
отказалось служить платье. В один прекрасный день сюртук уже нельзя было
надеть, хотя панталоны еще могли кое-как сойти. Что делать? Курфейрак, которому
Мариус оказал дружеские услуги, отдал ему старый сюртук. Какой-то портье взялся
за тридцать су перелицевать его. Сюртук вышел как новенький. Но он был зеленого
цвета. Мариус выходил из дома только в сумерки. Сюртук казался черным. Не желая
снимать траура, Мариус облекался в темноту ночи.
И все же ему удалось получить диплом адвоката. Считалось,
что он живет в комнате Курфейрака, вполне приличной, где некоторое количество
старых книг по юриспруденции, дополненное и обогащенное несколькими томами
разрозненных романов, заменяло положенную по штату библиотеку юриста. Письма
Мариус просил адресовать ему на квартиру Курфейрака.
Став адвокатом, Мариус уведомил об этом деда холодным, но
очень вежливым и почтительным письмом. Жильнорман взял письмо дрожащими руками,
прочел и, разорвав на четыре части, бросил в корзину. Два-три дня спустя
мадмуазель Жильнорман услыхала, что отец, находясь один в комнате, громко
разговаривает сам с собой. Это случалось с ним всякий раз, когда он бывал
чем-нибудь взволнован. Она прислушалась. «Не будь ты таким дураком, –
говорил старик, – ты понял бы, что нельзя быть сразу бароном и адвокатом».
Глава вторая.
Мариус в бедности
Со всем на свете свыкаешься, и с нищетой тоже. Мало-помалу
она становится не такой уж невыносимой. Она приобретает в конце концов
устоявшийся определенный уклад. Человек прозябает – иными словами, влачит
жалкое существование, но все же может прокормиться. Жизнь Мариуса Понмерси
наладилась, и вот каким путем.
Самое худшее для него миновало. Теснина впереди
расступилась. Трудом, мужеством, настойчивостью и выдержкой ему удавалось
зарабатывать около семисот франков в год. Он выучился немецкому и английскому
языку. Благодаря Курфейраку, который свел его со своим приятелем-книготорговцем,
Мариус стал выполнять в книготорговле самую скромную роль полезности. Он
составлял конспекты, переводил статьи из журналов, писал краткие отзывы о
книжных новинках, биографические справки и т. п., что давало ему чистых
семьсот франков ежегодно. На них он и жил. И жил сносно. А как именно? Об этом
мы сейчас расскажем.
За тридцать франков в год Мариус нанимал в лачуге Горбо
конуру без камина, торжественно именовавшуюся кабинетом; там было только самое
необходимое. Обстановка являлась собственностью Мариуса. Три франка в месяц он
платил старухе, главной жилице, за то, что она подметала конуру и приносила ему
по утрам горячую воду, свежее яйцо и хлебец в одно су. Хлебец и яйцо служили
ему завтраком. Завтрак стоил от двух до четырех су, в зависимости от того,
дорожали или дешевели яйца. В шесть часов вечера он шел по улице Сен – Жак
пообедать у Руссо, против торговца эстампами Басе, на углу улицы Матюрен. Супа
он не ел. Он брал порцию мясного за шесть су, полпорции овощей за три су и
десерта па три су. Хлеб стоил три су, и его давали вволю. Вместо вина он пил
воду. Расплачиваясь у конторки, где величественно восседала в ту пору еще не
утратившая полноты и свежести г-жа Руссо, он давал су гарсону и получал в
награду улыбку г-жи Руссо. Затем уходил. Улыбка и обед обходились ему в
шестнадцать су.
Трактир Руссо, где опорожнялось так мало винных бутылок и
так много графинов с водой, можно было скорее причислить к заведению
прохладительного, нежели горячительного типа. Теперь этого трактира нет. У
хозяина было удачное прозвище, его называли: «водяным Руссо».
Итак, при завтраке в четыре су и обеде в шестнадцать, Мариус
тратил на еду двадцать су в день, что составляло триста шестьдесят пять франков
в год. Прибавьте тридцать франков за квартиру и тридцать шесть франков старухе,
кое-какие мелкие расходы – и получится, что за четыреста пятьдесят франков
Мариус имел стол, квартиру и услуги. Одежда стоила ему сто франков, белье –
пятьдесят, стирка – пятьдесят, а все в совокупности не превышало шестисот
пятидесяти франков. У него оставалось еще пятьдесят франков. Он был богачом. Он
мог в случае надобности дать приятелю десятку-другую взаймы; однажды Курфейрак
занял у него даже целых шестьдесят франков. Что касается топлива, то эту статью
расхода, поскольку в комнате не было камина, Мариус «упразднил».
У Мариуса было два костюма: старый, «на каждый день», и
новый – для торжественных случаев. И тот и другой – черного цвета. Сорочек у
него было не больше трех: одна на нем, другая в комоде, третья у прачки. Когда
старые изнашивались, он покупал новые. И все же сорочки были у него почти
всегда рваные, и это вынуждало его застегивать сюртук до самого подбородка.
Чтобы достигнуть такого цветущего состояния, Мариусу
понадобились годы. То были тяжкие годы; их нелегко было прожить и нелегко выйти
победителем. Мариус ни на один день не ослаблял усилий. Чего только он не
испытал и за что только не брался, избегая лишь одного – брать в долг! Он мог
смело сказать, что никогда не был должен ни единого су. Для него всякий долг
означал начало рабства. В его представлении кредитор был даже хуже господина:
господская власть распространяется только на ваше физическое я, кредитор
посягает на ваше человеческое достоинство и может унизить его. Мариус
предпочитал отказываться от пищи, только бы не делать долгов, и часто сидел
голодным. Памятуя, что крайности сходятся и упадок материальный, если не
принять мер предосторожности, может привести к упадку моральному, он ревниво
оберегал свою честь. Иные выражения и поступки, которые при других
обстоятельствах он счел бы за простую вежливость, теперь расценивались им как
низкопоклонство, и при одной мысли об этом он принимал гордый вид. Он держал
себя в жестких рамках, чтобы не приходилось потом бить отбой. Строгость лежала
на его лице словно румянец; в своей застенчивости он доходил до резкости.
Но во всех испытаниях его поддерживала, а порой и
воодушевляла, тайная внутренняя сила. В известные минуты жизни душа приходит на
помощь телу и вселяет в него бодрость. Это единственная птица, оберегающая
собственную клетку.
Рядом с именем отца в сердце Мариуса запечатлелось другое
имя – имя Тенардье. Со свойственной ему восторженностью и серьезностью Мариус
мысленно окружил ореолом человека, которому был обязан жизнью отца, –
этого неустрашимого сержанта, спасшего полковника среди ядер и пуль Ватерлоо.
Он никогда не отделял память об этом человеке от памяти об отце, благоговейно
объединяя обоих в своих воспоминаниях. Это был как бы культ двух степеней:
большой алтарь был воздвигнут для отца, малый – для Тенардье. Мариус испытывал
еще большую благодарность и умиление, думая о Тенардье, с тех пор, как узнал о
случившейся с ним беде. В Монфермейле Мариусу сообщили о разорении и
банкротстве злосчастного трактирщика. Он прилагал огромные усилия, чтобы найти
след и разыскать Тенардье в мрачной бездне нищеты. Мариус изъездил окрестности,
побывал в Шеле, Бонди, Гурне, Ножане, Ланьи. В течение трех лет он предпринимал
эти поиски, тратя на них все свои скудные сбережения. Никто не мог дать ему о
Тенардье никаких сведений. Предполагали, что он уехал в чужие края. Не столь
любовно, но не менее усердно искали Тенардье и его кредиторы. Однако и они не
могли его найти. Мариус готов был винить себя в постигшей его неудаче, он
негодовал на себя. Это был единственный долг, оставленный ему полковником, и
Мариус считал делом чести уплатить его. «Как же так, – думал он, –
ведь сумел же Тенардье в дыму и под картечью найти моего отца, когда тот умирал
на поле битвы, и вынести его оттуда на своих плечах, а он ничем не был обязан
отцу! Неужели же я, будучи стольким обязан Тенардье, не сумею найти его во
тьме, где он борется со смертью, и, в свою очередь, вернуть к жизни? Нет, я
найду его!» Чтобы найти Тенардье, он, не задумываясь, дал бы отрубить себе
руку, а чтобы вырвать его из нищеты, отдал бы всю свою кровь. Увидеться с Тенардье,
оказать Тенардье услугу, сказать ему: «Вы меня не знаете, но я-то вас знаю! Вот
я! Располагайте мною!» – было самой отрадной, самой высокой мечтой Мариуса.
Глава третья.
Мариус вырос
В ту пору Мариусу исполнилось двадцать лет. Прошло три года,
как он расстался с дедом. Отношения между ними оставались прежними, – ни с
той, ни с другой стороны не делалось никаких попыток к сближению, ни одна
сторона не искала встречи. Да и к чему было искать ее? Чтобы опять начались
столкновения? Кто из них согласился бы пойти на уступки? Мариус был тверд, как
бронза, Жильнорман крепок, как железо.
Нужно сказать, что Мариус не знал, какое сердце у деда. Он
вообразил, что Жильнорман никогда его не любил и что этот грубый, резкий,
насмешливый старик, который вечно бранился, кричал, бушевал и замахивался
тростью, в лучшем случае питал к нему не глубокую, но требовательную
привязанность комедийных жеронтов. Мариус заблуждался. Есть отцы, которые не
любят своих детей, но не бывает деда, который не боготворил бы своего внука. И,
как мы уже сказали, в глубине души Жильнорман обожал Мариуса. Обожал, конечно,
по-своему, сопровождая обожание тумаками и затрещинами; но когда мальчик ушел
из его дома, он почувствовал в своем сердце мрачную пустоту. Он потребовал,
чтобы ему не напоминали о Мариусе, втайне сожалея, что приказание его строго
исполняется. Первое время он надеялся, что этот буонапартист, этот якобинец,
этот террорист, этот сентябрист вернется. Но проходили недели, проходили
месяцы, проходили годы, а кровопийца, к величайшему огорчению Жильнормана, не
показывался. «Но ведь ничего другого, как выгнать его, мне не
оставалось», – убеждал себя дед. И тут же задавал себе вопрос: «А случись
это сейчас, поступил бы я так же?» Его гордость, не задумываясь, отвечала:
«Да», а старая голова безмолвным покачиванием печально отвечала: «Нет».
Временами он совсем падал духом: ему недоставало Мариуса. Привязанность нужна
старикам, как солнце; это тоже источник тепла. Несмотря на всю его стойкость, в
его душе с уходом Мариуса что-то переменилось. Ни за что на свете не согласился
бы он сделать шаг к примирению «с этим дрянным мальчишкой», но он страдал. Он
никогда не справлялся о нем, но думал о нем постоянно. Образ жизни, который он
вел в Маре, становился все более н более замкнутым. Он был по-прежнему весел и
вспыльчив, но веселость его проявлялась теперь резко и судорожно, словно
пересиливая горе и гнев, а вспышки всегда заканчивались тихим и сумрачным
унынием. «Эх, и здоровенную же оплеуху я бы ему отвесил, только бы он
вернулся!» – иногда говорил он себе.
Что же касается тетки, то она неспособна была мыслить, а
значит, и по-настоящему любить; Мариус превратился для нее в неясную тень, и в
конце концов она стала интересоваться им гораздо меньше, нежели своей кошкой и
попугаем, которые, конечно, у нее были.
Тайные муки старика Жильнормана усиливались еще и оттого,
что он наглухо замкнулся и ничем их не обнаруживал. Его горе походило на печь
новейшего изобретения, поглощающую свой дым. Случалось, что иной незадачливый
собеседник, желая угодить ему, заводил с ним разговор о Мариусе и спрашивал:
«Как поживает и что поделывает ваш милый внук?» Старый буржуа, вздыхая, если
бывал в грустном расположении духа, или пощелкивая себя по манжетке, если хотел
казаться веселым, отвечал: «Барон Понмерси изволит сутяжничать в какой-то
дыре».
Но между тем как старик терзался сожалениями, Мариус был
доволен собой. Как это всегда происходит с добрыми людьми, несчастье заставило
забыть горечь обиды. Он вспоминал теперь о Жильнормане с теплым чувством,
однако твердо решил ничего не принимать от человека, «дурно относившегося» к
его отцу. Вот какую умеренную форму приняло теперь его былое возмущение. К тому
же он был счастлив, что ему пришлось пострадать и что страдания его не
прекращались. Ведь он страдал за отца. Жизнь, исполненная суровой нужды,
удовлетворяла его и нравилась ему. С какой-то радостью он твердил себе, что
«все это еще слишком хорошо»; что это искупление; что, не будь этого, он был бы
позднее еще не так наказан за свое кощунственное равнодушие к отцу, к такому
отцу! Ведь было бы несправедливо, если бы на долю отца выпали все страдания, а
на его долю ничего. Да и что значат его труды и лишения по сравнению с
героической жизнью полковника? И он приходил к выводу, что единственный способ
стать близким отцу и походить на него это так же мужественно бороться с
нищетой, как доблестно тот боролся с врагом, и что именно это, наверное, и
означали слова полковника: «Он будет его достоин». Слова эти Мариус по-прежнему
хранил правда, теперь уже не на груди, потому что записка полковника пропала,
но в сердце.
Напомним, что в тот день, когда дед его выгнал, Мариус был
еще ребенком, теперь он стал взрослым мужчиной. Он сознавал это. Нищета,
повторяем, пошла ему на пользу. Бедность в дни юности, если искус ее проходит
благополучно, хороша тем, что направляет нашу волю к действию, а душу к высоким
целям. Бедность обнажает материальную изнанку жизни во всей ее неприглядности и
внушает к ней отвращение; следствием этого является неодолимая тяга к жизни
духовной. У богатого юноши сотни столь же блестящих, сколь и грубых,
развлечений: скачки, охота, собаки, табак, карты, яства и еще многое другое;
все это удовлетворяет низменные стороны человеческой души, в ущерб возвышенным
и благородным ее сторонам. Бедный юноша трудом добывает хлеб насущный, он
должен утолить голод, а когда утолит его, то может предаться мечтаниям. Ему
доступны бесплатные зрелища, даруемые богом: он созерцает небо, просторы, звезды,
цветы, детей, человечество, среди которого страждет, мир творений, в котором он
является светочем. И, созерцая, он познает через человечество душу людей, а
через мир творений бога. Он мечтает и чувствует себя великим, мечты уносят его
все дальше и дальше, и в нем пробуждается нежность. От эгоизма, который присущ
страдающему человеку, он переходит к сочувствию, которое присуще человеку
мыслящему. В нем проявляется чудесная способность забывать о себе и сострадать
другим. При мысли о бесчисленных радостях, которыми природа щедро награждает
души, открытые ей, и в которых отказывает душам, для нее закрытым, он,
обладатель миллионов духовных благ, испытывает жалость к обладателям
миллионного состояния. И чем больше просвещается его ум, тем меньше ненависти
остается у него в сердце. Да и бывает ли он несчастен? Нет. Молодого человека
нищета не делает нищим. Любой мальчишка, как бы беден он ни был, своим
здоровьем, силой, быстрой походкой, блеском глаз, горячей кровью,
переливающейся в жилах, темным цветом волос, румянцем щек, алостью губ,
белизною зубов, чистотою дыханья всегда составит предмет зависти для старика,
будь то сам император. И потом, каждое утро юноша берется за работу, чтобы
добыть себе пропитание; и пока руки его добывают это пропитание, спина гордо
выпрямляется, а ум обогащается мыслями. Закончив дневной урок, он снова весь отдается
созерцанию, неизреченным восторгам и радостям. Жизненный путь его скорбен,
полон препятствий и терний, под ногами у него камни, а иной раз и грязь, но
голова всегда озарена светом. Он тверд, кроток, спокоен, тих, вдумчив,
серьезен, невзыскателен, снисходителен, и он благословляет бога за то, что тот
даровал ему два сокровища, недоступные многим богачам: труд, с которым он обрел
свободу, и мысль, с которой он обрел достоинство.
Это именно и произошло с Мариусом. По правде говоря, он,
пожалуй, был чересчур склонен к созерцанию. Добившись более или менее верного
заработка, он на этом и успокоился, решив, что бедным быть лучше, и урезал
время работы, чтобы иметь больше досуга для размышления. Случалось, что он
проводил целые дни в раздумье, словно зачарованный, погрузившись в немое
сладострастие внутренних восторгов и озарений. Жизненную задачу он разрешал для
себя так: как можно меньше отдаваться труду ради материальных благ и как можно
больше ради духовной пользы. Иначе говоряжертвовать повседневным нуждам лишь
несколькими часами, а все остальное время отдавать вечному. Он полагал, что ни
в чем не нуждается, но не замечал, что понятая таким образом созерцательная
жизнь превращается в итоге в одну из форм лени; удовольствовавшись самым
необходимым, он слишком рано вздумал отдыхать.
Совершенно ясно, что для деятельной и благородной натуры
Мариуса такое состояние могло быть лишь переходным и что при первом же
столкновении с неизбежными для всякой человеческой судьбы трудностями он
сбросит с себя дремоту.
Несмотря на свое адвокатское звание и вопреки тому, что
думал на этот счет старик Жильнорман, он не только не «сутяжничал», но вовсе не
занимался адвокатурой. Мечтательность внушила ему отвращение к юриспруденции.
Водиться со стряпчими, торчать в судах, гоняться за практикойкакая тоска! Да и
к чему это? Он не видел никаких оснований менять род занятий. Работа в скромной
книготорговле обеспечивала ему без большой затраты труда надежный заработок, и
его вполне хватало Мариусу.
Один из книготорговцев, на которых он работал, если не
ошибаюсь, это был Мажимель, предложил ему поселиться у него, обещая
предоставить хорошую квартиру и постоянную работу с жалованьем полторы тысячи
франков в год. Хорошая квартира! Полторы тысячи франков! Это, конечно, недурно.
Но лишиться свободы! Превратиться в наемника! В своего рода литературного
приказчика! По мнению Мариуса, принять предложение означало бы одновременно
улучшить и ухудшить свое положение: выиграть с точки зрения материального
благополучия и проиграть с точки зрения человеческого достоинства. Это означало
бы променять неприкрашенную, но прекрасную бедность на уродливую и смешную
зависимость. Из слепого превратиться в кривого. Он отказался.
Мариус жил уединенно. В силу природной склонности держаться
особняком, а также и потому, что его отпугнули, он так и не вошел в кружок,
возглавляемый Анжольрасом. Они остались приятелями, были готовы, если бы
понадобилось, оказать один другому любую услугу, но и только. У Мариуса было
два друга: Курфейрак и Мабеф; один был молод, другойстар. Он больше льнул к
старику. Во-первых, ему он был обязан своим душевным переворотом, во-вторых
благодаря ему он узнал и полюбил своего отца. «Он снял с моих глаз катаракту»,
говорил Мариус.
И действительно, церковный староста сыграл в судьбе Мариуса
решающую роль.
Правда, Мабеф явился лишь покорным и бесстрастным орудием
провидения. Он осветил Мариусу истинное положение дел случайно и сам того не
подозревая, как освещает комнату свеча, кем-нибудь туда внесенная. И он был
именно свечой, а не тем, кто ее вносит.
Что же касается перемены, происшедшей в политических
воззрениях Мариуса, то Мабеф был совершенно неспособен ни понять, ни
приветствовать ее, ни руководить ею.
Так как впоследствии нам предстоит еще встретиться с
Мабефом, то мы считаем нелишним сказать о нем несколько слов.
Глава четвертая.
Мабеф
В тот день, когда Мабеф сказал Мариусу: «Разумеется, я
уважаю политические убеждения», он выразил подлинные свои чувства. Все
политические убеждения были для него безразличны, он готов был уважать любые из
них, лишь бы они не нарушали его покоя, – он уподоблялся в этом случае
грекам, именовавшим фурий «прекрасными, благими, прелестными», Эвменидами.
Самому Мабефу политические воззрения заменяла страстная любовь к растениям и
еще большая к книгам. Как у всех его современников, у него был ярлычок, оканчивавшийся
на ист, без которого тогда никто из обходился. Однако Мабеф не был ни
роялистом, ни бонапартистом, ни хартистом, ни орлеанистом, ни анархистом, он
был букинистом.
Он не понимал, как могут люди ненавидеть друг друга из-за
такой «чепухи», как хартия, демократия, легитимизм, монархия, республика и
т. п., когда на свете существует такое множество мхов, трав и кустарников,
которыми можно любоваться, и такое множество всяческих книг, не только in
folio, но и в одну тридцать вторую долю, которые можно листать. Впрочем, он
желал приносить пользу. Коллекционирование книг не мешало ему читать, а занятия
ботаникой заниматься садоводством. Когда между ним и Понмерси завязалось
знакомство, обнаружилось, что у них с полковником общая страсть. Опыты, которые
полковник проделывал над цветами, Мабеф проделывал над плодами. Ему удавалось
получать семенные сорта груш, не менее сочные, чем сенжерменские; по-видимому,
именно его трудам обязана своим происхождением знаменитая теперь октябрьская
мирабель, не уступающая по ароматности летней. Он ходил к обедне скорее по
мягкости характера, нежели из набожности, а также потому, что, любя
человеческие лица и ненавидя шум толпы, лишь в церкви видел собрание людей
безмолвствующих. Полагая, что необходимо иметь какое-либо общественное
положение, он избрал себе должность церковного старосты. Ко всему прочему, за
весь его век ему не довелось полюбить женщину сильнее луковицы тюльпана,
мужчину – сильнее эльзевира. Ему уже давно перевалило за шестьдесят, когда
кто-то однажды спросил его: «Разве вы никогда не были женаты? „Не
припоминаю“,ответил он. Если ему случалось – а с кем это не случается? –
вздыхать иногда: „Ах, будь я богат!“ – то он говорил это не как старик
Жильнорман, заглядываясь на красотку, а любуясь старинной книгой. У него жила
старая экономка. Когда он спал, его скрюченные ревматизмом пальцы торчали
бугорками под складками простыни (следствие хирагры в легкой форме). Он написал
и издал книгу Флора окрестностей Котере. Сочинение это, украшенное цветными
таблицами, клише которых хранились у него, пользовалось довольно широкой
известностью; он сам продавал его. Два-три раза в день в его квартире на улице
Мезьер раздавался звонок покупателя. Он выручал около двух тысяч франков в год,
чем и ограничивался почти весь его доход. Несмотря на бедность, он сумел,
терпеливо отказывая себе во всем, постепенно собрать драгоценную коллекцию
редких изданий. Он выходил из дому не иначе как с книгой под мышкой, а
возвращался нередко с двумя. Единственным украшением четырех комнат в нижнем
этаже, которые он снимал вместе с садиком, являлись оправленные в рамки
гербарии и гравюры старых мастеров. От одного вида сабли или ружья кровь застывала
у него в жилах. Ни разу в жизни он близко не подошел к пушке, даже к той, что у
Дома инвалидов. У него была совершенно седая голова, здоровый желудок, беззубый
рот и такой же беззубый ум. Он весь подергивался, говорил с пикардийским
акцентом, смеялся детским смехом, был очень пуглив и всем своим видом напоминал
старого барана. У него был брат священник, но, не считая старика Руайоля,
хозяина книжной лавки у ворот СенЖак, он ни к кому на свете не питал ни дружбы,
ни привязанности. Заветной мечтой его было акклиматизировать во Франции индиго.
Образец святой простоты являла собой его служанка. Добрая
старушка так и осталась девицей. Кот Султан, мурлыканье которого могло бы
поспорить для нее с Мизерере Аллегри в исполнении Сикстинской капеллы, заполнял
все ее сердце и поглощал весь запас неистраченной нежности. О мужчинах она и не
помышляла. Ни за что не решилась бы она изменить своему коту; она была такой же
усатой, как он. Единственную ее гордость составляла белизна чепцов. Воскресное
послеобеденное время она посвящала пересчитыванию белья в сундуке или раскладыванию
на кровати кусков материи, которые покупала себе на платья, но никогда не
отдавала шить. Она умела читать. Мабеф прозвал ее «тетушка Плутарх».
Мариус заслужил благосклонность Мабефа, ибо своей молодостью
и мягкостью согревал его старость и умел щадить его робкий нрав. Молодость в
соединении с мягкостью оказывает на стариков такое же действие, как весеннее
солнце в безветренный день. Когда Мариус начинал чувствовать пресыщение военной
славой, пороховым дымом, бесчисленными походами и переходами и всеми
изумительными битвами, участвуя в которых его отец то наносил, то получал
страшные сабельные удары, он шел повидать Мабефа, и тот повествовал ему о любви
героя к цветам.
Около 1830 года умер его брат священник, и почти тотчас же
горизонт для Мабефа омрачился, словно наступила ночь. Банкротство нотариуса
лишило его десяти тысяч франков, в которых заключалось все его состояние как
личное, так и доставшееся от брата. Июльская революция повлекла за собой кризис
книжной торговли, а при любой заминке в делах прежде всего перестают
продаваться всякие Флоры. На Флору окрестностей Котере сразу прекратился спрос.
Недели шли за неделями, а покупателей у Мабефа не было. Если звонил звонок,
Мабеф вздрагивал. «Это водовоз, сударь», печально поясняла тетушка Плутарх.
Короче говоря, в один прекрасный день Мабеф докинул свою квартиру на улице
Мезьер, сложил с себя обязанности церковного старосты, распрощался с
СенСюльпис, продал, не тронув книг, часть своих гравюр, так как дорожил ими
меньше, и перебрался в маленький домик на бульваре Монпарнас. Впрочем, он
прожил здесь только три месяца по двум причинам: во-первых, нижний этаж с садом
стоил триста франков, а он не имел возможности тратить на квартиру больше
двухсот; во-вторых, он оказался тут по соседству с тиром «Фату», откуда
беспрестанно доносились пистолетные выстрелы, чего он совершенно не переносил.
Забрав свою Флору, клише, гербарий, папки и книги, он
покинул бульвар Монпарнас и поселился неподалеку от больницы Сальпетриер, в
деревне Аустерлиц; здесь он за пятьдесят экю в год нанимал нечто вроде хижины в
три комнаты, с садом, обнесенным забором, и колодцем. Воспользовавшись
переездом, он продал почти всю свою обстановку. В день водворения на новую
квартиру он был очень весел, собственноручно вбивал гвозди для гравюр и
гербариев, а покончив с этим занятием, вез остальное время до сумерек копался в
саду. Вечером, заметив, что тетушка Плутарх о чем-то задумалась и
пригорюнилась, он хлопнул ее по плечу и с улыбкой сказал: «Ничего, ничего, у
нас есть еще индиго!»
Лишь двум посетителямхозяину книжной лавки, помещавшейся у
ворот СенЖак, да Мариусу разрешалось навещать Мабефа в его аустерлицкой хижине;
откровенно говоря, это громкое наименование не доставляло ему удовольствия.
Впрочем, как мы уже отмечали, до рассудка людей, поглощенных
какой-либо мудрой или безумной мыслью или, что нередко бывает, обеими
одновременно, очень медленно доходят житейские дела и заботы. Люди эти
равнодушны к своей судьбе Сосредоточенность на одном предмете родит
пассивность, которая, не будь она бессознательной, могла бы сойти за философию.
Человек начинает опускаться, катиться вниз, сходить на нет, разрушаться, почти
незаметно для себя самого. Правда, пробуждение в конце концов наступает, но
всегда слишком поздно. А до тех пор он кажется безучастным к игре, которая идет
между его счастьем и несчастьем Онставка в ней, а следит за партией с полнейшим
безразличием.
Вот каким образом, несмотря на сгущавшийся вокруг него мрак
и угасавшие одна за другой надежды, Мабефу удалось сохранить несколько наивную,
но глубокою душевную ясность. В его мышлении была инерция маятника. Создав себе
иллюзию, он, словно заведенный, продолжал идти за ней, хотя она давно уже
рассеялась. Часы не останавливаются тут же, когда от них теряют ключ.
У Мабефа были свои невинные развлечения. Они не требовали
расходов и всегда носили неожиданный характер; самый ничтожный повод доставлял
их. Однажды тетушка Плутарх, сидя в уголке, читала роман. Она читала вслух,
находя, что так понятнее. Читая вслух, как бы втолковываешь себе написанное.
Громкое чтение имеет своих любителей, и вид у них при этом такой, словно они
хотят во что бы то ни стало убедить себя в истинности читаемого.
С такой именно выразительностью читала тетушка Плутарх свой
роман, держа книгу в руках. Мабеф слушал не вслушиваясь.
Тетушка Плутарх дошла до того места, где говорится о
красавице и драгунском офицере:
«…Красавица рассердилась и сказала: „Буду“. И драгуна…»
Тут тетушка Плутарх остановилась, чтобы протереть очки.
Будду и Дракона, вполголоса повторил Мабеф. Совершенно
верно, был некогда дракон, который, укрывшись в пещере, поджигал оттуда небо,
выбрасывая пламя из пасти. Не одна звезда сгорела от возней этого чудовища,
наделенного к тому же когтями тигра. Будда вошел в его пещеру – ему удалось
укротить дракона. Вы читаете очень хорошую книгу, тетушка Плутарх. Это прекраснейшая
из легенд.
Мабеф погрузился в сладостную задумчивость.
Глава пятая.
Бедность и нищета – добрые соседи
Мариусу нравился этот простодушный старик, засасываемый
нуждой н уже начинающий с удивлением, но еще без огорчения, замечать это. С
Курфейраком Мариус встречался, если к тому представлялся случай, общества
Мабефа он искал. Впрочем, он бывал у него не часто, не более двух раз в месяц.
Любимое удовольствие Мариуса составляли долгие одинокие
прогулки по внешним бульварам, по Марсову полю или по наиболее безлюдным аллеям
Люксембургского сада. Иногда он по полдня проводил возле усадьбы какого-нибудь
огородника, глядя на грядки, засаженные салатом, на кур, роющихся в навозе, на
лошадь, вращающую колесо водочерпалки. Прохожие с любопытством оглядывали его.
И многие находили, что одежда у него какая-то странная, а вид зловещий. Но то
был просто-напросто бедный юноша, предававшийся беспредметным мечтам.
В одну из таких прогулок Мариус набрел на лачугу Горбо и,
соблазнившись уединенностью н дешевизной, поселился здесь… Все знали его тут
под именем г-на Мариуса.
Старые генералы и старые товарищи отца, познакомившись с
Мариусом, стали звать его к себе. Мариус не отказывался от этих приглашений.
Они давали ему возможность поговорить об отце. Он появлялся то у графа Пажоля,
то у генерала Белавена и Фририона, то в Доме инвалидов. Здесь занимались
музыкой, танцевали. На эти вечера Мариус надевал новый костюм. Но он посещал их
только в сильный мороз, ибо не имел средств нанять карету, а приходить в
сапогах, которые не блестели, как зеркало, ему не хотелось.
«Уж так созданы люди», не раз говорил он, без малейшей,
впрочем, горечи. В салонах разрешается появляться всячески замаранным, но
только не в замаранных сапогах. Вы можете рассчитывать на радушный прием лишь при
условии безукоризненной чистоты чего бы вы подумали? Совести? Нет, сапог!
В мечтаниях рассеиваются все страсти, кроме сердечной.
Политическая горячка Мариуса тоже нашла в них исцеление Этому способствовала и
революция 1830 года, принесшая ему удовлетворение и успокоение. Он остался
прежним, сохранив, помимо гнева, все прежние чувства. Воззрений своих он не
переменил, они только смягчились. Собственно говоря, воззрений у него и не
осталось, сохранились симпатии. Сторонником какой партии был он? Партии человечества.
Из всех представителей человечества он отдавал предпочтение французам, из всей
нации-народу, а из всего народаженщине. К женщине он питал наибольшее
сострадание. Теперь он стал считать мысль важнее действия, ставил поэта выше
героя, книгу, подобную книге Иова, выше события, подобного Маренго. И когда
вечером, после дня, проведенного в раздумье, он, идя бульварами домой, сквозь
ветви деревьев вглядывался в беспредельные небесные пространства, мерцающие
безвестные огни, в бездну, мрак, тайну, все человеческое казалось ему
ничтожным.
Он думал, и, быть может, справедливо, что открыл настоящий
смысл и настоящую философию жизни, и в конце концов сосредоточился только на
созерцании неба, доступного взору истины из глубины ее колодца.
Это не мешало ему строить планы на будущее. Если бы
кому-нибудь удалось заглянуть в душу Мариуса, когда тот погружался в мечты, он
был бы изумлен ее ослепительной чистотой. И в самом деле, обладай наше зрение
способностью видеть внутренний мир нашего ближнего, можно было бы гораздо
вернее судить о человеке по его мечтам, нежели по его мыслям. В мыслях наличествует
волевое начало, в мечтах его нет. Мечты, возникающие непроизвольно, всегда
воспроизводят и сохраняют, даже если предметом их служит нечто грандиозное и
идеальное, наш собственный духовный облик. Нет ничего более непосредственно
исходящего из сокровенных глубин нашей души, чем наши безотчетные и безудержные
стремления к великому жребию. В этих стремлениях гораздо больше, чем в
связанных, продуманных, стройных мыслях, виден подлинный характер человека.
Больше всего походят на нас наши фантазии. Каждому мечта о неведомом и
невозможном рисуется соответственно его натуре.
Примерно в середине 1831 года старуха, прислуживавшая
Мариусу, рассказала ему, что его соседей, несчастное семейство Жондретов, гонят
с квартиры. Мариус, по целым дням не бывавший дома, вряд ли даже знал, что у
него есть соседи.
– А за что же их гонят? – спросил он.
– За то, что не платят и просрочили уже двойной срок.
– Сколько это составляет?
– Двадцать франков, – ответила старуха.
У Мариуса в ящике стола лежали про запас тридцать франков.
– Вот вам двадцать пять франков, – сказал он
старухе. – Заплатите за этих бедных людей, а пять франков отдайте им.
Только не говорите, что это от меня.
Глава шестая.
Заместитель
Неожиданно полк, в котором служил поручик Теодюль, был
переведен в Париж нести гарнизонную службу. Это обстоятельство способствовало
зарождению второй мысли в голове тетушки Жильнорман. В первый раз она вздумала
поручить Теодюлю наблюдение за Марксом, теперь она затеяла заместить Мариуса
Теодюлем.
На всякий случай, если у деда вдруг возникнет смутное
желание видеть в доме молодое лицо, лучи Авроры иногда бывают отрадны руинам,
она сочла полезным обзавестись другим Мариусом. «Ничего, что другой, рассуждала
она, это все равно что исправленная опечатка в книге „Мариусчитай Теодюль“».
Внучатный племянник почти что внук; за отсутствием адвоката
можно обойтись уланом.
Однажды утром, когда Жильнорман был занят чтением не то
Ежедневника, не то какой-то другой газеты того же сорта, вошла дочь и сладким
голосом, ибо речь шла об ее любимчике сказала:
– Папенька! Нынче утром Теодюль собирался прийти
засвидетельствовать вам свое почтение.
– Кто такой Теодюль?
– Ваш внучатный племянник.
– А-а! – протянул дед.
Затем он снова принялся читать, выкинув из головы внучатного
племянника какого-то там Теодюля, и вскоре пришел в сильнейшее раздражение, что
с ним случалось почти всякий раз, как он читал газеты. В «листке», который он
держал в руках, само собою разумеется – роялистского толка, без всяких
околичностей сообщалось об одном незначительном и обыденном для Парижа той поры
факте, а именно «Завтра, в полдень, на площади Пантеона состоится совещание
студентов юридического и медицинского факультетов». Речь шла об одном из
злободневных тогда вопросов об артиллерии национальной гвардии и конфликте
между военным министром и «гражданской милицией» из-за установленных во дворе
Лувра пушек. Это и должно было служить предметом «обсуждения» на студенческом
совещании. Этого было вполне достаточно, чтобы Жильнорман вскипел.
Он вспомнил о Мариусе, который тоже был студентом и который,
наверно, вместе с другими отправится в полдень «совещаться» на площадь
Пантеона.
За этими мучительными мыслями и застал его поручик Теодюль,
предусмотрительно одетый в штатское и тихонько введенный в комнату мадмуазель
Жильнорман. Улан рассудил, что «старый колдун, конечно, не все упрятал в
пожизненную ренту, и ради этого, так уж и быть, можно себе позволить изредка
наряжаться шпаком»
Теодюль, ваш внучатный племянник! громким голосом произнесла
мадмуазель Жильнорман, обращаясь к отцу.
И тут же шепнула поручику:
– Смотри, ни в чем ему не перечь.
Затем она удалилась.
Поручик, не привыкший к столь почтенному обществу, не без
робости пролепетал: «Здравствуйте, дядюшка», и отвесил какой-то непонятный
поклон, машинально, по привычке, начав его по-военному, а закончив по –
штатски.
А, это вы! Прекрасно, садитесь, проговорил дед. И тотчас же
позабыл об улане.
Теодюль сел, а Жилыюрман встал.
Засунув руки в жилетные карманы и сжимая старыми, дрожащими
пальцами часы, которые лежали в обоих карманах, он принялся ходить взад и
вперед по комнате, рассуждая вслух:
Сопливая команда! А туда же собираться! Слыханное ли дело:
не где-нибудь, а на площади Пантеона! Несчастные сосунки, вчера только от
кормилиц, молоко на губах не обсохло, а туда жесовещаться завтра в полдень! К
чему, к чему это приведет? Совершенно ясно только к гибели. Вот куда завели нас
эти голоштанники! Гражданская артиллерия! Совещаться о гражданской артиллерии!
Выходить на улицу, горланитьполагается ли национальной гвардии палить из пушек
или нет! А в какой компании они там очутятся? Полюбуйтесь на плоды якобинства!
Чем угодно поручусь, миллион об заклад поставлю, что, кроме беглых да
помилованных каторжников, там никого не сыщешь. Республиканец и острожник-два
сапога пара. Карно спрашивал: «Куда прикажешь мне идти, изменник?» А Фуше
отвечал: «Куда угодно, дурак!» Все они такие, ваши республиканцы.
Совершенно верно, подтвердил Теодюль.
Жильнорман слегка повернул голову и, взглянув на Теодюля,
продолжал.
И подумать только, что у этого негодяя хватило низости стать
карбонарием? Зачем ты покинул мой дом? Чтобы стать республиканцем! Выдумал!
Во-первых, народ не хочет твоей республики. Она ему совсем не нужна. У него
мозги на месте. Он прекрасно знает, что короли всегда были и будут, он
прекрасно знает, что в конце концов народ это только народ, его, понимаешь ли,
смешит твоя республика, глупая твоя голова! Что может быть омерзительнее этой
придури? Втюриться в Отца Дюшена, строить глазки гильотине, распевать серенады
и тренькать на гитаре под балконом девяносто третьего года! Да такая молодежь и
плевка не стоит, до того она тупа! И все попадаются на эту удочку. Никто не
ускользнет. Теперь достаточно вдохнуть воздуха улицы, и разума как не бывало!
Девятнадцатый век это яд. Какой-нибудь шельмец-мальчишка, а уж отпустил себе
козлиную бородку, вообразил, что он умнее всех, и скорей от стариков родителей
наутек. Это по республикански, это романтично. А что это за штука такая
романтизм? Сделайте одолжение, объясните мне, что это за штука? Сплошное
дурачество. Год назад все бегали на Эрнани. Скажите на милость, Эрнани! Разные
там антитезы, ужасы. И написано даже не по-французски! А теперь вдруг поставили
пушки на Луврский двор. Вот до чего докатились!
Вы совершенно правы, дядюшка, сказал Теодюль.
Пушки во дворе музея! С какой стати? К чему там пушки? не
унимался Жильнорман. Обстреливать Аполлона Бельведерского, что ли? Какое
отношение имеют пушечные ядра к Венере Медицейской? Что за мерзавцы вся эта
нынешняя молодежь! И сам их Бенжамен Констан тоже не велика фигура! А если и
попадется среди них не подлец значит, болван! Они всячески себя уродуют,
безобразно одеваются, робеют перед женщинами и вьются подле юбок с таким видом,
словно милостыню просят; девчонки. глядя на них, прыскают. Честное слово, можно
подумать, что бедняги страдают любвебоязнью. Они не только неказисты они еще и
глупы; им любо повторять каламбуры Тьерселена и Потье. Сюртуки сидят на них
безобразно, в их жилетах щеголять только конюхам, сорочки у них из грубого
полотна, панталоны из грубой шерсти, сапоги из грубой кожи; а каково оперенье
таково и пенье. Их словечки разве только на их подметки годятся. И у всех этих
безмозглых младенцев есть, изволите ли видеть, свои политические воззрения!
Следовало бы строжайше запретить всякие политические воззрения. Они фабрикуют
системы, перекраивают общество, разрушают монархию, топчут в грязь законы,
ставят дом вверх дном, моего портье превращают в короля, потрясают до основания
Европу, переделывают весь мир, а сами радырадешеньки, если доведется украдкой
полюбоваться икрами прачек, влезающих на тележки! Ах, Мариус! Ах, бездельник!
Вопить на площади, спорить, доказывать, принимать меры! Боже милосердный, это
называется у них мерами! Смута все больше мельчает, становится глупостью. В мое
время я видел хаос, а теперь вижу кутерьму. Школяры, обсуждающие судьбы
национальной гвардии! Такого не увидишь даже у краснокожих оджибвеев и
кадодахов! Дикари, разгуливающие нагишом, с башкой, утыканной перьями, словно
волан, и с дубиной в лапах, – и те не такие скоты, как эти бакалавры!
Молокососы! Цена-то им грош, а корчат из себя умников, хозяев, совещаются,
рассуждают! Нет, это конец света. Совершенно ясно конец этого презренного шара,
именуемого земным. Вот-вот и Франция вместе с ним испустит последний вздох.
Совещайтесь же, дурачье! И так будет продолжаться, пока они не перестанут
ходить читать газеты под арки Одеона. Стоит эго всего одно су, но в придачу
надо отдать здравый смысл, рассудок, сердце, душу и ум. Побывают там и вон из
семьи. Все газеты чума, даже Белое знамя! Ведь Мортенвиль был в сущности якобинцем.
Боже милосердный! Теперь он может быть доволен: он довел своего деда до
отчаянья!
Это не подлежит никакому сомнению, согласился Теодюль.
Воспользовавшись тем, что Жильнорман умолк, чтобы перевести
дух, улан нравоучительно добавил:
Из газет следовало бы сохранить только Монитер, а из книг
Военный ежегодник.
Все они вроде Сийеса! – снова заговорил
Жильнорман. – Из цареубийц – в сенаторы! Этим они все кончают. Сперва
хлещут друг друга республиканским тыканьем, а потом требуют, чтобы их величали
сиятельствами. Сиятельные сморчки, убийцы, сентябристы! Сийес философ! Я горжусь
тем, что всегда ценил философию этих философов не выше очков гримасника из сада
Тиволи. Однажды я видел проходившую по набережной Малаке процессию сенаторов в
бархатных фиолетовых мантиях, усеянных пчелами, и в шляпах, как у Генриха
Четвертого. Они были омерзительны. Настоящие придворные мартышки его величества
тигра. Уверяю вас, граждане, что ваш прогресс безумие, ваше человечество мечта,
ваша революция преступление, ваша республика уродина, ваша молодая, девственная
Франция выскочила из публичного дома. Довожу это до сведения всех вас, кто бы
вы ни были-журналисты, экономисты, юристы, пусть даже большие ревнители
свободы, равенства и братства, чем нож гильотины! Вот что, милые друзья!
Черт побери! воскликнул поручик. Как это верно!
Жильнорман опустил руку, обернулся, посмотрел в упор на
улана Теодюля и отрезал:
Дурак!
|
