 Увеличить |
Глава пятая.
Роза замечает, что она стала орудием войны
Однажды Козетта случайно взглянула на себя в зеркало и
изумилась. Ей почти показалось, что она хорошенькая. Она почувствовала странное
волнение. До сих пор она совсем не думала о своей внешности. Она смотрелась в
зеркало, но не видела себя. Кроме того, ей часто говорили, что она некрасива;
только Жан Вальжан мягко повторял: «Да нет же, нет!» Как бы там ни было, Козетта
всегда считала себя дурнушкой и выросла с этой мыслью, легко, по-детски,
свыкнувшись с нею. Но вот зеркало сразу сказало ей, как и Жан Вальжан: «Да нет
же!» Она не спала всю ночь. «А если и вправду я хороша? – думала
она. – Как это было бы забавно, если бы оказалось, что я хороша собой!»
Она вспоминала своих блиставших красотой монастырских подруг и повторяла про
себя: «Неужели я буду, как мадмуазель такая-то?»
На следующий день она уже сознательно посмотрела на себя в
зеркало и успокоилась. «Что за вздор пришел мне в голову? – подумала
она. – Нет, я дурнушка». Она просто-напросто плохо спала, была бледна, с
синевой под глазами. Она не очень обрадовалась накануне, поверив в свою
красоту, но теперь была огорчена, разуверившись в ней. Больше она не смотрелась
в зеркало и в течение двух недель старалась причесываться, повернувшись к нему
спиною.
Вечером, после обеда, она обычно занималась в гостиной
вышиванием по канве или исполняла какую-нибудь другую работу, которой научилась
в монастыре; Жан Вальжан читал, сидя возле нее. Однажды она подняла голову, и
ее очень удивило выражение беспокойства, которое она уловила в устремленном на
нее взоре отца.
В другой раз, проходя по улице, она услышала, как кто-то
сзади нее сказал: «Красивая! Только плохо одета».
«Это не про меня, – подумала она. – Я хорошо одета
и некрасива». Она была в плюшевой шапочке и в старом мериносовом платье.
Наконец однажды днем, когда она была в саду, она услышала,
как старая Тусен сказала: «А вы, замечаете, сударь, что наша барышня хорошеет?»
Козетта не слышала, что ответил отец; слова Тусен были для нее откровением. Она
убежала из сада, поднялась в свою комнату, бросилась к зеркалу – уже три месяца
как она не смотрелась в него – и вскрикнула. Она была ослеплена собой.
Она была хороша, она была прекрасна; она не могла не
согласиться с Тусен и со своим зеркалом. Ее стан сформировался, кожа побелела,
волосы стали блестящими, какое-то особенное сияние зажглось в ее голубых
глазах. Сознание своей красоты пришло к ней мгновенно, как ярко вспыхнувший
свет, но и другие заметили, что она хороша, и Тусен сказала об этом, и
прохожий, по-видимому, говорил о ней, – сомнений больше не оставалось.
Растерянная, ликующая, полная невыразимого восхищения, она вернулась в сад,
чувствуя себя королевой, и хотя стояла зима, она слышала пение птиц, видела
золотое небо, солнце, светившее сквозь ветви, цветы на кустах.
А Жан Вальжан испытывал глубокую и неизъяснимую сердечную
тревогу.
С некоторых пор он с ужасом глядел на красоту, которая с
каждым днем все ярче расцветала на нежном личике Козетты. Взошла заря,
пленительная для всех, зловещая для него.
Козетта была хороша задолго до того, как она это заметила.
Но омраченный взор Жана Вальжана с первого же дня был ранен медленно
разгоравшимся и постепенно заливавшим девушку неожиданным светом. Он воспринял
это как перемену в своей счастливой жизни, столь счастливой, что он не
осмеливался шевельнуться из опасения нарушить в ней что-либо. Этот человек,
прошедший через все несчастья, человек, чьи раны, нанесенные ему судьбой, до
сих пор кровоточили, бывший почти злодеем и ставший почти святым, влачивший
после цепей каторжника невидимую, но тяжелую цепь скрытого бесчестия, человек,
которого закон еще не освободил и который мог быть каждую минуту схвачен и
выведен из темницы своей добродетели на яркий свет общественного позора, –
этот человек принимал все, прощал все, оправдывал все, благословлял все,
соглашался на все и вымаливал у провидения, у людей, у законов, у общества, у
природы, у вселенной только одного; любви Козетты!
Только бы Козетта продолжала его любить! Только бы господь
не мешал сердцу этого ребенка стремиться к нему и принадлежать ему всегда?
Любовь Козетты его исцелила, успокоила, умиротворила, удовлетворила,
вознаградила, вознесла. Любимый Козеттой, он был счастлив! Он не просил
большего. Если бы его спросили – «Хочешь быть счастливее?» – он бы ответил.
«Нет». Если бы бог его спросил; «Хочешь райского блаженства?» – он бы
отвечал! – «Я прогадал бы на этом».
Все, что могло нарушить их жизнь, хотя бы даже слегка,
заставляло его трепетать от ужаса, как начало перемены. Он не очень хорошо
понимал, что такое женская красота, но инстинкт говорил ему, что это нечто
страшное.
Ошеломленный, глядел он из глубины своего несчастья,
отверженности, угнетенности, безобразия и старости на эту красоту, расцветавшую
подле него, перед ним, все торжественнее и величавее, на невинном, но таящем
угрозу челе ребенка.
Он говорил себе: «Как она прекрасна! Что же теперь станется
со мной?»
В этом и сказывалось различие между его нежностью и
нежностью матери. То, что внушало ему душевную тревогу, для матери было бы
радостью.
Первые признаки наступившей перемены не замедлили обнаружиться.
На следующий же день после того, как Козетта воскликнула –
«Конечно, я хороша!» – она обратила внимание на свои наряды. Она вспомнила
слова прохожего: «Красивая, только плохо одета»; это пророческое дуновение,
пронесшееся возле нее и исчезнувшее, успело заронить в ее сердце одно из двух
зерен, которые, взойдя, заполняют всю жизнь женщины, – зерно кокетства.
Второе зерно – любовь.
Как только она поверила в свою красоту, в ней проснулась ее
женская сущность. Она почувствовала отвращение к мериносовому платью и плюшевой
шляпке. Отец никогда и ни в чем ей не отказывал. Она сразу овладела искусством
одеваться, тайной шляпки, платья, накидки, ботинок, манжеток, материи и цвета к
лицу, – тем искусством, которое делает парижанку столь очаровательной,
столь загадочной и столь опасной. Выражение «пленительная женщина» было
придумано для парижанки.
Не прошло и месяца, как маленькая Козетта стала в этой
пустыне, именуемой Вавилонской улицей, не только одной из самых красивых женщин
Парижа, – а это немало, – но и одной из самых «хорошо одетых», что
гораздо важнее. Ей хотелось встретить «того прохожего», чтобы услышать его
мнение и чтобы «проучить его»! Действительно, она была прелестна и превосходно
отличала шляпку Жерара от шляпки Эрбо.
Жан Вальжан с тревогой смотрел на эти разорительные
новшества. Он, которому дано было только ползать, самое большее – ходить,
видел, как у Козетты вырастают крылья.
Но все же любая женщина, взглянув на туалет Козетты, сразу
поняла бы, что у нее нет матери. Некоторые незначительные правила приличия,
некоторые условности не были ею соблюдены. Например, мать сказала бы ей, что
молодые девушки не носят платья из тяжелого шелка.
Выйдя из дому в первый раз в черном шелковом платье и
накидке, в белой креповой шляпке, веселая, сияющая, розовая, гордая, блестящая,
она, взяв под руку Жана Вальжана, спросила:
– Ну, как вы меня находите, отец?
Жан Вальжан ответил тоном, в котором сквозила горькая нотка
зависти:
– Восхитительной!
На прогулке он держался, как обычно. Вернувшись, он спросил
Козетту:
– Разве ты никогда больше не наденешь свое платье и
шляпку, те, прежние?
Это происходило в комнате Козетты. Козетта обернулась к
платяному шкафу, где на вешалке висело ее разжалованное монастырское одеяние.
– Костюм для ряженого! – воскликнула она. – На
что он мне? О нет, я никогда не надену эти ужасные вещи! С этой штукой на
голове я похожа на чучело!
Жан Вальжан глубоко вздохнул.
С тех пор он стал замечать, что Козетта, которая раньше
всегда просила его остаться дома и говорила: «Отец! Мне так хорошо здесь с
вами!» – теперь всегда просила его пойти погулять. В самом деле, зачем нужны
хорошенькое личико и восхитительный наряд, если не показывать их?
Еще он заметил, что Козетта уже не так любит дворик, как
прежде. Теперь она охотнее бывала в саду, не без удовольствия прогуливаясь
перед решеткой. Жан Вальжан, замкнувшись в себе, не показывался в саду. Он не
покидал дворика, словно сторожевой пес.
Козетта, поняв, что она красива, утратила прелесть
неведения; прелесть утонченную, потому что красота, сочетающаяся с
простодушием, невыразима, и нет ничего милее сияющей невинности, которая
шествует, держа в руке и сама того не подозревая, ключи от рая. Но, утратив
прелесть наивности, она приобрела очарование задумчивости и серьезности. Вся
проникнутая радостью юности, невинности, красоты, она дышала блистательной
грустью.
Именно в это время Мариус, после полугодового перерыва,
снова увидел ее в Люксембургском саду.
|
