 Увеличить |
Глава третья.
Последний рубеж
Мариус дошел до Центрального рынка.
Здесь все было еще безмолвнее, еще мрачнее и неподвижнее,
чем на соседних улицах Казалось, леденящий покой гробницы изошел от земли и
распростерся под небом.
Какое-то красноватое зарево, однако, вырисовывало на этом
черном фоне высокие кровли домов, заграждавших улицу Шанврери со стороны церкви
Сент-Эсташ. То был отблеск факела, горевшего на баррикаде «Коринфа». Мариус
двинулся по направлению к зареву. Оно привело его к Свекольному рынку, и Мариус
разглядел мрачное устье улицы Проповедников. Он вошел туда. Сторожевой пост
повстанцев, карауливший на другом конце, не заметил его. Он чувствовал близость
того, что искал, и шел, легко и бесшумно ступая. Так он добрался до крутого
поворота улочки Мондетур, короткий отрезок которой, как помнит читатель, служил
единственным средством сообщения с внешним миром, которое сохранил Анжольрас.
Выглянув из-за угла последнего дома с левой стороны, Мариус осмотрел отрезок
Мондетур.
Немного дальше от черного угла этого переулка и улицы
Шанврери, отбрасывавшего широкое полотнище тени туда, где он схоронился, он
увидел тусклый блик на мостовой, с трудом различил кабачок, а за ним мигавшую
плошку, которая стояла на какой-то бесформенной стене, и людей, прикорнувших с
ружьями на коленях. Все это находилось туазах в десяти от него. То была
внутренная часть баррикады.
Дома, окаймлявшие улочку справа, скрывали от него остальную
часть кабачка, большую баррикаду и знамя.
Мариусу оставалось сделать всего один шаг.
Несчастный юноша присел на тумбу, скрестил руки и стал
думать о своем отце.
Он думал о героическом полковнике Понмерси, об отважном
солдате, который при Республике охранял границы Франции, а при императоре
достиг границ Азии, который видел Геную, Александрию, Милан, Турин, Мадрид,
Вену, Дрезден, Берлин, Москву, который проливал свою кровь на всех бранных
полях Европы, – ту же кровь, что текла в жилах Мариуса, – и поседел
раньше времени, подчиняясь сам и подчиняй других жесткой дисциплине; который
прожил жизнь в мундире, с застегнутой портупеей, с густой, свисавшей на грудь
бахромой эполет, с почерневшей от пороха кокардой, с каской, давившей на лоб, в
полевых бараках, в лагерях, на биваках, в госпиталях и который после двадцати
лет великих войн вернулся со шрамами на лице, улыбающийся, простой, спокойный,
ясный и чистый, как дитя, сделав для Франции все, а против нее, – ничего.
Мариус говорил себе, что и его день настал, и его час,
наконец, пробил, что по примеру отца он тоже должен быть смелым, неустрашимым,
отважным, должен идти навстречу пулям, подставлять свою грудь под штыки,
проливать свою кровь, искать врага, искать смерти, что и он будет воевать и
выйдет на поле битвы, что это поле битвы – улица, а эта война – война
гражданская.
Он увидел гражданскую войну, разверзшуюся перед ним, подобно
пропасти, и в эту пропасть ему предстояло ринуться.
И тут он содрогнулся.
Он вспомнил отцовскую шпагу, которую его дед продал
старьевщику и которую ему было так жаль. Он говорил себе, что она правильно
поступила, эта доблестная и незапятнанная шпага, ускользнув от него и гневно
уйдя во мрак; что, если она бежала, значит, она была одарена разумом и
предвидела будущее, значит, она предчувствовала мятеж, войну в сточных канавах,
уличную войну, стрельбу через отдушины погребов, удары, наносимые и получаемые
в спину, что она, эта шпага, вернувшаяся с полей Маренго и Фридланда, не хотела
идти па улицу Шанврери и, после подвигов, свершенных вместе с отцом, свершать
вместе с сыном иной подвиг не желала! Он говорил себе, что если бы эта шпага
была с ним, если бы, взяв ее с изголовья умершего отца, он осмелился бы
принести ее с собой на это ночное сражение французов с французами на уличном
перекрестке, она, наверное, обожгла бы ему руки и запылала перед ним, как меч
архангела! Какое счастье, говорил он себе, что она исчезла! Как это хорошо, как
справедливо! Какое счастье, что дед его оказался подлинным хранителем славы отца:
лучше шпаге полковника быть проданной с молотка, достаться старьевщику, быть
отданной в лом, чем обагрять кровью грудь отечества.
Мариус горько заплакал.
Все это было ужасно. Но что же делать? Жить без Козетты он
не мог. Раз она уехала, остается только умереть. Ведь он поклялся ей, что
умрет! Она уехала, зная об этом, значит, она хочет, чтобы он умер. Ясно, что
она его больше не любит, если исчезла, даже не уведомив его, не сказав ни
слова, не послав письма, хотя знала его адрес! Ради чего и зачем теперь жить? И
потом, как же это? Прийти сюда и отступить! Приблизиться к опасности и бежать!
Увидеть баррикаду и улизнуть! Улизнуть, дрожа от страха и думая про себя:
«Довольно, с меня хватит, я видел, и этого достаточно; это гражданская война, я
ухожу!» Покинуть друзей, которые его ожидают, которые, быть может, в нем
нуждаются! Эту горсточку, противостоящую целой армии! Изменить всему сразу:
любви, дружбе, слову! Оправдать свою трусость патриотизмом! Это было
невозможно. Если бы призрак отца появился здесь, во мраке, и увидел, что сын
отступил, то отстегал бы его ножнами шпаги и крикнул бы ему: «Иди же, трус!»
Раздираемый противоречивыми мыслями, Мариус опустил голову.
Но вдруг он снова поднял ее. Нечто вроде торжественного
просветления свершилось в его уме. Близость могилы расширяет горизонт мысли;
когда стоишь перед лицом смерти, глазам открывается истина. Видение битвы, в
которую он чувствовал себя готовым вступить, предстало перед ним, но уже не
жалким, а величественным. Благодаря какой-то непонятной внутренней работе души
уличная война внезапно преобразилась перед его умственным взором. Все неразрешимые
вопросы, осаждавшие его во время раздумья, снова вернулись к нему беспорядочной
толпой, но не смущали его более. На каждый из них у него был теперь готов ответ.
Поразмыслим – отчего отец мог возмутиться? Разве не бывает
случаев, когда восстание дышит таким же благородством, как исполняемый долг? В
какой же мере для сына полковника Понмерси могло быть унизительным
завязывающееся сражение? Это не Монмирайль, не Шампобер, это нечто другое.
Борьба идет не за священную землю отчизны, но за святую идею. Родина скорбит,
пусть так; зато человечество приветствует восстание. Впрочем, действительно ли
родина скорбит? Франция истекает кровью, но свобода радуется; а если свобода
радуется, Франция забывает о своей ране. И затем, если смотреть на вещи шире,
то что можно сказать о гражданской войне?
Гражданская война! Что это значит? Разве есть война с
иноземцами? Разве всякая война между людьми – не война между братьями? Война определяется
ее целью. Нет ни войн с иноземцами, ни войн гражданских; есть только война
несправедливая и война справедливая. До того дня, когда будет заключено великое
всечеловеческое соглашение, война, по крайней мере та, которая является порывом
спешащего будущего против мешкотного прошлого, может быть необходимой. В чем
могут упрекнуть такую войну? Война становится постыдной, а шпага становится
кинжалом убийцы только тогда, когда она наносит смертельный удар праву,
прогрессу, разуму, цивилизации, истине. В этом случае война, – будь она
гражданской или против иноземцев, – равно несправедлива, и имя ей –
преступление. При священном условии справедливости, по какому праву одна форма
войны будет презирать другую? По какому праву шпага Вашингтона может служить отрицанием
пики Камилла Демулена? Леонид против иноземца, Тимолеон против тирана, –
который из них более велик? Один – защитник, другой – освободитель. Можно ли
клеймить позором всякое вооруженное выступление внутри государства, не
задаваясь вопросом о его цели? В таком случае наложите печать бесчестья на
Брута, Марселя, Арну де Бланкенгейма, Колиньи. Партизанская война? Уличная
война? А что же тут такого? Ведь такова война Амбиорикса, Артивелде, Марникса,
Пелагия. Но Амбиорикс боролся против Рима, Артевелде против Франции, Марникс
против Испании, Пелагий против мавров; все – против внешнего врага. Так вот,
монархия-это и есть внешний враг; угнетение – внешний враг; «священное право» –
внешний враг. Деспотизм нарушает моральные границы, подобно тому как вторжение
врага нарушает границы географические. Изгнать тирана или изгнать англичан в
обоих случаях значит: освободить свою территорию. Наступает час, когда
недостаточно возражать; за философией должно следовать действие; живая сила
заканчивает то, что наметила идея. Скованный Прометей начинает, Аристогитон
заканчивает. Энциклопедия просвещает души, 10 августа их воспламеняет. После
Эсхила – Фразибул; после Дидро – Дантон. Народ стремится найти руководителя. В
массе он сбрасывает с себя апатию. Толпу легко сплотить в повиновении. Людей
нужно расшевеливать, расталкивать, не давать покоя ради самого блага их
освобождения, нужно колоть им глаза правдой, бросать в них грозный свет полными
пригоршнями. Нужно, чтобы они сами были ослеплены идеей собственного спасения;
этот ослепительный свет пробуждает их. Отсюда необходимость набатов и битв.
Нужно подняться великим воинам, озарить народы дерзновением и встряхнуть
несчастное человечество, над которым нависает мрак священного права,
цезаристской славы, грубой силы, фанатизма, безответственной власти и
самодержавных величеств; встряхнуть это скопище, тупо созерцающее темное
торжество ночи во всем его великолепии. Долой тирана! Как? О ком вы говорите?
Вы считаете, что Луи-Филипп – тиран? Такой же, как Людовик XVI. Оба они из тех,
кого история обычно называет «добрыми королями»; но принципы не дробятся,
логика истины прямолинейна, а свойство истины – не оказывать снисхождения;
стало быть, никаких уступок; всякое нарушение человеческих прав должно быть
пресечено; Людовик XVI воплощает «священное право», Луи-Филипп тоже, потому что
он Бурбон; оба в известной мере олицетворяют захват права, и, чтобы устранить
всемирно распространенную узурпацию права, должно с ними сразиться; так нужно,
потому что всегда начинала именно Франция. Когда во Франции ниспровергается
властелин, он ниспровергается всюду. Словом, вновь утвердить социальную
справедливость, вернуть свободе ее престол, вернуть народ народу, вернуть
человеку верховную власть, вновь возложить красный убор на голову Франции, восстановить
разум и справедливость во всей их полноте, подавить всякий зародыш
враждебности, возвратив каждого самому себе, уничтожить препятствие, которое
королевская власть ставит всеобщему величайшему согласию, вновь поднять
человечество вровень с правом, – какое дело может быть более правым и,
следовательно, какая война более великой? Такие войны созидают мир. Огромная
крепость предрассудков, привилегий, суеверий, лжи, лихоимства, злоупотреблений,
насилий, несправедливостей и мрака все еще возвышается над миром со своими
башнями ненависти. Нужно ее ниспровергнуть. Нужно обрушить эту чудовищную громаду.
Победить под Аустерлицем – великий подвиг; взять Бастилию – величайший.
Нет человека, который не знал бы по опыту, что душа – и в
этом чудо ее единства, сопряженного с вездесущностью, – обладает странной
способностью рассуждать почти хладнокровно при самых крайних обстоятельствах, и
нередко безутешное горе любви, глубочайшее отчаяние в самых мучительных, в
самых мрачных своих монологах обсуждают и оспаривают те или иные положения. К
буре чувств примешивается логика; нить силлогизма вьется, не разрываясь, в
скорбном неистовстве мысли. В таком состоянии находился Мариус.
Одолеваемый этими мыслями, изнеможенный, то полный
решимости, то колеблющийся, трепещущий перед тем, на что он решался, Мариус
окидывал блуждающим взором внутреннюю часть баррикады. Там вполголоса
разговаривали не уходившие с постов люди, и в их голосах чувствовалось то
обманчивое спокойствие, которое знаменует собою последнюю фазу ожидания. Над
ними, в слуховом окне третьего этажа, Мариус различал не то зрителя, не то
наблюдателя, как-то особенно внимательного. То был убитый Кабюком привратник. В
отблесках факела, скрытого в груде булыжника, снизу едва можно было разглядеть
его голову. Нельзя себе представить более необычное зрелище, чем это озаряемое
колышущимся зловещим пламенем, словно из любопытства наклонившееся над улицей
иссиня-бледное, неподвижное, удивленное лицо, вставшие дыбом волосы, открытые,
остекленевшие глаза и разинутый рот. Можно было подумать, что тот, кто умер,
всматривается в тех, кому предстоит умереть. От оконца красноватыми струйками
спускалась длинная кровяная дорожка и обрывалась на втором этаже.
|
