Глава третья.
Справедливое негодование парикмахера
Почтенный парикмахер, выгнавший двух малышей, для которых
Гаврош разверз гостеприимное чрево слона, в это время был занят в своем
заведении бритьем старого солдата-легионера, служившего во времена Империи.
Между ними завязалась беседа. Разумеется, парикмахер говорил с ветераном о
мятеже, затем о генерале Ламарке, а от Ламарка перешли к императору. Если бы
Прюдом присутствовал при этом разговоре брадобрея с солдатом, он приукрасил бы
его и назвал: «Диалог бритвы и сабли».
– А как император держался на лошади? – спросил
парикмахер.
– Плохо. Он не умел падать. Поэтому он никогда не
падал.
– А хорошие у него были кони? Должно быть, прекрасные?
– В тот день, когда он мне пожаловал крест, я разглядел
его лошадь. Это была белая рысистая кобыла. У нее были широко расставленные
уши, глубокая седловина, изящная голова с черной звездочкой, длинная шея,
крепкие колени, выпуклые бока, покатые плечи, мощный круп. И немного больше
пятнадцати пядей ростом.
– Славная лошадка, – заметил парикмахер.
– Да, это была верховая лошадь его величества.
Парикмахер почувствовал, что после таких торжественных слов
надо помолчать; потом заговорил снова:
– Император был ранен только раз, ведь правда, сударь?
Старый солдат ответил спокойным и важным тоном человека,
который при этом присутствовал:
– В пятку. Под Ратисбоном. Я никогда не видел, чтобы он
был так хорошо одет, как в тот день. Он был чистенький, как новая монетка.
– А вы, господин ветеран, надо думать, были ранены не
раз?
– Я? – спросил солдат. – Пустяки! Под Маренго
получил два удара саблей по затылку, под Аустерлицем – пулю в правую руку,
другую – в левую ляжку под Иеной, под Фридландом – удар штыком, вот сюда, под
Москвой – не то семь, не то восемь ударов пикой куда попало, под Люценом
осколок бомбы раздробил мне палец… Ах да, еще в битве под Ватерлoo меня ударило
картечью в бедро. Вот и все.
– Как прекрасно умереть на поле боя! – с
пиндарическим пафосом воскликнул цирюльник. – Что касается меня, то,
честное слово, вместо тою чтобы подыхать на дрянной постели от какой-нибудь
болезни, медленно, постепенно, каждый день, с лекарствами, припарками, спринцовками
и слабительными, я предпочел бы получить в живот ядро!
– У вас губа не дура, – заметил солдат.
Только успел он это сказать, как оглушительный грохот потряс
лавочку. Стекло витрины внезапно украсилось звездообразной трещиной. Парикмахер
побледнел как полотно.
– О боже! – воскликнул он. – Это то самое!
– Что?
– Ядро.
– Вот оно, – сказал солдат и поднял что то,
катившееся по полу. То был булыжник.
Парикмахер подбежал к разбитому стеклу и увидел Гавроша,
убегавшего со всех ног к рынку Сен-Жан. Проходя мимо парикмахерской, Гаврош,
таивший в себе обиду за малышей, не мог воспротивиться желанию приветствовать
брадобрея по-своему и швырнул камнем в окно.
– Понимаете, – прохрипел цирюльник, у которого
бледность перешла в синеву, – они делают пакости лишь бы напакостить! Кто
его обидел, этого мальчишку?
|