 Увеличить |
Глава десятая.
Заря
В эту самую минуту Козетта проснулась.
У нее была узкая, чистенькая, скромная комнатка с высоким
окном, выходившим на задний двор, на восток.
Козетта ничего не знала о том, что происходило в Париже.
Накануне она нигде не была и уже ушла в свою спальню, когда Тусен сказала:
– В городе что-то неладно.
Козетта спала недолго, но крепко. Ей снились приятные сны,
может быть, потому, что се постелька была совсем белая. Ей пригрезился кто-то
похожий на Мариуса, весь сияющий. Солнце светило ей прямо в глаза, когда она
проснулась, и ей почудилось сначала, будто сон продолжается.
Сон навеял ей радостные мысли. Козетта совершенно
успокоилась. Как незадолго перед тем Жан Вальжан, она отогнала все тревоги; ей
не хотелось верить в несчастье. Она надеялась всем сердцем, сама не зная
почему. Затем у нее вдруг сжалось сердце. Она не видела Мариуса уже целых три
дня. Но она убедила себя, что он наверное получил ее письмо и знает теперь, где
она; он ведь так умен, он придумает способ с ней повидаться. И непременно
придет сегодня, может быть, даже утром. Было уже совсем светло, но лучи солнца
падали отвесно; еще рано, однако пора вставать, чтобы успеть встретить Мариуса.
Она чувствовала, что не может жить без Мариуса и что одного
этого довольно, чтобы Мариус пришел. Никаких возражений не допускалось. Ведь
это было бесспорно. И то уже нестерпимо, что ей пришлось страдать целых три
дня. Три дня не видеть Мариуса – как только господь бог допустил это! Теперь
все жестокие шутки судьбы, все испытания позади. Мариус придет и принесет
добрые вести. Такова юность: она быстро осушает слезы, она считает страдание
ненужным и не приемлет его. Юность-улыбка будущего, обращенная к неведомому, то
есть к самому себе. Быть счастливой – естественно для юности, самое дыхание ее
как будто напоено надеждой.
К тому же Козетта никак не могла припомнить, что говорил ей
Мариус о возможном своем отсутствии – самое большее на один день – и чем он
объяснял его. Все мы замечали, как ловко прячется монета, если ее уронишь на
землю, с каким искусством превращается она в невидимку. Бывает, что и мысли
проделывают с нами такую же штуку: они забиваются куда-то в уголок мозга – и
кончено, они потеряны, припомнить их невозможно. Козетта подосадовала на
бесплодные усилия своей памяти. Она сказала себе, что очень совестно и нехорошо
с ее стороны позабыть, что ей сказал Мариус.
Она встала с постели и совершила двойное омовение – души и
тела, молитву и умывание.
Можно лишь в крайнем случае ввести читателя в спальню
новобрачных, но никак не в девичью спальню. Даже стихи редко на это
осмеливаются, а прозе вход туда запрещен.
Это чашечка нераспустившегося цветка, белизна во мраке,
бутон нераскрывшейся лилии, куда не должен заглядывать человек, пока в нее не
заглянуло солнце. Женщина, еще не расцветшая, священна. Полураскрытая девичья
постель, прелестная нагота, боящаяся самой себя, белая ножка, прячущаяся в
туфле, грудь, которую прикрывают перед зеркалом, словно у зеркала есть глаза,
сорочка, которую поспешно натягивают на обнаженное плечо, если скрипнет стул
или проедет мимо коляска, завязанные ленты, застегнутые крючки, затянутые
шнурки, смущение, легкая дрожь от холода и стыдливости, изящная робость
движений, трепет испуга там, где нечего бояться, последовательные смены одежд,
очаровательных, как предрассветные облака, – рассказывать об этом не
подобает, упоминать об этом – и то уже дерзость.
Человек должен взирать на пробуждение девушки с еще большим
благоговением, чем на восход звезды. Беззащитность должна внушать особое
уважение. Пушок персика, пепельный налет сливы, звездочки снежинок, бархатистые
крылья бабочки – все это грубо в сравнении с целомудрием, которое даже не
ведает, что оно целомудренно. Молодая девушка – это неясная греза, но еще не
воплощение любви. Ее альков скрыт в темной глубине идеала. Нескромный взор – грубое
оскорбление для этого смутного полумрака. Здесь даже созерцать – значит
осквернять.
Поэтому мы не будем описывать милой утренней суетни Козетты.
В одной восточной сказке говорится, что бог создал розу
белой, но Адам взглянул на нее, когда она распустилась, и она застыдилась и
заалела. Мы из тех, кто смущается перед молодыми девушками и цветами, мы
преклоняемся перед ними.
Козетта быстро оделась, причесалась, убрала волосы, что было
очень просто в те времена, когда женщины не взбивали еще кудрей, подсовывая
снизу подушечки и валики, и не носили накладных буклей. Потом она растворила
окно и осмотрелась, в надежде разглядеть хоть часть улицы, угол дома, кусочек
мостовой, чтобы не пропустить появления Мариуса. Но из окна ничего нельзя было
увидеть. Внутренний дворик окружали довольно высокие стены, а в просветах меж
ними виднелись какие-то сады. Козетта нашла, что сады отвратительны: первый раз
в жизни цветы показались ей безобразными. Любой кусочек канавы на перекрестке
понравился бы ей гораздо больше. Она стала смотреть в небо, словно думая, что
Мариус может явиться и оттуда.
Вдруг она расплакалась. Это было вызвано не переменчивостью
ее настроений, но упадком духа от несбывшихся надежд. Она смутно почувствовала
что-то страшное. Вести и впрямь иногда доносятся по воздуху. Она говорила себе,
что не уверена ни в чем, что потерять друг друга из виду – значит погибнуть, и
мысль, что Мариус мог бы явиться ей с неба, показалась ей уже не радостной, а
зловещей.
Потом набежавшие тучки рассеялись, вернулись покой и
надежда, и невольная улыбка, полная веры в бога, вновь появилась на ее устах.
В доме все еще спали. Здесь царила безмятежная тишина. Ни
одна ставня не отворялась. Каморка привратника была заперта, Тусен еще не
вставала, и Козетта решила, что и отец ее, конечно, спит. Видно много пришлось
ей выстрадать и страдать еще до сих пор, если она пришла к мысли, что отец ее
жесток; но она полагалась на Мариуса. Затмение такого светила казалось ей
совершенно невозможным. Время от времени она слышала вдалеке какие-то глухие
удары и говорила себе: «Как странно, что в такой ранний час хлопают воротами!»
То были пушечные залпы, громившие баррикаду.
Под окном Козетты, на несколько футов ниже, на старом
почерневшем карнизе прилепилось гнездо стрижа; край гнезда слегка выдавался за
карниз, и сверху можно было заглянуть в этот маленький рай. Мать сидела в
гнезде, распустив крылья веером над птенцами, отец порхал вокруг, принося в
клюве корм и поцелуи. Восходящее солнце золотило это счастливое семейство,
здесь царил в веселье и торжестве великий закон размножения, в сиянии утра
расцветала нежная тайна. С солнцем в волосах, с мечтами в душе, освещенная
зарей и светившаяся любовью, Козетта невольно наклонилась и, едва осмеливаясь
признаться, что думает о Мариусе, залюбовалась птичьим семейством, самцом и
самочкой, матерью и птенцами, охваченная тем глубоким волнением, какое вызывает
в чистой девушке вид гнезда.
|
