Глава третья.
Неразлучный
Куда исчез Жан Вальжан?
Вскоре после того как он, по ласковому настоянию Козетты,
заставил себя улыбнуться, Жан Вальжан поднялся с места и, пользуясь тем, что
никто не обращал на него внимания, незаметно вышел в прихожую. Это была та
самая комната, куда он вошел восемь месяцев тому назад, весь черный от грязи,
крови и пороха, когда принес деду его внука. Старинные стенные панели были
увешаны гирляндами листьев и цветов; на диване, куда в тот вечер положили
Мариуса, сидели теперь музыканты. Разряженный Баск, во фраке, в коротких
штанах, в белых чулках и белых перчатках, украшал каждое блюдо, перед тем как
нести к столу, венками из роз, Жан Вальжан, показав ему на свою перевязанную
руку, поручил объяснить причину своего ухода и покинул дом.
Несколько минут Жан Вальжан стоял неподвижно в темноте под
ярко освещенными окнами столовой, выходившими на улицу. Он прислушивался. До
него доносился приглушенный шум свадебного пира. Он различал громкую, уверенную
речь деда, звуки скрипок, звон тарелок и бокалов, взрывы смеха и среди всего
этого веселого гула – нежный радостный голосок Козетты.
Покинув улицу Сестер страстей господних, он вернулся к себе,
на улицу Вооруженного человека.
Он шел туда окольным путем, через Сен-Луи, через Ниву св.
Екатерины и Белых мантий; ему пришлось сделать довольно большой крюк, но этой
самой дорогой ежедневно, вот уже три месяца, чтобы миновать грязную и
многолюдную Старую Тампльскую улицу, он провожал Козетту с улицы Вооруженного
человека на улицу Сестер страстей господних.
Этой дорогой ходила Козетта, другого пути он не хотел для
себя.
Жан Вальжан возвратился домой. Он зажег свечу н поднялся к
себе. Квартира опустела. Не было даже Тусен. Шаги Жана Вальжана гулко
раздавались в пустых комнатах. Все шкафы были распахнуты настежь. Он прошел в
спальню Козетты. На кровати не было простынь. Тиковая подушка, без наволочки и
кружев, лежала на куче свернутых одеял в ногах ничем не накрытого тюфяка, на
котором некому уже было спать. Все милые женские безделушки, которыми так дорожила
Козетта, были унесены; оставалась лишь тяжелая мебель да голые стены. С кровати
Тусен все было снято. Только одна кровать была застлана и, казалось, ждала
кого-то: кровать Жана Вальжана.
Жан Вальжан окинул взглядом стены, затворил дверцы шкафов,
обошел пустые комнаты.
Наконец он очутился в своей спальне и поставил свечу на
стол.
Он давно уже сбросил повязку и свободно двигал правой рукой,
как будто она не болела.
Он подошел к кровати, и глаза его, случайно или намеренно,
остановились на «неразлучном», давно вызывавшем ревность Козетты, – на
маленьком сундучке, который всюду ему сопутствовал. Четвертого июня, переехав
на улицу Вооруженного человека, он поставил его на столик у изголовья кровати.
Поспешно подойдя к нему, он нащупал в кармане ключ и отпер сундук.
Медленно стал он вынимать оттуда детские вещи Козетты, в
которых десять лет назад она уходила из Монфермейля: сначала черное платьице,
черную косынку, затем славные неуклюжие детские башмачки, которые, пожалуй, и
теперь пришлись бы впору Козетте, так мала была ее ножка, потом лифчик из
плотной бумазеи, вязаную юбку, фартук с кармашками и шерстяные чулки. Чулки,
еще хранившие очертания стройной детской ножки, были ничуть не длиннее ладони
Жана Вальжана. Все это было черного цвета. Он сам принес для нее в Монфермейль
эти вещицы. Вынимая из сундучка, он их раскладывал одну за другой на постели.
Он думал, он припоминал. Это происходило зимой, в декабре месяце, в жестокую
стужу; Козетта озябла и вся дрожала, едва прикрытая лохмотьями, ее бедные ножки
в деревянных башмаках посинели от холода. Жан Вальжан заставил малютку сбросить
рубище и заменить его этим траурным платьем. Ее мать, должно быть, радовалась в
могиле, что дочка носит по ней траур, а главное, что она одета, что ей тепло.
Он вспомнил Монфермейльский лес; они прошли по лесу вместе, Козетта и он; он
вспомнил зимнюю непогоду, деревья без листьев, рощи без птиц, небеса без
солнца, – все равно это было чудесно. Он разложил на кровати эти детские
одежды: косынку около юбки, чулки возле башмачков, лифчик рядом с платьем и
разглядывал их. Она была тогда вот такого роста, она прижимала к груди свою
большую куклу, она спрятала дареную золотую монету в карман этого самого фартучка,
она смеялась; они шли вдвоем, держась за руки; кроме него, у нее не было никого
на свете.
И вдруг его седая голова склонилась на постель, старое
мужественное сердце дрогнуло, он зарылся лицом в платьице Козетты, и если бы
кто-нибудь проходил по лестнице в эту минуту, он услышал бы безутешные рыдания.
|
