Глава четвертая.
Веселье
И все же девушки оставили о себе в этой суровой обители
много прелестных воспоминаний.
В определенные часы монастырь словно начинал искриться
детским весельем. Звонили к рекреации. Одна из дверей поворачивалась на своих
петлях. Птицы щебетали: «Чудесно! А вот и дети!» Поток юности заливал сад,
выкроенный крестом, точно саван. Сияющие личики, белые лобики, невинные глазки,
блещущие радостным светом, – все краски утренней зари расцветали во мраке.
После псалмопений, благовеста, похоронного звона, богослужений внезапно
раздавался шум нежнее гудения пчелок, – то шумели девочки! Распахивался
улей веселья, и каждая несла в него свой мед. Играли, перекликались, собирались
кучками, бегали; в уголках стрекотали прелестные белозубые ротики; черные рясы
издали надзирали за смехом, тени наблюдали за солнечными лучами. Ну и пусть
себе! Кругом все лучилось и все смеялось. На долю этих мрачных стен тоже
выпадали ослепительные минуты. Они присутствовали при этом кружении пчелиного
роя, как бы слегка посветлев от бьющей ключом радости. Точно дождь розовых
лепестков проливался над трауром. Девочки резвились под присмотром монахинь –
взор праведных не смущает невинных. Благодаря детям в веренице строгих часов
был час простодушного веселья. Младшие прыгали, старшие плясали. Небесной
чистотой веяло от этих детских игр. Нет ничего более очаровательного и ничего
более величественного, чем зрелище свежих, распускающихся душ. Гомер вместе с
Перро охотно пришли бы похохотать сюда, в этот мрачный сад, где царили юность,
здоровье, шум, крики, беспечность, радость и счастье, способные развеселить
всех прабабок – из эпопеи и из побасенок, из дворцов и хижин, начиная с Гекубы
и кончая бабушкой из старых сказок.
В этой обители, быть может, чаще, чем где бы то ни было,
слышались те детские «словечки», в которых так много очарования и которые
заставляют нас задумчиво улыбаться. Именно в этих четырех мрачных стенах
однажды пятилетняя девочка воскликнула: «Матушка! Одна старшая только что
сказала, что мне осталось пробыть здесь только девять лет и десять месяцев.
Какое счастье!»
Здесь же произошел следующий памятный разговор:
Мать-изборщица. О чем ты плачешь, дитя мое?
Шестилетняя девочка (рыдая). Я сказала Алисе, что знаю урок
по истории Франции. А она говорит, что я не знаю, хотя я знаю!
Алиса (девяти лет). Нет, не знает.
Мать-изборщица. Как же так, дитя мое?
Алиса. Она велела мне открыть книгу где попало и задать ей
оттуда любой вопрос и сказала, что ответит на него.
– Ну и что же?
– И не ответила.
– Постой! А о чем ты ее спросила?
– Я открыла книгу где попало, как она сама велела, и
задала ей первый вопрос, который мне попался на глаза.
– Какой же это был вопрос?
– Вот какой: Что же произошло потом?
Там же было сделано глубокомысленное замечание по поводу
довольно прожорливого попугая, принадлежавшего одной монастырской постоялице:
«Ну не душка ли он? Склевывает верх тартинки, как человек!»
На одной из плит найдена была исповедь, заранее записанная
для памяти семилетней грешницей:
«Отец мой, я грешна в скупости.
Отец мой, я грешна в прелюбодеянии.
Отец мой, я грешна в том, что смотрела на мужчин».
На дерновой скамейке розовый ротик шестилетней девочки
пролепетал сказку, которой внимало голубоглазое дитя лет четырех-пяти:
«Жили-были три петушка; в их стране
росло много-много цветов. Они сорвали цветочки и спрятали в свои кармашки. А
потом сорвали листики и спрятали их в игрушки. В той стране жил волк; и там был
большой лес; и волк жил в лесу; и он съел петушков».
А вот другое произведение:
«Раз как ударят палкой!
Это Полишинель дал по голове кошке.
Ей было совсем не приятно, ей было
больно.
Тогда одна дама посадила Полишинеля в
тюрьму».
Там же бездомная девочка-найденыш, которую воспитывали в
монастыре из милости, произнесла трогательные, душераздирающие слова. Она
слышала, как другие девочки говорят о своих матерях, и прошептала, сидя в своем
углу:
«А когда я родилась, моей мамы со мной
не было!»
В монастыре жила толстая сестра-привратница, которая
постоянно сновала по коридорам со связкой ключей. Звали ее сестра Агата.
Старшие-то есть те, которым было больше десяти лет, – прозвали ее
«Агата-ключ».
В трапезную, большую продолговатую четырехугольную комнату,
свет проникал лишь из крытой, с резными арками галереи, приходившейся вровень с
садом. Это была мрачная, сырая и, как говорили дети, полная зверей комната. Все
близлежащие помещения наградили ее своей долей насекомых. Каждому углу
трапезной воспитанницы дали свое выразительное название. Был угол Пауков, угол
Гусениц, угол Мокриц и угол Сверчков. Угол Сверчков был рядом с кухней, и его
особенно чтили. Там было теплее. От трапезной прозвища перешли к пансиону; как
некогда в коллеже Мазарини, их носили четыре землячества. Каждая воспитанница
принадлежала к одному из четырех землячеств, в зависимости от того, в каком
углу она сидела за трапезой. Однажды посетивший монастырь архиепископ заметил
входившую в класс хорошенькую, румяную девочку с чудными белокурыми волосами;
он спросил у другой воспитанницы, очаровательной брюнеточки со свежими щечками,
стоявшей возле него:
– Кто эта девочка?
– Это паук, ваше высокопреосвященство.
– Вот оно что! А вон та?
– Сверчок.
– А эта?
– Гусеница.
– Вот как! Ну, а ты?
– А я мокрица, ваше высокопреосвященство.
У каждого закрытого пансиона есть свои особенности. В начале
этого столетия Экуан был одним из тех суровых и почти священных мест, где в
уединении протекало детство пансионерок. В Экуане в День святых даров перед
крестным ходом их делили на «дев» и на «цветочниц». Там были также
«балдахинщицы» и «кадилыцицы»; первые несли кисти от балдахина, вторые кадили,
шествуя перед чашей со святыми дарами. Цветы, разумеется, несли «цветочницы».
Впереди выступали четыре «девы». Утром этого торжественного дня нередко можно
было слышать в спальной такой вопрос:
– А кто у нас дева?
Госпожа Кампан приводит следующие слова «младшей»,
семилетней воспитанницы, обращенные к «старшей», шестнадцатилетней,
возглавлявшей процессию, тогда как младшая шла сзади: «Так ты же дева, а я
нет».
|
