Увеличить |
Глава седьмая.
Мудрость Толомьеса
Одни пели, другие болтали; голоса сливались в нестройный
шум. Толомьес прекратил его.
– Полно молоть вздор, да еще без передышки! –
воскликнул он. – Для блестящей беседы надо обдумывать слова. Избыток
импровизации понапрасну опустошает ум. Откупоренное пиво не пенится. На
спешите, господа. Давайте внесем в нашу попойку величие; будем есть
сосредоточенно, будем пировать медленно. Не надо торопиться Взгляните на весну:
если она поторопится, то прогорит, вернее сказать – замерзнет. Чрезмерное
рвение губит персиковые и абрикосовые деревья. Чрезмерное рвение убивает
изящество и радость хороших обедов. Не слишком усердствуйте, господа. Гримо де
ла Реньер вполне согласен на этот счет с Талейраном. Послышался глухой ропот.
– Толомьес! Оставь нас в покое, – сказал Блашвель.
– Долой тирана! – заявил Фамейль.
– Да здравствует кабак, кабацкое зелье, кабацкое
веселье! – вскричал Листолье.
– На то и воскресенье, – продолжал Фамейль.
– Мы совершенно трезвы, – добавил Листолье.
– Толомьес! – произнес Блашвель. – Оцени мою
канальскую выдержку.
– Да, поистине монканальмскую, – скаламбурил
Толомьес.
Эта посредственная игра слов произвела действие камня,
упавшего в болото. Маркиз Монкальм был знаменитый в то время роялист. Все
лягушки немедленно умолкли.
– Друзья! – вскричал Толомьес тоном человека,
который опять стал пользоваться авторитетом. – Придите в себя. Право же,
этот каламбур, упавший с неба, не стоит того, чтобы его встретили таким
оцепенением. Далеко не все, что падает оттуда, достойно восторженного
почитания. Каламбур – это помет парящего в высоте разума. Шутка падает куда
попало, а разум, разрешившись очередной глупостью, уносится в небесную лазурь.
Белесоватое пятно, расползшееся по скале, не мешает полету кондора. Я не
собираюсь оскорблять каламбур. Я уважаю его, но в меру его заслуг, – не
более. Все самое возвышенное, самое прекрасное и самое привлекательное в
человечестве, а может быть, и за пределами человечества, забавлялось игрой
слов. Иисус Христос сочинил каламбур по поводу святого Петра, Моисей – по
поводу Исаака, Эсхил – по поводу Полиника, Клеопатра – по поводу Октавия.
Заметьте, что каламбур Клеопатры предшествовал битве при Акциуме и без него
никто не вспомнил бы о городе Торине, что по-гречески значит – «поварешка». А
теперь возвращаюсь к моему призыву. Братья мои, повторяю вам: поменьше рвения,
поменьше суматохи, поменьше излишеств даже в остротах, в радостях, в веселье и
в игре слов. Послушайте меня, обладающего благоразумием Амфиарая и лысиной
Цезаря. Все хорошо в меру, даже словесные ребусы. Est modus in rebus[20]. Все хорошо
в меру, даже обеды. Вы, сударыни, любите яблочные оладьи, так не
злоупотребляйте же ими Даже яблочные оладьи требуют здравого смысла и
искусства. Обжорство карает самого обжору – gula punit Gulax. Расстройство
пищеварения уполномочено господом богом читать мораль желудкам. Запомните:
каждая наша страсть, даже любовь, обладает своим желудком, который не следует
обременять. Нужно уметь вовремя написать на всем слово finis[21], нужно обуздывать себя,
когда это становится необходимым, запирать на замок свой аппетит, загонять в
кутузку фантазию и отводить собственную особу в участок. Мудрец тот, кто
способен в нужный момент арестовать самого себя. Доверьтесь мне хоть немного.
Из того, что я, как-никак, занимался юридическими науками, – а это
подтверждают сданные мною экзамены, – из того, что я знаю разницу между
процессом, подлежащим разбирательству, и процессом, находящимся в производстве,
из того, что я защищал по-латыни диссертацию на тему о способах казни,
применявшихся в Риме во времена, когда Мунаций Деменс был квестором по делам об
отцеубийстве, из того, что я, по-видимому, буду доктором права, из всего этого,
мне кажется, не так уж безусловно следует, чтобы я был круглым идиотом. Я
рекомендую вам умеренность в желаниях. И я прав – это так же верно, как то, что
меня зовут Феликс Толомьес. Счастлив тот, кто сумел вовремя принять героическое
решение и отречься, как Сулла или как Ориген!
Фэйворитка слушала, с глубоким вниманием.
– Феликс! – сказала она. – Какое красивое
слово! Мне нравится это имя. Оно латинское. Оно значит – Счастливец.
Толомьес продолжал:
– Квириты, джентльмены, кавальеро, друзья мои! Хотите
не чувствовать больше плотского вожделения, обходиться без брачного ложа и
пренебречь любовью? Нет ничего проще! Рецепт таков: лимонад, усиленные
физические упражнения, тяжелая работа; надрывайтесь, ворочайте каменные глыбы,
не спите, бодрствуйте, пейте селитренные напитки и отвары из кувшинки,
наслаждайтесь эмульсиями из мака и перца, приправьте все это строгой диетой,
умирайте от голода, а ко всему этому прибавьте холодные ванны, пояс из трав, не
забудьте свинцовую примочку, омовения свинцовым раствором и припарки из
сахарной воды с уксусом.
– Я предпочитаю женщину, – сказал Листолье.
– Женщину! – возразил Толомьес. – Берегитесь
женщины! Горе тому, кто вверит себя ее изменчивому сердцу! Женщина вероломна и
изворотлива. Она ненавидит змею из профессиональной зависти. Змея – это ее
конкурент.
– Толомьес, ты пьян! – вскричал Блашвель.
– И еще как! – добавил Толомьес.
– В таком случае будь весел, – продолжал Блашвель.
– Согласен, – отвечал Толомьес.
Наполнив стакан, он встал.
– Слава вину!
Nunc te, Bacche, canam![22]
Прошу прощения у дам, – это по-испански. И вот доказательство, сеньоры:
каков народ, – такова и посудина. Кастильская арроба вмещает шестнадцать
литров, кантаро в Аликанте – двенадцать, альмуд Канарских островов – двадцать
пять, куартин Балеарских островов – двадцать шесть, бочка царя Петра –
тридцать. Да здравствует этот царь, который был великаном, и да здравствует его
бочка, которая была еще больше, чем он! Сударыни, дружеский совет: не
стесняйтесь путать своих соседей, сделайте одолжение! Ошибаться – неотъемлемое
свойство любви. Любовное приключение создано не для того, чтобы ползать на
коленях и доводить себя до отупения, словно английская служанка, которая
натирает мозоли на коленках от вечного мытья полов. Оно создано не для того, и
оно весело впадает в ошибки, это сладостное любовное приключение! Кто-то
сказал: «Человеку свойственно ошибаться»; я же говорю: «Влюбленному свойственно
ошибаться». Сударыни, я боготворю вас всех! О Зефина, о Жозефина, ваше
неправильное личико было бы прелестно, если бы все в нем было на месте. У вашей
хорошенькой мордочки такой вид, словно однажды кто-то нечаянно сел на нее. Что
касается Фэйворитки, – о нимфы и музы! – как-то раз, переходя через
канаву на улице Герен – Буассо, Блашвель увидал красивую девушку, которая
показывала свои ножки в белых, туго натянутых чулках. Этот пролог понравился
ему, и он влюбился. Девушка, в которую он влюбился, оказалась Фэйвориткой. О
Фэйворитка, у тебя ионические губы! Некогда существовал греческий живописец по
имени Эвфорион. прозванный живописцем уст. Только этот грек был бы достоин
нарисовать твой рот. Слушай же! До тебя не было в мире существа, достойного его
кисти. Ты создана, чтобы получить яблоко, как Венера, или чтобы съесть его, как
Ева. Красота начинается с тебя. Только что я упомянул Еву, – это ты
сотворила ее. Ты вполне заслуживаешь патента на изобретение хорошенькой
женщины. О Фэйворитка, я больше не обращаюсь к вам на «ты», ибо перехожу от
поэзии к прозе. Вы упомянули о моем имени. Это растрогало меня, но, кто бы мы
ни были, не надо доверять именам. Они обманчивы. Меня зовут Феликс, но я очень
несчастлив. Слова лгут. Не надо слепо верить тому, что они как будто бы
обозначают. Было бы ошибкой обращаться за беарнскими пробками в Льеж, а за
льежскими перчатками в Беарн. Мисс Далия. На вашем месте я бы назвал себя
Розой. Цветок должен обладать ароматом, а женщина – умом. Я ничего не скажу о
Фантине – это мечтательница, задумчивая, рассеянная, чувствительная; это
призрак, принявший образ нимфы и облекшийся в целомудрие монахини, которая
сбилась с пути и ведет жизнь гризетки, но ищет убежища в иллюзиях, которая
поет, молится и созерцает лазурь, не отдавая себе ясного отчета в том, что она
видит или делает; это призрак, который устремил взор в небеса и бродит по саду,
где летает столько птиц, сколько не насчитаешь во всем видимом мире! О Фантина,
знай: я, Толомьес, – всего лишь иллюзия. Да она и не слушает меня, эта
белокурая дочь химер! Итак, все в ней свежесть, пленительность, юность, нежная
утренняя прозрачность. О Фантина, дева, достойная называться маргариткой или
жемчужиной, вы – сама расцветающая заря! Сударыни, второй совет: не выходите
замуж! Замужество – это прививка; быть может, она окажется удачной, а быть
может, и неудачной. Избегайте этого риска. Впрочем, что я! О чем я говорю с
ними? Я только даром теряю слова. Там, где речь идет о свадьбе, девушки
неизлечимы; все, что можем сказать мы, мудрецы, не помешает жилетницам и
башмачницам мечтать о мужьях, осыпанных бриллиантами. Ну что ж, пусть будет
так, но вот что вам надо запомнить, красавицы: вы едите слишком много сахара. У
вас только один недостаток, о женщины, вы вечно грызете сахар. О пол грызунов!
Твои хорошенькие беленькие зубки обожают сахар. Так вот, слушайте внимательно,
сахар – это соль. Всякая соль сушит. А сахар сушит сильнее, нежели все
остальные соли. Он высасывает через вены жидкие элементы крови; отсюда
свертывание, а затем застой крови; отсюда бугорки в легких; отсюда смерть. Вот
почему сахарная болезнь граничит с чахоткой. Итак, не грызите сахар, и вы будете
жить! Перехожу к мужчинам. Господа, одерживайте победы! Без зазрения совести
отнимайте возлюбленных друг у друга. Сходитесь, расходитесь с дамами, как в
кадрили. В любви нет дружбы. Где есть хорошенькая женщина, там открыта дорога
вражде. Никакой пощады, война не на жизнь, а на смерть! Хорошенькая женщина –
это casus belli[23],
хорошенькая женщина – это повод для преступления. Все набеги, какие знает
история, вызваны женской юбкой. Женщина по праву принадлежит мужчине. Ромул
похищал сабинянок, Вильгельм – саксонок, Цезарь – римлянок. Человек, у которого
кет возлюбленной, парит, как ястреб, над чужими любовницами. Я обращаю ко всем
этим несчастным бобылям великолепный клич Бонапарта, который он бросил
итальянской армии: «Солдаты, у вас ничего нет. У врага есть все».
Толомьес остановился.
– Передохни, Толомьес, – сказал Блашвель.
И тотчас Блашвель затянул, а Листолье и Фамейль дружно
подхватили одну из тех песен с жалобным напевом, какие поют мастеровые, –
песен, состоящих из первых попавшихся слов, рифмованных или даже вовсе без
рифмы, столь же бессмысленных, сколь бессмысленны движения веток и шум ветра,
песен, которые зарождаются в дыму трубок, улетая и исчезая вместе с ним. Вот
каким куплетом ответила эта троица на речь Толомьеса:
Отцов-глупцов не в меру
Снабжали прихожане,
Чтобы Клермон – Тонеру
Стать папою в Сен – Жане.
Но кто родился шляпой,
Вовек не будет папой,
И у отцов-глупцов приход
Забрал обратно весь доход.
Однако этого оказалось недостаточно, чтобы охладить
импровизаторский пыл Толомьеса; он осушил свой стакан, вновь наполнил его и
продолжал:
– Долой мудрость! Забудьте все, что я вам говорил. К
чему нам благомыслие, благонравие, благопристойность? Предлагаю тост за
веселье! Будем веселы! Пополним наш курс юридических наук безрассудством и
пищей. Да здравствует процесс судоговорения и процесс пищеварения! Пусть
Юстиниан и Пирушка вступят в брак! О радость глубин! Живи, мироздание! Мир –
это крупный бриллиант. Я счастлив. Птицы изумительны. Как празднично все
кругом! Соловей – это бесплатный Элевью. Приветствую тебя, лето. О
Люксембургский сад! О георгики, которые разыгрываются на улице Принцессы и в
аллее Обсерватории! О задумчивые солдатики! О прелестные нянюшки! Они пасут
детей и попутно забавляются любовью! Мне могли бы понравиться американские пампасы,
не будь у меня аркад Одеона. Душа моя уносится в девственные леса и в саванны.
Все прекрасно. В сиянии лучей жужжат мухи. Солнце чихнуло, и родился колибри.
Поцелуй меня, Фантина!
Он ошибся и поцеловал Фэйворитку.
|