 Увеличить |
Глава четвертая.
Некоторые подробности о сыроварнях в Понтарлье
А теперь, чтобы дать представление о том, что происходило за
ужином, лучше всего привести здесь отрывок из письма Батистины к г-же де
Буашеврон, где с простодушной добросовестностью передана беседа каторжника с
епископом:
«…Наш гость ни на кого не обращал внимания. Он ел с
прожорливостью изголодавшегося человека. Однако после ужина он сказал:
– Господин кюре, служитель божий! Для меня-то все, что
здесь на столе, даже слишком хорошо, но, признаться, возчики, которые не
разрешили мне поужинать с ними, едят куда лучше вас.
Между нами говоря, это замечание немного меня задело. Мой брат
ответил:
– У них больше работы, чем у меня.
– Нет, – возразил человек, – у них больше
денег. Я вижу, вы бедны. А может быть, вы даже и не священник? Скажите, вы
правда священник? Если господь бог справедлив, вы, конечно, должны быть
священником.
– Бог более чем справедлив, – ответил мои брат.
Затем он спросил:
– Скажите, господин Жан Вальжан, вы ведь направляетесь
в Понтарлье?
– Да, по принудительному маршруту.
Кажется, этот человек выразился именно так. Потом он
продолжал:
– Завтра мне надо выйти чуть свет. Тяжело ходить
пешком. Ночи холодные, а дни жаркие.
– Вы идете в хорошие места, – сказал мой
брат. – Во время революции семья моя была разорена. Сначала я нашел
убежище в Франш – Конте и там некоторое время жил трудами своих рук. Мне очень
хотелось работать. И я нашел, чем заняться. Там есть из чего выбирать.
Писчебумажные фабрики, кожевенные заводы, винокурни, маслобойни, крупные
часовые заводы, сталелитейные и меднолитейные заводы, не менее двадцати
железоделательных заводов; из них четыре очень крупных, находятся в Лодсе,
Шатильоне, Оденкуре и Бере.
По-моему, я не ошибаюсь; именно эти предприятия перечислил
мой брат. Затем он прервал свою речь и обратился с вопросом ко мне.
– Сестрицам – сказал он. – Кажется, у насесть
родственники в этих краях?
Я ответила:
– Прежде были, и при старом режиме один из них,
господин де Люсене, служил в Понтарлье начальником городской стражи.
– Так, так, – продолжал брат, – но в
девяносто третьем году родных больше не было, были только собственные руки. Я
работал. В Понтарлье, куда вы направляетесь, господин Вальжан, есть одна
отрасль промышленности, весьма патриархальная и просто очаровательная,
сестрица. Я говорю об их сыроварнях, которые там называют «сырнями».
Тут мой брат, не забывая угощать этого человека, подробно разъяснил
ему, что такое понтарлийские общественные сыроварни. Он рассказал, что они
бывают двух родов: «большие сараи», принадлежащие богатым, где держат по
сорок-пятьдесят коров и где за лето выделывают от семи до восьми тысяч сыров, и
«артельные сыроварни», принадлежащие беднякам, – то есть крестьянам с
предгорий, которые содержат коров сообща и делят доход между собой. Они сообща
нанимают сыровара, который у них называется «сыроделом»; сыродел три раза в
день принимает от членов артели молоко, отмечая полученное количество нарезками
на бирке. Работа сыроварни начинается в конце апреля, а около середины июня
сыровары выгоняют коров в горы.
За едой этот человек стал понемногу приходить в себя. Брат
подливал ему отличного мовского вина, которое сам он не пьет, считая, что оно
слишком дорого. Все эти подробности он рассказывал с той непринужденной
веселостью, которая вам хорошо знакома, и время от времени прерывал свой
рассказ, ласково обращаясь ко мне Он много раз принимался хвалить ремесло
«сыродела», словно желая натолкнуть нашего гостя на мысль, что это занятие было
бы для него спасением, но не советуя ему это прямо и грубо. Меня поразило вот
что. Я уже сказала вам, кто был этот человек. Так вот, за исключением
нескольких фраз об Иисусе Христе, сказанных сразу по приходе незнакомца, брат в
продолжение всего ужина и даже всего вечера не обмолвился ни одним словом,
которое могло бы напомнить этому человеку о том, кто он такой и кто такой мой
брат. Казалось бы, для него, как для епископа, это был самый подходящий случай
сказать небольшую проповедь и воздействовать на каторжника, чтобы навсегда
запечатлеть в его душе эту встречу. Возможно, всякий другой на месте брата,
увидев этого несчастного у себя в доме, счел бы уместным дать ему пищу не
только телесную, но и духовную, заставил бы его выслушать слова укоризны,
приправленной советами и моралью, а может быть, уделил бы ему немного
сострадания, увещевая вести в будущем более нравственную жизнь. Брат не спросил
у него даже о том, откуда он родом, не спросил о его прошлом. Ведь в прошлом он
и совершил проступок, а брат явно избегал всего, что могло бы вызвать это
воспоминание. Говоря о горных жителях Понтарлье, «которые мирно трудятся под
самыми облаками» и которые, – добавил он, – «счастливы, потому что безгрешны»,
брат вдруг остановился, испугавшись, как бы эти нечаянно вырвавшиеся у него
слова не оскорбили нашего гостя. Хорошенько поразмыслив, я, кажется, поняла,
что происходило в сердце моего брата. Очевидно, он решил, что этот человек, по
имени Жан Вальжан, и без того слишком много думает о своем позоре и что
наилучший способ отвлечь его от этих мыслей и внушить ему, хотя бы на миг, что
он такой же человек, как все, – это обращаться с ним как со всеми. Не в
этом ли и состоит правильно понятое милосердие? Не находите ли вы, моя дорогая,
что в этой деликатности, которая воздерживается от нравоучений, морали и
намеков, есть что-то поистине евангельское и что подлинное сострадание
заключается именно в том, чтобы вовсе не касаться больного места человека,
когда он страдает? Мне кажется, что такова была тайная мысль моего брата. Так
или иначе, если у него и были эти мысли, то он не поделился ими ни с кем, даже
со мной; весь вечер он был таким же, как всегда, и, ужиная с этим Жаном
Вальжаном, вел себя точно так же, как если бы ужинал с великим библейским
судией Гедеоном или с нашим приходским священником.
К концу ужина, когда мы ели смокву, кто-то постучал в дверь.
Это пришла тетушка Жербо с малышом на руках. Брат поцеловал малютку в лоб, взял
у меня пятнадцать су, случайно оказавшихся при мне, и отдал их тетушке Жербо.
Наш гость в это время почти не обращал внимания на окружающее. Он молчал и
казался очень усталым. Когда бедная старушка Жербо ушла, брат прочитал молитву,
потом, обращаясь к гостю, сказал: «Вам, наверное, хочется поскорее лечь в
постель?» Маглуар поспешила убрать со стола. Я поняла, что нам следует уйти,
чтобы путник мог лечь спать, и мы обе поднялись наверх. Однако через минуту я
послала Маглуар отнести гостю шкуру шварцвальдской косули, которая лежит в моей
спальне. Ночи здесь морозные, а мех хорошо греет. Жаль только, что шкура такая
старая, шерсть из нее так и лезет. Брат купил ее, когда был в Германии, в
Тотлингене, у истоков Дуная; там же он купил и ножичек, ручка которого сделана
из слоновой кости, я пользуюсь им во время еды.
Маглуар сейчас же вернулась, потом мы помолились богу в
комнате, где обычно развешиваем белье, и разошлись по своим спальням, ничего не
сказав друг другу».
|
