Глава пятая.
Чтобы стать революционером, иногда полезно ходить к обедне
У Мариуса осталась от детства привычка к религии. Как-то в
воскресенье, отправившись к обедне в церковь Сен – Сюльпис, он прошел в придел
Пресвятой девы, куда ребенком водила его тетка. В тот день он был рассеяннее и
мечтательнее, чем обычно; остановившись за колонной, он машинально стал на
колени на обитую утрехтским бархатом скамейку с надписью на спинке: «Господин
Мабеф, церковный староста». Служба только началась, как вдруг незнакомый старик
со словами: «Это мое место, сударь» – подошел к Мариусу.
Мариус поспешил подняться, и старик занял свою скамейку.
По окончании обедни Мариус в раздумье остановился в
нескольких шагах от скамейки. Старик снова приблизился к нему.
– Извините, сударь, я уже побеспокоил вас и вот
беспокою опять, – сказал он. – Но вы, по всей вероятности, сочли меня
нехорошим человеком. Мне нужно объясниться с вами.
– Это совершенно излишне, сударь, – ответил
Мариус.
– Нет, нет, – возразил старик, – я не хочу,
чтобы вы плохо обо мне думали. Видите ли, я очень дорожу этим местом. Отсюда и
обедня кажется мне лучше. Вы спросите, почему? Извольте, я вам расскажу. На
этом самом месте в течение десяти лет я наблюдал одного благородного, но
несчастного отца, который, будучи по семейным обстоятельствам лишен иной
возможности и иного способа видеть свое дитя, исправно приходил сюда раз в
два-три месяца. Он приходил, когда, как ему было известно, сына приводили к
обедне. Ребенок и не подозревал, что здесь его отец. Возможно, он, глупенький,
и не знал, что у него есть отец. А отец прятался за колонну, чтобы его не
видели. Он смотрел на свое дитя и плакал. Он обожал малютку, бедняга! Мне это
было ясно. Это место стало для меня как бы священным, и у меня вошло в привычку
сидеть именно здесь во время обедни. Я предпочитаю мою скамью скамьям причта, а
занимать их мог бы по праву как церковный староста. Я даже знал немного этого
несчастного человека. У него был тесть, богатая тетка – словом, какая-то родня,
грозившая лишить ребенка наследства, если отец будет видеться с ним. Он принес
себя в жертву ради того, чтобы сын стал впоследствии богат и счастлив. Его разлучили
с ним из-за политических убеждений. Разумеется, я уважаю политические
убеждения, но есть люди, не знающие ни в чем меры. Господи помилуй! Ведь нельзя
же считать человека чудовищем только потому, что он дрался под Ватерлоо! За это
не разлучают ребенка с отцом. При Бонапарте он дослужился до полковника. А
теперь как будто уже и умер. Он жил в Верноне, – там у меня брат
священник, – звали его не то Понмари… не то Монперси… у него был, как
сейчас вижу, огромный шрам от удара саблей.
– Понмерси? – произнес Мариус, бледнея.
– Да, да. Понмерси. А разве вы его знали?
– Это мой отец, сударь, – ответил Мариус.
Престарелый церковный староста всплеснул руками.
– Так вы тот мальчик! – воскликнул он. – Да,
конечно, ведь теперь он должен быть уже взрослым мужчиной. Ну, бедное мое дитя,
вы можете смело сказать, что у вас был горячо любящий отец!
Мариус взял старика под руку и проводил до дома. На
следующий день он сказал Жильнорману:
– Мы с друзьями собираемся на охоту. Можно мне съездить
на три дня?
– Хоть на четыре! – ответил дед. – Поезжай,
развлекись.
И, подмигнув, шепнул дочери:
– Какая-нибудь интрижка!
|
