 Увеличить |
Глава вторая.
Париж – глазами совы
Существо, наделенное крыльями летучей мыши или совы, которое
парило бы в это время над Парижем, увидело бы мрачную картину.
Весь старый квартал Центрального рынка, пересеченный улицами
Сен-Дени и Сен-Мартен, образующий как бы город в городе, являющийся местом
скрещения тысячи переулков и превращенный повстанцами в свой оплот и
укрепление, предстал бы перед этим крылатым существом громадной темной ямой,
вырытой в самом сердце Парижа. Здесь взгляд погружался в пропасть. Разбитые
фонари, закрытые окна – это исчезновение всякого света, всякой жизни, всякого
шума, всякого движения. Невидимый дозор мятежа бодрствовал всюду и поддерживал
порядок, то есть ночной мрак. Погрузить малое количество людей во всеобъемлющую
тьму, так сказать, умножить число бойцов с помощью всех средств, какими она
располагает, – вот необходимая тактика восстания. На исходе дня каждое
окно, где зажигали свечу, разбивалось пулей. Свет потухал, а иногда лишался
жизни обитатель. Вот почему все замерло там. В домах царили страх, печаль и
оцепенение; на улицах – священный ужас. Нельзя было различить ни длинных рядов
окон и этажей, ни зубчатых выступов труб и крыш, ни смутных бликов, которыми
отсвечивает грязная и влажная мостовая. Око, взиравшее с высоты на этот сгусток
тьмы, быть может, уловило бы там и сям мерцавший свет, подобный огонькам,
блуждающим среди развалин; этот свет выхватывал из мрака ломаные, причудливые
линии, очертания странных сооружений: то были баррикады. Остальное
представлялось озером темноты, туманным, гнетущим, унылым. Над ним вставали
неподвижные зловещие силуэты: башня Сен-Жак, церковь Сен-Мерри и еще несколько
громадных зданий, которые человек создает в виде гигантов, а ночь превращает в
призраки.
Всюду, вокруг этого пустынного и внушавшего тревогу
лабиринта, в кварталах, где парижская суматоха не стихла окончательно и где
горели редкие фонари, воздушный наблюдатель мог бы различить металлическое
поблескивание сабель и штыков, глухой грохот артиллерии и движение молчаливых
батальонов, усиливавшееся с каждой минутой; он увидел бы страшный пояс, который
стягивался и медленно смыкался вокруг восставших.
Обложенный войсками квартал был теперь чем-то вроде
чудовищной пещеры; там все казалось уснувшим или неподвижным, и, как мы видели,
каждая улица, в которую удавалось пробраться, встречала человека только мраком.
Мраком первобытным, полным ловушек, чреватым неведомыми и
опасными столкновениями, куда страшно было проникнуть и где жутко было
остаться; входящие трепетали перед теми, кто поджидал их, ожидавшие дрожали
перед теми, кто приближался. За каждым углом – невидимые бойцы в засадах,
грозящие смертью западни, скрытые в толщах мрака. Тут был конец всему. Никакой
надежды на иной свет, кроме вспышки ружейного выстрела, на иную встречу, кроме
внезапного и короткого знакомства со смертью. Где? Как? Когда? Этого никто не
мог бы сказать. Но это было бесспорно и неизбежно. Здесь, в этом месте,
избранном для борьбы, правительство и восстание, национальная гвардия и народ,
буржуазия и мятежники собирались схватиться врукопашную ощупью, наугад. И для
тех и для других это было одинаково необходимо. Отныне оставался один исход –
выйти отсюда победителями или сойти в могилу. Положение было настолько
напряженным, тьма настолько непроницаемой, что самые робкие проникались
решимостью, а самые смелые – ужасом.
Впрочем, обе стороны не уступали друг другу в ярости,
ожесточении и решимости. Для одних идти вперед значило умереть, и никто не
думал отступать, для других остаться значило умереть, но никто не думал бежать.
Необходимость требовала, чтобы завтра все закончилось, чтобы
победу одержала та или другая сторона, чтобы восстание переросло в революцию
или оказалось лишь неудавшимся дерзким предприятием. Правительство это понимало
так же, как и повстанцы; ничтожнейший буржуа чувствовал это. Отсюда мучительное
беспокойство, усугубляемое беспросветным мраком этого квартала, где все должно
было решиться, отсюда нарастающая тревога вокруг этого молчания, которому
предстояло разразиться катастрофой. Здесь был слышен только один звук,
раздиравший сердце, как хрипение, угрожающий, как проклятиe набат Сен-Мерри.
Нельзя было представить ничего более леденящего душу, чем растерянный, полный
отчаяния вопль этого колокола, жалобно сетующего со мгле.
Как это часто бывает, природа, казалось, дала согласие на
то, что люди готовились делать. Ничто не нарушало горестной гармонии целого.
Звезды исчезли, тяжелые облака затянули весь горизонт своими угрюмыми складками.
Над мертвыми улицами распростерлось черное небо, точно исполинский саван над
исполинской могилой.
Пока битва, еще всецело политическая битва, подготовлялась
на том самом месте, которое уже видело столько революционных событий, пока
юношество, тайные общества, школы – во имя принципов, а средний класс – во имя
корысти, приближались друг к другу, чтобы столкнуться и повергнуть друг друга
во прах, пока все торопили и призывали последний и решительный час, –
вдали и вне рокового квартала, в бездонных глубинах того старого отверженного
Парижа, который теряется в блеске Парижа счастливого и пышущего изобилием,
слышалось глухое рокотанье сурового голоса народа.
Голоса, устрашающего и священного, который слагается из
рычания зверя и из слова божьего, который ужасает слабых и предостерегает
мудрых, который одновременно звучит снизу, как львиный рык, и с высоты, как
глас громовый.
|
