Глава шестая.
Начало загадки
Жан Вальжан очутился в каком-то большом и странном
саду, – в одном из тех унылых садов, которые кажутся созданными для того,
чтобы глядеть на них только зимой и только ночью. Сад был продолговатой формы,
в глубине его находилась тополевая аллея, по углам высились купы старых
деревьев, а посредине, на открытой полянке, можно было различить огромное
одиноко стоявшее дерево, несколько кривых, взъерошенных плодовых деревьев,
похожих на высокий кустарник, грядки овощей, парник для дынь с блестевшими в
лунном свете стеклянными колпаками и заброшенный сточный колодец. Каменные
скамьи казались черными от покрывавшего их мха. Низкие темные прямые кусты
окаймляли дорожки. Часть дорожек заросла травой, другие покрылись зеленой
плесенью.
Рядом с Жаном Вальжаном было строение, крыша которого
послужила ему спуском, куча хворосту, а за нею, возле самой стены, каменная
статуя, – ее изувеченное лицо казалось смутно белевшей во мраке
бесформенной маской.
Строение представляло собой развалины, где можно было
различить разрушенные комнаты, одна из которых, загроможденная всяким хламом,
служила, видимо, сараем. Большое здание, выходившее на Прямую стену и в Пикпюс,
двумя своими внутренними стенами, сходившимися под прямым углом, обращено было
в сад. Внутренние стены выглядели еще мрачнее, чем фасад. Окна были зарешечены,
нигде ни огонька. В верхних этажах над окнами выступали навесы, как в тюрьмах.
Одно крыло здания отбрасывало на другое тень, расстилавшую по саду длинное
черное покрывало.
Других домов не было видно. Глубь сада уходила в туман и
мрак. Можно было лишь смутно различить скрещивавшиеся стены, как будто за ними
находились другие участки обработанной земли, и низкие крыши домов на улице
Полонсо.
Трудно было вообразить себе что-нибудь более дикое и
пустынное, чем этот сад. В нем не было ни души, что естественно для такого
позднего времени, но, видимо, это место даже и днем не предназначалось для
прогулок.
Первой заботой Жана Вальжана было отыскать свои башмаки и
надеть их, а затем войти с Козеттой в сарай. Беглец никогда не бывает уверен,
что он надежно укрыт. Девочка, все еще продолжавшая думать о тетке Тенардье,
разделяла его желание спрятаться как можно лучше.
Козетта дрожала и прижималась к Жану Вальжану Слышен был
шум, который производил патруль, обшаривавший тупик и улицу, стук прикладов о
камни мостовой, оклики Жавера, обращенные к полицейским, занявшим посты, его
проклятия вперемешку со словами, разобрать которые было трудно.
Через четверть часа похожий на громовые раскаты грохот стал
понемногу стихать. Жан Вальжан затаил дыхание.
Осторожным движением руки он закрыл Козетте рот.
Впрочем, уединенное место, где они находились, дышало таким
необычайным спокойствием, что даже этот ужасающий шум, такой неистовый и
близкий, не мог нарушить его. Казалось, стены здесь сложены из тех глухих
камней, о которых говорит Священное писание.
Внезапно среди глубокой тишины возникли иные звуки. Звуки
дивные, божественные, невыразимые, настолько же сладостные, насколько прежние
были ужасны. Это был гимн, лившийся из мрака, ослепительный свет молитвы и
гармонии – в черном, устрашающем безмолвии ночи пели женские голоса, звучавшие
девственной чистотой и детской наивностью, – те неземные голоса, которые
еще слышит новорожденный и уже различает умирающий. Пение доносилось из
мрачного здания, возвышавшегося над деревьями сада. По мере того как удалялся
оглушительный шум скопища демонов, хор ангелов, казалось, приближался в
темноте.
Козетта и Жан Вальжан упали на колени.
Они не понимали, что происходит, не знали, где они, но оба,
мужчина и ребенок, кающийся и невинная, чувствовали, что надо склониться ниц.
В этих голосах было что-то странное: невзирая на них, здание
продолжало казаться безлюдным. Словно то было нездешнее пение в необитаемом
жилище.
Пока голоса пели, Жан Вальжан ни о чем не думал. Он видел
уже не темную ночь он видел голубой небосвод. Ему казалось, что душа его
расправляет крылья – те крылья, которые чувствует в себе каждый из нас.
Пение смолкло. Быть может, оно длилось долго. Этого Жан
Вальжан сказать бы не мог. Часы экстаза пролетают как одно мгновение.
Вновь воцарилась тишина. Ни звука на улице, ни звука в саду.
То, что угрожало, то, что ободряло, – все исчезло. Только с гребня стены
доносился тихий, унылый шелест сухих травинок, колеблемых ветром.
|
