 Увеличить |
Глава семнадцатая.
Следует ли считать Ватерлоо событием положительным?
Существует весьма почтенная либеральная школа, которая не
осуждает Ватерлоо. Мы к ней не принадлежим. Для нас Ватерлоо – лишь
поразительная дата рождения свободы. То, что из подобного яйца мог вылупиться
подобный орел, явилось полной неожиданностью.
В сущности, Ватерлоо по замыслу должно было явиться победой контрреволюции.
Это – Европа против Франции; Петербург, Берлин, Вена – против Парижа; status
quo[42]
против дерзанья; 14-е июля 1789 года, штурмуемое 20 марта 1815 года; сигнал к
боевым действиям монархических держав против не поддающегося обузданию
мятежного духа французов. Унять, наконец, этот великий народ, погасить этот
вулкан, действующий уже двадцать шесть лет, – такова была мечта. Здесь
проявилась солидарность Брауншвейгов, Нассау, Романовых, Гогенцоллернов,
Габсбургов с Бурбонами. Ватерлоо несло на своем хребте «священное право».
Правда, если Империя была деспотической, то королевская власть, в силу
естественной реакции, должна была по необходимости стать либеральной, и
невольным следствием Ватерлоо, к великому сожалению победителей, явился
конституционный порядок. Ведь революция не может быть побеждена до конца;
будучи предопределенной и совершенно неизбежной, она возникает снова и снова:
до Ватерлоо – в лице Бонапарта, опрокидывающего старые троны, после Ватерлоо –
в лице Людовика XVIII, дарующего хартию и подчиняющегося ей. Бонапарт сажает на
неаполитанский престол форейтора, а на шведский – сержанта, пользуясь
неравенством для доказательства равенства; Людовик XVIII подписывает в
Сент-Уэне декларацию прав человека. Если вы желаете уяснить себе, что такое
революция, назовите ее Прогрессом, а если вы желаете уяснить себе, что такое
прогресс, назовите его Завтра. Это Завтра неотвратимо творит свое дело и
начинает его с сегодняшнего дня. Пусть самым необыкновенным образом, но оно
всегда достигает своей цели. Это Завтра, пользуясь Веллингтоном, делает из Фуа,
бывшего всего только солдатом, – оратора, Фуа повержен наземь у Гугомона –
и вновь поднимается на трибуне. Так действует прогресс. Для этого рабочего не
существует негодных инструментов. Не смущаясь, он приспосабливает для
божественной своей работы и человека, перешагнувшего через Альпы, и немощного
старца, нетвердо стоящего на ногах, исцеленного ветхозаветным Елисеем. Он
пользуется подагриком, равно как и завоевателем: завоевателем вовне, подагриком
– внутри государства. Ватерлоо, одним ударом покончив с мечом, разрушавшим
европейские троны, имело следствием лишь то, что дело революции перешло в
другие руки. Воины кончили свое дело, наступила очередь мыслителей. Тот век,
движение которого Ватерлоо стремилось остановить, перешагнул через него и
продолжал свой путь. Эта мрачная, победа была, в свою очередь, побеждена
свободой.
Словом, бесспорно одно: все, что торжествовало при Ватерлоо,
все, что весело ухмылялось за спиной Веллингтона, что поднесло ему маршальские
жезлы всей Европы, включая, как говорят, и маршальский жезл Франции, что
радостно катило полные тачки земли, смешанной с костями убитых, чтобы
воздвигнуть холм для льва, и победно начертало на этом пьедестале: «18 июня
1815 года», все, что поощряло Блюхера рубить саблями отступающих, что с высоты
плато Мон-Сен-Жан нависло над Францией, словно над своей добычей, – все
это было контрреволюцией, бормочущей гнусное слово: «расчленение». Прибыв в
Париж, контрреволюция увидела кратер вблизи; она почувствовала, что пепел жжет
ей ноги, и тогда она одумалась. Она вновь обратилась к косноязычному лепету
хартии.
Будем же видеть в Ватерлоо лишь то, что есть в Ватерлоо.
Завоевание свободы не было его целью. Контрреволюция была либеральной поневоле,
так же как Наполеон благодаря сходному стечению обстоятельств был
революционером поневоле. 18 июня 1815 года этот новый Робеспьер был выбит из
седла.
|
