 Увеличить |
Глава девятая.
Жизнь в заточении
Козетта и в монастыре продолжала молчать.
Коззета считала себя дочерью Жана Вальжана, что было вполне
естественно. Но, ничего не зная, она ничего не могла рассказать, а если б и
знала, все равно бы никому не сказала. Ничто так не приучает детей к молчанию,
как несчастье, – мы уже об этом говорили. Козетта так много страдала, что
боялась всего, даже говорить, даже дышать. Как часто из-за одного только слова
на нее обрушивалась страшная лавина! Она понемногу начала приходить в себя лишь
с тех пор, как попала к Жану Вальжану. С монастырем она освоилась довольно
быстро. Тосковала только по Катерине, но говорить об этом не осмеливалась.
Как-то раз она все же сказала Жану Вальжану: «Если бы я знала, отец, то взяла
бы ее с собой».
Как воспитанница монастыря, Козетта обязана была носить
форму пансионерки. Жану Вальжану удалось упросить, чтобы ему отдали снятую ею
одежду. Это был тот самый траурный наряд, в который он переодел ее, когда увел
из харчевни Тенардье. Она его еще не совсем износила. Жан Вальжан запер это
старое платьице вместе с ее шерстяными чулками и башмачками в чемоданчик,
который умудрился себе раздобыть, и все пересыпал камфорой и благовонными
веществами, распространенными в монастырях. Чемодан он поставил на стул возле
своей кровати, а ключ от него носил с собой. «Отец! Что это за ящик, который
так хорошо пахнет?» – как-то спросила его Козетта.
Дедушка Фошлеван, кроме славы, о которой мы только что
говорили и о которой он не подозревал, был вознагражден за свое доброе дело:
во-первых, он был счастлив, что оно удалось, а во-вторых, у него намного
убавилось работы благодаря помощнику. Наконец, питая пристрастие к табаку, он
теперь мог нюхать его втрое чаще и с гораздо большим наслаждением, так как
платил за него г-н Мадлен.
Имя Ультим у монахинь не привилось; они называли Жана
Вальжана «другой Фован».
Если бы эти святые души обладали долей проницательности
Жавера, то они бы в конце концов заметили, что всякий раз, когда приходилось
выходить за пределы монастыря по делам садоводства, то шел дряхлый, хворый,
хромой Фошлеван – старший, а другой никогда не выходил. Потому ли, что взор,
устремленный к богу. не умеет шпионить, потому ли, что монахини были заняты
главным образом тем, что следили друг за другом, но только они не обращали на
это внимания.
Впрочем, хорошо, что Жан Вальжан оставался в тени и нигде не
показывался. Жавер целый месяц наблюдал за кварталом.
Монастырь для Жана Вальжана был словно окруженный безднами
остров. Эти четыре стены представляли для него вселенную. Здесь он мог видеть
небо, – этого было достаточно для душевного спокойствия, – и Козетту
– этого было достаточно для его счастья.
Для него вновь началась счастливая жизнь.
Он жил со стариком Фошлеваном в глубине сада, в сторожке. В
этом домишке, сколоченном из строительных отходов и еще существовавшем в 1845
году, было, как известно, три совершенно пустые, с голыми стенами, комнаты.
Самую большую Фошлеван отдал, несмотря на упорное, но тщетное сопротивление
Жана Вальжана, г-ну Мадлену. Стена этой комнаты, помимо двух гвоздей,
предназначенных для наколенника и корзины, украшена была висевшим над камином
роялистским кредитным билетом 1793 года, изображение которого мы здесь приводим:
КАТОЛИЧЕСКАЯ
Именем короля Равноценно десяти ливрам.
За предметы, поставляемые армии.
Подлежит оплате по установлении мира.
Серия 3
э 10390
Стоффле
И КОРОЛЕВСКАЯ АРМИЯ
Эта вандейская ассигнация была прибита к стене прежним
садовником, умершим в монастыре старым шуаном, которого заместил Фошлеван.
Жан Вальжан работал в саду ежедневно и был там очень
полезен. Когда-то он работал подрезальщиком деревьев и охотно взялся снова за
садоводство. Вспомним, что он знал множество разнообразных способов и секретов
ухода за растениями. Он ими воспользовался. Почти все деревья в саду одичали;
он привил их, и они опять стали приносить чудесные плоды.
Козетте разрешено было ежедневно приходить к нему на час.
Сестры были всегда мрачны, а он приветлив, и девочка обожала его. В
определенный час она прибегала в сторожку. С ее приходом здесь воцарялся рай.
Жан Вальжан расцветал, чувствуя, что его счастье растет от того счастья,
которое он дает Козетте. Радость, доставляемая нами другому, пленяет тем, что
она не только не бледнеет, как всякий отблеск, но возвращается к нам еще более
яркой. В рекреационные часы Жан Вальжан издали смотрел на игры и беготню
Козетты и отличал ее смех от смеха других детей.
А Козетта теперь смеялась.
Даже личико Козетты изменилось. Оно утратило мрачное
выражение. Смех – это солнце: оно прогоняет с человеческого лица зиму.
Не будучи красивой, Козетта становилась прелестной; голос у
нее был по-детски нежный, и она мило болтала.
Когда, по окончании рекреации, Козетта убегала, Жан Вальжан
глядел на окна ее класса, а по ночам вставал, чтобы поглядеть на окна ее
дортуара.
Пути господни неисповедимы; монастырь, подобно Козетте,
помог укрепить и завершить в Жане Вальжане тот переворот, доброе начало
которому положил епископ. Не подлежит сомнению, что одной из своих сторон
добродетель соприкасается с гордыней. Их связывает мост, построенный дьяволом.
Быть может, Жан Вальжан бессознательно был уже близок именно к этой стороне и к
этому мосту, когда провидение забросило его в монастырь Малый Пикпюс. Пока он сравнивал
себя только с епископом, он чувствовал себя недостойным и был полон смирения;
но с некоторых пор он начал сравнивать себя с другими людьми, и в нем
пробуждалась гордость. Кто знает? Быть может, он незаметно для себя научился бы
вновь ненавидеть.
На этой наклонной плоскости его задержал монастырь.
Это было второе место неволи, которое ему пришлось увидеть.
В юности, в то время, которое можно назвать зарею его жизни, и позже, еще
совсем недавно, он видел другое место, – отвратительное, ужасное место,
суровость которого всегда казалась ему несправедливостью правосудия,
беззаконием закона. Ныне после каторги перед ним предстал монастырь, и,
размышляя о том, что он жил жизнью каторги, а теперь стал как бы наблюдателем
монастырской жизни, он с мучительной тоской мысленно сравнивал их.
Порой, облокотившись на заступ, он медленно, точно спускаясь
по бесконечной винтовой лестнице, погружался в пучину раздумья.
Он вспоминал своих товарищей. Как они были несчастны!
Поднимаясь с зарей, они трудились до поздней ночи; им почти не оставалось
времени для сна; они спали на походных кроватях с тюфяками не больше чем в два
пальца толщиной, в помещениях, отапливаемых только в самые жестокие морозы; на
них были отвратительные красные куртки; из милости им позволяли надевать
холщовые панталоны в сильную жару и шерстяные блузы в сильные холода; они пили
вино и ели мясо только в те дни, когда отправлялись на особенно тяжелые работы.
Утратив свои имена, обозначенные лишь номером и как бы превращенные в цифры,
они жили не поднимая глаз, не повышая голоса, обритые, под палкой, заклейменные
позором.
Потом мысль его возвращалась к тем существам, которые были
перед его глазами.
Эти существа тоже были острижены; они жили тоже не поднимая
глаз, не повышая голоса; их уделом был не позор, но насмешки; их спины не были
избиты палками, зато плечи истерзаны бичеванием. Их имена были тоже утрачены
для мира; у них были только строгие прозвища. Они никогда не ели мяса, не пили
вина; часто ничего не ели до самого вечера; на них были не красные куртки, а
шерстяные черные саваны, слишком тяжелые для лета, слишком легкие для зимы, и
они не имели права ничего убавить в своей одежде и ничего к ней прибавить; у
них не было даже в запасе, на случай холода, ни холщовой одежды, ни шерстяного
верхнего платья, полгода они носили грубые шерстяные сорочки, от которых их
лихорадило. Они жили не в помещениях, которые все же отапливались в жестокие
морозы, а в кельях, где никогда не разводили огня; они спали не на тюфяках
толщиной в два пальца, а на соломе. Наконец, им не оставляли времени для сна;
каждую ночь, когда, закончив дневные труды, они, изнеможенные, кое-как
согревшись, начинали дремать, им надо было прерывать первый свой сон, чтобы
молиться, преклонив колена, на каменном полу холодной темной молельни.
Все эти создания должны были поочередно стоять на коленях
двенадцать часов подряд на каменных плитах пола или лежать, распростершись ниц,
раскинув руки крестом.
Те существа были мужчины; эти – женщины.
Что сделали мужчины? Они воровали, убивали, нападали из-за
угла, насиловали, резали. Это были разбойники, фальшивомонетчики, отравители,
поджигатели, убийцы, отцеубийцы. Что сделали эти женщины? Они ничего не
сделали.
Там – разбой, мошенничество, воровство, насилие, разврат,
убийство, все виды кощунства, разнообразие преступлений; здесь же – невинность.
Невинность чистейшая, почти вознесенная над землей в
таинственном успении, еще тяготеющая к земле своей добродетелью, но уже
тяготеющая и к небу своею святостью.
Там – признания в преступлениях, поверяемые друг другу
шепотом; здесь – исповедание в грехах, во всеуслышание. И какие преступления! И
какие грехи!
Там – миазмы, здесь – благоухание. Там – нравственная чума,
которую неусыпно стерегут, которую держат под дулом пушек и которая медленно
пожирает зачумленных, здесь – чистое пламя душ, возженное на едином очаге. Там
– мрак, здесь – тень, но тень, полная озарений, и озарения, полные лучистого
света.
И там и здесь – рабство; но там возможность освобождения,
предел, указанный законом, наконец, побег. Здесь – рабство пожизненное;
единственная надежда – и лишь в самом далеком будущем – тот брезжущий луч
свободы, который люди называют смертью.
К тому рабству люди прикованы цепями; к этому – своей верой.
Что исходит оттуда? Неслыханные проклятия, скрежет зубовный,
ненависть, злоба отчаяния, вопль возмущения человеческим обществом, хула на
небеса.
Что исходит отсюда? Благословение и любовь.
И вот в этих столь похожих и столь разных местах два вида
различных существ были заняты одним и тем же – искуплением.
Жан Вальжан хорошо понимал необходимость искупления для
первых, – искупления личного, искупления собственного греха. Но он не мог
понять искупление чужих грехов, взятое на себя этими безупречными, непорочными
созданиями, и, содрогаясь, спрашивал себя: «Искупление чего? Какое искупление?»
А голос его совести отвечал: «Самый высокий пример
человеческого великодушия – искупление чужих грехов».
Наше мнение по этому поводу мы оставляем при себе – мы
являемся здесь только рассказчиком; мы становимся на точку зрения Жана Вальжана
и передаем его впечатления.
Перед ним была высшая ступень самоотверженности, вершина
добродетели; невинность, прощающая людям их грехи и несущая за них покаяние;
добровольное рабство, приятие мученичества, страдание, которого просят души
безгрешные, чтобы избавить от него души заблудшие; любовь к человечеству,
поглощенная любовью к богу, но в ней не исчезающая и молящая о милосердии;
кроткие, слабые существа, испытывающие муки тех, кто несет кару, и улыбающиеся
улыбкой тех, кто взыскан милостью.
И тогда Жан Вальжан думал о том, что он еще смеет роптать!
Нередко он вставал ночью, чтобы внимать благодарственному
песнопению этих невинных душ, несущих бремя сурового устава, и холод пробегал
по его жилам, когда он вспоминал, что если те, кто были наказаны справедливо, и
обращали свой голос к небу, то лишь для богохульства и что он, несчастный, тоже
когда-то восставал против бога.
Его поражало то, что и подъем по стене, и преодоление
ограды, и рискованная затея, сопряженная со смертельной опасностью, и тяжелое,
суровое восхождение – все усилия, предпринятые им для того, чтобы выйти из
первого места искупления, были им повторены, чтобы проникнуть во второе. Не
символ ли это его судьбы? Он глубоко задумывался над этим, словно внимая
тихому, предостерегающему голосу провидения.
Этот дом был тоже тюрьмой и имел мрачное сходство с другим
жилищем, откуда он бежал, но он не представлял себе ничего подобного.
Он опять увидел решетки, замки, железные засовы; кого же
должны они были стеречь? Ангелов.
Когда-то он видел высокие стены вокруг тигров; теперь он
видит их опять, но вокруг агнцев.
Это было место искупления, а не наказания; между тем оно
было еще суровее, угрюмее, еще беспощаднее, чем то. Девственницы были еще
безжалостней согнуты жизнью, чем каторжники. Студеный, резкий ветер, ветер,
леденивший когда-то его юность, пронизывал забранный решеткой, запертый на
замок ястребиный ров; северный ветер, еще более жестокий и мучительный, дул в
клетке голубиц. Почему?
Когда он думал об этом, все существо его склонялось перед
тайной непостижимо высокого.
Во время таких размышлений гордость исчезает. Он
рассматривал себя со всех сторон и, сознав свое ничтожество, не раз плакал над
собой. Все, что вторглось в его жизнь в течение полугода, возвращало его к
святым увещаниям епископа: Козетта – путем любви, монастырь – путем смирения.
В сумерки, когда в саду никого не было, его можно было
видеть в аллее, возле молельни: он стоял на коленях под окном, в которое он
заглянул в ночь своего прибытия, лицом туда, где, как ему было известно, лежала
распростертая в искупительной молитве сестра-монахиня. И, преклонив перед нею
колена, молился.
Перед богом он словно не осмеливался преклонить колена.
Все, что окружало его, – мирный сад, благоухающие
цветы, дети, их радостный гомон, простые, серьезные женщины, тихая
обитель, – медленно овладевало им, и постепенно в его душу проникли тишина
монастыря, благоухание цветов, мир сада, простота женщин, радость детей. И он
думал, что это два божьих дома, приютивших его в роковые минуты его жизни:
первый – когда все двери были для него закрыты и человеческое общество
оттолкнуло его; второй – когда человеческое общество вновь стало преследовать
его и вновь перед ним открывалась каторга; не будь первого, он вновь опустился
бы до преступления, не будь второго, он вновь опустился бы в бездну страданий.
Вся душа его растворялась в благодарности, и он любил все
сильнее и сильнее.
Прошло много лет: Козетта подросла.
|
