Глава вторая.
Знамя. Действие второе
С тех пор как повстанцы дошли до «Коринфа» и начали строить
баррикаду, никто больше не обращал внимания на Мабефа. Однако Мабеф не покинул
отряда. Он вошел в первый этаж кабачка и уселся за стойкой. Там он как бы
погрузился в себя. Казалось, он ни на что не смотрит, ни о чем не думает.
Курфейрак и другие несколько раз подходили к нему, предупреждали об опасности и
предлагали удалиться, но, по-видимому, он их не слышал. Когда его оставляли в
покое, губы его шевелились, словно он беседовал с кем-то, но стоило заговорить
с ним, как губы смыкались, а глаза потухали. За несколько часов до того, как
баррикада была атакована, он принял позу, которую ни разу с тех пор не изменил.
Его сжатые в кулаки руки лежали на коленях, голова наклонилась, словно он
заглядывал в пропасть. Ничто не могло вывести его из этого положения; казалось,
мысль его витает далеко от баррикады. Когда каждый отправился к своему боевому
посту, в нижней зале не осталось никого, кроме привязанного к столу Жавера,
караулившего его повстанца с обнаженной саблей и Мабефа. Во время атаки, при
залпе, он почувствовал сотрясение воздуха, и это как бы пробудило его, он вдруг
поднялся, прошел через залу, и как раз в то мгновение, когда Анжольрас повторил
свой вопрос: «Никто не возьмется?» – старик появился на пороге кабачка.
Его появление глубоко взволновало повстанцев. Послышались
крики:
– Это тот, кто голосовал за казнь короля! Член
Конвента! Представитель народа!
Может быть, Мабеф этого не слышал.
Он направился прямо к Анжольрасу, – повстанцы
расступились перед ним с каким-то благоговейным страхом, – вырвал знамя у
Анжольраса, – тот попятился и окаменел от изумления, затем этот
восьмидесятилетний старец с трясущейся головой начал твердым шагом медленно всходить
по лесенке из булыжника, устроенной на баррикаде; никто не осмелился ни
остановить его, ни предложить ему помощь. Это было столь мрачно и столь
величественно, что все вокруг вскричали:
– Шапки долой!
То было страшное зрелище! С каждой следующей ступенькой эти
седые волосы, лицо старика, огромный облысевший, морщинистый лоб, впалые глаза,
полуоткрытый от удивления рот, дряхлая рука, поднимавшая красный стяг,
выступали из тьмы, вырастая в кровавом свете факелов. Казалось, призрак
Девяносто третьего года вышел из-под земли со знаменем террора в руках.
Когда он достиг верхней ступеньки, когда это дрожащее и
грозное привидение, стоя на груде обломков против тысячи двухсот невидимых
ружей, выпрямилось перед лицом смерти, словно было сильнее ее, вся баррикада
приняла во мраке сверхъестественный, непостижимый вид.
Стало так тихо, как бывает только при лицезрении чуда.
Старик взмахнул красным знаменем и крикнул:
– Да здравствует Революция! Да здравствует Республика!
Братство! Равенство! И смерть!
Слуха осажденных достигла скороговорка, произнесенная тихим
голосом, похожая на шепот торопящегося закончить молитву священника. Вероятно,
это полицейский пристав с другого конца улицы предъявлял именем закона
требование «разойтись».
Затем тот же громкий голос, что спрашивал: «Кто идет?»,
крикнул:
– Разойдитесь!
Мабеф, мертвенно бледный, исступленный, со зловещими
огоньками безумия в глазах, поднял знамя над головой и повторил:
– Да здравствует Республика!
– Огонь! – скомандовал голос.
Второй залп, подобный урагану картечи, обрушился на
баррикаду.
У старика подогнулись колени, затем он снова выпрямился,
уронил знамя и упал, как доска, навзничь, на мостовую, вытянувшись во весь рост
и раскинув руки.
Ручейки крови побежали из-под него. Старое, бледное,
печальное лицо было обращено к небу.
Одно из тех чувств, над которыми не властен человек и
которые заставляют забыть даже об опасности, охватило повстанцев, и они с
почтительным страхом приблизились к трупу.
– Что за люди эти цареубийцы! – воскликнул
Анжольрас.
Курфейрак прошептал ему на ухо:
– Скажу только тебе – я не хочу охлаждать восторг. Да
он меньше всего цареубийца! Я был с ним знаком. Его звали папаша Мабеф. Не
знаю, что с ним случилось сегодня, но этот скудоумный оказался храбрецом. Ты
только взгляни на его лицо.
– Голова скудоумного, а сердце Брута, – заметил
Анжольрас и возвысил голос:
– Граждане! Старики подают пример молодым. Мы
колебались, а он решился. Мы отступили перед опасностью, а он пошел ей
навстречу! Вот чему те, кто трясется от старости, учат тех, кто трясется от
страха! Этот старец исполнен величия перед лицом родины. Он долго жил и со
славою умер! А теперь укроем в доме этот труп. Пусть каждый из нас защищает
этого мертвого старика, как защищал бы своего живого отца, и пусть его
присутствие среди нас сделает баррикаду непобедимой!
Гул грозных и решительных голосов, выражавший согласие,
последовал за этими словами.
Анжольрас наклонился, приподнял голову старика и, все такой
же строгий, поцеловал его в лоб, затем, отведя назад его руки и осторожно
дотрагиваясь до мертвеца, словно боясь причинить ему боль, снял с него сюртук,
показал всем окровавленные дыры и сказал:
– Отныне вот наше знамя.
|
