 Увеличить |
Глава третья.
Арго плачущее и арго смеющееся
Как видите, все арго целиком, как существовавшее четыре века
назад, так и арго современное, проникнуто тем мрачным символическим духом,
который придает всем словам то жалобный, то угрожающий оттенок. В нем чувствуется
древняя свирепая печаль нищих Двора чудес, которые употребляли для игры особые
колоды карт; некоторые из этих карт дошли до нас. Трефовая восьмерка, например,
представляла собой большое дерево с восемью огромными трилистниками – род
символического изображения леса. У подножия этого дерева разложен костер, на
котором три зайца поджаривают воздетого на вертел охотника, а позади, на другом
костре, стоит дымящийся котелок, из которого высовывается голова собаки. Нет
ничего более зловещего, чем это возмездие в живописи, на игральных картах, во
времена костров для поджаривания контрабандистов и кипящих котлов, куда бросали
фальшивомонетчиков. Различные формы, в которые облекалась мысль в царстве арго,
даже песня, даже насмешка, отмечена печатью бессилия и подавленности. Все
песни, напевы которых сохранились, смиренны и жалостны до слез. Вор называется
бедным вором, и всегда он прячущийся заяц, спасающаяся мышь, улетающая птица.
Арго почти не жалуется, оно ограничивается вздохами; одно из его стенаний дошло
до нас: «Je n'entiave que le dail comment meck, le daron des orgues, peut
atiger ses momes et ses momignards et les locher criblant sans etre atige
luimeme».[121]
Отверженный, всякий раз, когда у него есть время подумать, осознает, как он
ничтожен перед лицом закона и незначителен перед лицом общества; он
пресмыкается, он умоляет, он взывает о сострадании; чувствуется, что он сознает
свою вину.
В середине прошлого столетия произошла перемена. Тюремные
песни, запевки воров приобрели, так сказать, дерзкие, разудалые ухватки.
Жалобный припев малюре заменился ларифла. В XVIII веке почти во всех песнях
галер, каторги и ссылки обнаруживается дьявольская, загадочная веселость. Их
сопровождает точно светящийся фосфорическим блеском пронзительный, подпрыгивающий
припев, который кажется заброшенной в лес песенкой дудящего в дудку блуждающего
огонька:
Мирлябаби, сюрлабабо,
Мирлитон рибон рибет.
Сюрлябаби, мирлябабо,
Мирлитон рибон рибо.
Так распевали, приканчивая человека где-нибудь в погребе или
в лесной глуши.
Это серьезный симптом. В XVIII веке стародавняя печаль этих
угрюмых слоев общества рассеивается. Они начинают смеяться. Они осмеивают и
великого бога и великого короля. В царствование Людовика XV они называют короля
Франции «маркиз Плясун». Они почти веселы. Какой-то слабый свет исходит от этих
отверженных, точно совесть не тяготит их больше. Эти жалкие племена потемок
отличаются не только отчаянным мужеством своих поступков, но и беззаботной
дерзновенностью духа. Это признак того, что они теряют сознание своей преступности
и что они ощущают даже среди мыслителей и мечтателей неведомую им самим
поддержку. Это признак того, что грабеж и воровство начинают просачиваться даже
в доктрины и софизмы, теряя при этом некоторую долю своего безобразия и щедро
наделяя им доктрины и софизмы. Наконец это признак, – если только не
возникнет какой-нибудь помехи, – близкого и пышного их расцвета.
Остановимся на мгновение. Кого мы обвиняем здесь? XVIII век?
Его философию? Конечно, нет. Дело XVIII века – доброе и полезное дело.
Энциклопедисты с Дидро во главе, физиократы с Тюрго во главе, философы с
Вольтером во главе, утописты с Руссо во главе, – это четыре священных
легиона. Огромный рывок человечества вперед, к свету, – их заслуга. Это
четыре передовых отряда человеческого рода, движущихся к четырем основным
пунктам прогресса: Дидро – к прекрасному, Тюрго – к полезному, Вольтер – к
истинному, Руссо – к справедливому. Но рядом с философами и ниже их
благоденствовали софисты – ядовитая поросль, присосавшаяся к здоровым
растениям, цикута в девственном лесу. В то время как палач сжигал на главной
леснице Дворца правосудия великие освободительные книги эпохи, писатели, ныне
забытые, издавали с королевского разрешения бог знает какую литературу,
оказывавшую странное, разлагающее действие и с жадностью проглатываемую
отверженными. Некоторые из этих изданий, опекавшихся одним принцем, –
забавная подробность! – числятся в Тайной библиотеке. Эти важные, но
неизвестные факты остались незамеченными на поверхности. Порою именно самая
тьма, окутывающая факт, уже говорит о его опасности. Он темен, потому что
происходит в подземелье. Быть может, Ретиф де ла Бретон прорыл тогда в народных
толщах самую гибельною для здоровья галерею.
Эта работа, совершавшаяся во всей Европе, произвела в
Германии большие опустошения, чем где бы то ни было. В Германии, в течение
известного периода времени, описанного Шиллером в его знаменитой драме
«Разбойник», воровство и грабеж, самовольно завладев правом протеста против
собственности и труда и усвоив некоторые общеизвестные, на поверхности
благовидные, но ложные по существу, кажущиеся справедливыми, но бессмысленные
на самом деле идеи, облачились в них и как бы исчезли, приняв отвлеченное
название и получив таким образом видимость теории; они проникали в среду
трудолюбивых людей, честных и страдающих, даже без ведома неосторожных химиков,
изготовивших эту микстуру, даже без ведома масс, принимавших ее. Возникновение
подобного факта всякий раз означает опасность. Страдание порождает вспышки
гнева. В то время как преуспевающие классы самоослепляются или усыпляют
себя, – в одном и в другом случае глаза у них закрыты, – ненависть
бедствующих классов зажигает свой факел от какого-нибудь огорченного или
злобного ума, размышляющего в уединении, и начинает исследовать общество. Это
исследование, проводимое ненавистью, ужасно!
Отсюда, если есть на то воля роковых времен, и вытекают
ужасные потрясения, некогда названные жакериями, рядом с которыми чисто
политические волнения – детская игра. Это уже не борьба угнетенного с
угнетателем, но стихийный бунт неблагополучия против благоденствия. И тогда все
рушится.
Жакерии – это вулканические толчки в недрах народа.
Именно такой опасности, быть может, неизбежной для Европы
конца XVIII века, поставила предел французская революция – этот огромный акт
человеческой честности.
Французская революция, которая есть не что иное, как идеал,
вооруженный мечом, встав во весь рост, одним внезапным движением закрыла ворота
зла и открыла ворота добра.
Она дала свободу мысли, провозгласила истину, развеяла миазмы,
оздоровила век, венчала на царство народ.
Можно сказать, что она сотворила человека во второй раз, дав
ему вторую душу – право.
XIX век унаследовал ее дело и воспользовался им, и сегодня
социальная катастрофа, на которую мы только что указывали, невозможна. Слепец,
кто о ней предупреждает! Глупец, кто ее страшится! Революция – это прививка
против жакерии.
Благодаря революции условия общественной жизни изменились. В
нашей крови нет больше болезнетворных бацилл феодализма и монархии. Нет больше
средневековья в нашем государственном строе. Мы больше не живем в те времена,
когда ужасающее внутреннее брожение прорывалось наружу, когда под ногами
слышались глухие перекаты непонятного гула, когда на поверхности цивилизации
выступали невиданные холмы, таящие в себе подземные ходы кротов, когда земля
разверзалась, когда свод пещер рушился – и вдруг из-под земли возникали чудовищные
лики.
Революционное чувство – чувство нравственное. Развившись,
сознание права развивает сознание долга. Всеобщий закон – это свобода, кончающаяся
там, где начинается свобода другого, согласно изумительному определению
Робеспьера. С 89-го года народ, весь целиком, вырастает в некую возвышенную
личность; нет бедняка, который, сознавая свое право, не видел бы проблеска
света; умирающий от голода чувствует в себе честность Франции; достоинство
гражданина есть его внутреннее оружие; кто свободен, тот добросовестен; кто
голосует, тот царствует. Отсюда неподкупность; отсюда неуспех нездоровых
вожделений; отсюда героически опущенные перед соблазнами глаза. Революционное
оздоровление таково, что в день, возвещающий о свободе, будь то 14 июля или 10
августа, нет больше черни. Первый клич просвещенных и нравственно возвеличившихся
народных масс – это «Смерть ворам!» Прогресс – честный малый; идеал и абсолют
не шарят по карманам. Кто охранял в 1848 году фургоны с богатствами Тюильри?
Тряпичники из Сент-Антуанского предместья. Лохмотья стояли на страже сокровищ.
Добродетель придала блеск оборванцам. В одном из этих фургонов, ящиков, едва
закрытых и даже полуоткрытых, среди сотен сверкающих драгоценностями ларцов
была древняя корона Франции, вся в алмазах, увенчанная царственным бриллиантом
«Регентом» и стоившая тридцать миллионов. И босые люди охраняли эту корону.
Итак, нет больше жакерии. И я соболезную ловким людям. С нею
исчез тот давний страх, который в последний раз произвел свое действие и уже
никогда больше не может быть применен в политике. Главная пружина красного
призрака сломана. Теперь об этом знают все. Страшилище больше не устрашает.
Птицы запросто обращаются с пугалом, чайки садятся на него, буржуа над ним
смеются.
|
