Глава вторая.
Гаврош в походе
Размахивать среди улицы пистолетом без собачки – занятие,
имеющее весьма важное общественное значение, и Гаврош чувствовал, что его пыл
возрастает с каждым шагом. Между обрывками распеваемой им Марсельезы он
выкрикивал:
– Все идет отлично! У меня здорово болит левая лапа, я
ушиб мой ревматизм, но я доволен, граждане. Держитесь, буржуа, вы у меня
зачихаете от моих зажигательных песенок. Что такое шпики? Собачья порода. Нет,
черт возьми, не надо оскорблять собак! Мне так нужна собачка в пистолете!
Друзья мои! Я шел бульваром, там варится, там закипает, там бурлит. Пора
снимать пенку с горшка. Мужчины, вперед! Пусть вражья кровь поля зальет! Я за
отечество умру, не видеть мне моей подружки! О да, Нини, конец, ни-ни! Но все
равно, да здравствует веселье! Будем драться, черт побери! Хватит с меня
деспотизма!
В эту минуту упала лошадь проезжавшего мимо улана
национальной гвардии; Гаврош положил пистолет на мостовую, поднял всадника,
затем помог поднять лошадь. После этого он подобрал свой пистолет и пошел
дальше.
На улице Ториньи все было тихо и спокойно. Это равнодушие,
присущее Маре, представляло резкий контраст с сильнейшим возбуждением вокруг.
Четыре кумушки беседовали у входа в дом. Если в Шотландии известны трио ведьм,
то в Париже – квартеты кумушек, и «Ты будешь королем» столь же мрачно могло
быть брошено Бонапарту на перекрестке Бодуайе, как в свое время Макбету – в
вереске Армюира. Это было бы почти такое же карканье.
Но кумушки с улицы Ториньи – три привратницы и одна
тряпичница с корзиной и крюком – занимались только своими обычными делами.
Казалось, все четыре стоят у четырех углов старости –
одряхления, немощи, нужды и печали.
Тряпичница была женщина смиренная. В этом обществе, живущем
на вольном воздухе, тряпичница кланяется, привратница покровительствует.
Причина этого коренится в куче отбросов за уличной тумбой; она бывает такой,
какой создают ее привратницы, скоромной или постной, – по прихоти того,
кто сгребает кучу. Случается, что метла добросердечна.
Тряпичница была благодарна поставщицам ее мусорной корзинки,
она улыбалась трем привратницам, и какой улыбкой! Разговоры между ними шли
примерно такие:
– А ваша кошка все такая же злюка?
– Боже мой, кошки, сами знаете, от природы враги собак.
Собаки – вот кто может на них пожаловаться.
– Да и люди тоже.
– Однако кошачьи блохи не переходят на людей.
– Это пустяки, вот собаки – те опаснее. Я помню год,
когда развелось столько собак, что пришлось писать об этом в газетах. Это было
в те времена, когда в Тюильри большие бараны возили колясочку Римского короля.
Вы помните Римского короля?
– А мне больше нравился герцог Бордоский.
– А я знала Людовика Семнадцатого. Я больше люблю
Людовика Семнадцатого.
– Говядина-то как вздорожала, мамаша Патагон!
– И не говорите, мясники – это просто мерзавцы! Мерзкие
мерзавцы. Одни только обрезки и получаешь.
Тут вмешалась тряпичница.
– Да, сударыни, с торговлей дело плохо. В отбросах
ничего не найдешь. Ничего больше не выкидывают. Все поедают.
– Есть люди и победнее вас, тетушка Варгулем.
– Что правда, то правда, – угодливо согласилась
тряпичница, – у меня все-таки есть профессия.
После недолгого молчания тряпичница, уступая потребности
похвастаться, присущей натуре человека, прибавила:
– Как вернусь утром домой, так сразу разбираю плетенку
и принимаюсь за сервировку (по-видимому, она хотела сказать: сортировку). И все
раскладываю по кучкам в комнате. Тряпки убираю в корзину, огрызки – в лохань,
простые лоскутья – в шкаф, шерстяные – в комод, бумагу – в угол под окном, съедобное
– в миску, осколки стаканов – в камин, стоптанные башмаки – за двери, кости –
под кровать.
Гаврош, остановившись сзади, слушал.
– Старушки! По какому это случаю вы завели разговор о
политике? – спросил он.
Целый залп ругательств, учетверенный силой четырех глоток,
обрушился на него.
– Еще один злодей тут как тут!
– Что это он держит в своей культяпке? Пистолет?
– Скажите на милость, этакий негодник!
– Такие не успокоятся, пока не сбросят правительство!
Гаврош, исполненный презрения, вместо возмездия ограничился
тем, что всей пятерней сделал им нос.
– Ах ты, бездельник босопятый! – крикнула
тряпичница.
Мамаша Патагон яростно всплеснула руками:
– Быть беде, это уж наверняка. Есть тут по соседству
один молодчик с бороденкой, он мне попадался каждое утро с красоткой в розовом
чепце под ручку, а нынче смотрю, – уж у него ружье под ручкой. Мамаша Баше
мне говорила, что на прошлой неделе была революция в… в… – ну там, где
этот теленок! – в Понтуазе. А теперь посмотрите-ка на этого с пистолетом,
на этого мерзкого озорника! Кажется, у Целестинцев полно пушек. Что же еще
может сделать правительство с негодяями, которые сами не знают, что выдумать,
лишь бы не давать людям жить, и ведь только-только начали успокаиваться после
всех несчастий! Господи боже мой, я-то видела нашу бедную королеву, как ее
везли на телеге! И опять из-за всего этого вздорожает табак! Это подлость! А
тебя-то, разбойник, я уж, наверное, увижу на гильотине!
– Ты сопишь, старушенция, – заметил Гаврош. –
Высморкай получше свой хобот.
И пошел дальше.
Когда он дошел до Мощеной улицы, он вспомнил о тряпичнице и
произнес следующий монолог:
– Напрасно ты ругаешь революционеров, мамаша Мусорная
Куча. Этот пистолет на тебя же поработает. Чтобы ты нашла побольше съедобного
для своей корзинки.
Внезапно он услышал сзади крик; погнавшаяся за ним
привратница Патагон издали погрозила ему кулаком и крикнула:
– Ублюдок несчастный!
– Плевать мне на это с высокого дерева, – ответил
Гаврош.
Немного погодя он прошел мимо особняка Ламуаньона. Здесь он
кликнул клич:
– Вперед, на бой!
Но его вдруг охватила тоска. С упреком посмотрел он на свой
пистолет, казалось, пытаясь его растрогать.
– Я иду биться, – сказал он, – а ты вот не
бьешь!
Одна собачка может отвлечь внимание от другой. Мимо пробегал
тощий пуделек, Гаврош разжалобился.
– Бедненький мой тяв-тяв! – сказал он ему. –
Ты, верно, проглотил целый бочонок, у тебя все обручи наружу.
Затем он направился к Орм-Сен-Жерве.
|
