Глава вторая.
Фантина счастлива
Она не сделала ни одного движения, говорившего об удивлении
или радости; она вся была воплощенная радость. Этот простой вопрос: «А
Козетта?» – задан был с таким глубоким доверием, с таким спокойствием, с таким
полным отсутствием тревоги или сомнения, что Мадлен не нашелся, что ответить.
Она продолжала:
– Я знала, что вы здесь. Я спала, но видела вас. Я вижу
вас уже давно. Всю ночь я следила за вами взглядом. Вы были в каком-то сиянии,
вас окружали ангелы.
Он поднял глаза к распятию.
– Но скажите же мне, где Козетта? – продолжала
она. – Почему вы не положили ее ко мне в постель? Тогда я увидела бы ее
сразу, как только проснулась.
Он бессознательно ответил ей что-то, но впоследствии не мог
припомнить, что именно.
К счастью, в эту минуту вошел врач, которого успели
предупредить. Он пришел на помощь к Мадлену.
– Голубушка! – сказал врач. – Успокойтесь!
Ваш ребенок здесь.
Глаза у Фантины заблестели, осветив все ее лицо. Она сложила
руки с выражением самой горячей и самой нежной мольбы.
– О, принесите же мне ее! – вскричала она.
Трогательная иллюзия матери! Козетта все еще была для нее
маленьким ребенком, которого носят на руках.
– Нет, – возразил врач, – не сейчас. Вас еще
немного лихорадит. Вид ребенка взволнует вас, а вам это вредно. Сначала мы
вылечим вас.
Она перебила его:
– Но ведь я уже здорова, здорова! До чего он глуп, этот
доктор! Вы слышите? Я хочу видеть моего ребенка, хочу и все!
– Вот видите, как вы горячитесь, – сказал
врач. – До тех пор, пока вы будете так себя вести, я не разрешу вам
держать у себя дочку. Недостаточно увидеть ребенка, надо жить для него. Когда
вы будете благоразумны, я сам приведу его к вам.
Бедная мать опустила голову.
– Простите меня, господин доктор, очень прошу вас,
простите меня! В прежнее время я бы не стала так разговаривать, но со мной
случилось столько несчастий, что иной раз я и сама не знаю, что говорю. Я
понимаю: вы боитесь, чтобы я не разволновалась, я буду ждать, сколько вы
захотите, но, клянусь вам, мне не причинило бы вреда, если бы я взглянула на
мою дочурку. Все равно я вижу ее; она так и стоит у меня перед глазами со
вчерашнего вечера. Знаете, что? Если бы мне принесли ее сейчас, я бы стала
тихонечко разговаривать с ней, и все. Разве не понятно, что я хочу видеть
своего ребенка, за которым ради меня ездили в Монфермейль? Я не сержусь. Я
уверена, что скоро буду счастлива. Всю ночь я видела что-то белое и какие-то
фигуры, которые мне улыбались. Когда господин доктор захочет, тогда он и
принесет мне Козетту. У меня уже нет жара, я выздоровела. Я чувствую, что у
меня все прошло, но я буду вести себя так, как будто еще больна, и не стану
двигаться, чтобы сделать приятное сестрицам. Когда все увидят, что я спокойна,
то скажут: надо дать ей ребенка.
Мадлен сидел на стуле рядом с кроватью. Она повернулась к
нему. Видно было, что она изо всех сил старается казаться спокойной и «быть
умницей», как она выражалась в своем болезненном бессилии, похожем на детскую
слабость, – старается для того, чтобы все увидели ее спокойствие и
позволили привести к ней Козетту. Однако, как она ни сдерживалась, она все же
не могла не забросать г-на Мадлена вопросами:
– Хорошо ли вы съездили, господин мэр? О, какой вы
добрый, что поехали за ней! Скажите мне только одно: как ее здоровье? Хорошо ли
она перенесла дорогу? Она и не узнает меня. Как это грустно! Она забыла меня за
столько времени, бедная крошка! Дети ведь такие беспамятные! Все равно что
птички. Сегодня видят одно, завтра другое и сразу все забывают. По крайней мере
чистое ли было на ней белье? В чистоте ли держали ее эти Тенардье? Как они ее
кормили? О, если бы вы знали, как я мучилась, когда задавала себе все эти
вопросы в пору нужды! Теперь все прошло. Я так рада! Ах, как бы мне хотелось
увидеть ее! Скажите, господин мэр, понравилась вам моя дочурка? Ведь, правда,
она красавица? Вы, наверно, очень озябли в дилижансе? Скажите, неужели нельзя
принести ее сюда хоть на минуточку? А потом сейчас же унести обратно? Вы ведь
здесь хозяин, и если бы вы захотели…
Он взял ее за руку.
– Козетта красавица, – сказал он, – Козетта
здорова, вы скоро увидите ее, только успокойтесь. Вы говорите слишком быстро и
к тому же высовываете руку из-под одеяла, а от этого у вас кашель.
В самом деле, приступы удушливого кашля прерывали Фантину
чуть не на каждом слове.
Фантина не стала возражать; она испугалась, что нарушила
чересчур пылкими мольбами то доверие, которое ей хотелось внушить окружающим, и
принялась болтать о посторонних вещах.
– Не правда ли, Монфермейль – довольно красивое место?
Летом туда ездят на прогулку. Как идут дела у Тенардье? В тех краях бывает мало
народу. Это не постоялый двор, а какая-то харчевня.
Не выпуская ее руки, Мадлен смотрел на нее с тревогой; было
ясно, что он пришел сказать ей нечто такое, перед чем теперь мысленно отступал.
Врач, навестив больную, ушел, и с ними оставалась только сестра.
Внезапно среди наступившей тишины раздался возглас Фантины:
– Я слышу ее! Боже мой, я слышу ее! Она протянула руку,
чтобы все помолчали, и, затаив дыхание, стала прислушиваться.
Во дворе играл ребенок-дочка привратницы или какой-нибудь из
работниц. Подобные случайности всегда имеют место в развертывающемся
таинственном спектакле трагических происшествий, словно играя в нем свою роль.
Девочка резвилась, бегала, чтобы согреться, смеялась и звонко пела. Увы! В
какие только человеческие переживания не вторгаются иногда детские игры!
Песенку этой девочки и услыхала Фантина.
– О! – вскричала она. – Это моя Козетта! Я
узнаю ее голосок!
Ребенок исчез так же быстро, как появился; голосок умолк;
Фантина прислушивалась еще некоторое время, потом лицо ее омрачилось, Мадлен
услышал, как она прошептала:
– Какой дурной человек этот доктор. Он не позволяет мне
увидеть мою дочку! У него и лицо злое.
Однако радостные мысли снова вернулись к ней. Откинув голову
на подушку, она продолжала говорить сама с собой:
– Какие мы с ней будем счастливые! Во-первых, у нас
будет садик! Господин Мадлен обещал мне это. Моя дочурка будет играть в саду.
Она уже, наверно, знает азбуку. Я заставлю ее читать по складам. Она станет
бегать по траве за бабочками. А я буду смотреть на нее. А потом она пойдет к
причастию. Кстати! Когда же она в первый раз пойдет к причастию?
Она начала считать по пальцам.
– …Один, два, три, четыре… сейчас ей семь. Значит,
через пять лет. Она наденет белую вуаль и ажурные чулочки, она будет похожа на
маленькую женщину. О добрая моя сестрица! Вы еще не знаете, до чего я глупа – я
думаю о том, как моя дочь пойдет к первому причастию!
Она рассмеялась.
Он уже не держал руку Фантины. Он слушал ее слова, как
слушают дуновение ветерка, – опустив глаза в землю, углубившись в свои
бездонные думы. Вдруг она замолчала, и он машинально поднял глаза. Вид Фантины
испугал его.
Она больше не говорила, она больше не дышала; она
приподнялась на своем ложе, ее худое плечо выглянуло из-под спустившейся
сорочки; лицо, такое сияющее за минуту перед тем, было теперь мертвенно-бледно;
расширенными от ужаса глазами она как будто пристально вглядывалась во что-то
страшное, находившееся на другом конце комнаты.
– Боже мой! – вскричал он. – Что с вами,
Фантина?
Она не ответила, она не отрывала глаз от того, на что
смотрела; она коснулась одной рукой его плеча, а другой сделала ему знак
оглянуться.
Он обернулся и увидел Жавера.
|
