Глава третья.
Он не лишен привлекательности
По вечерам, располагая несколькими су, которые он всегда
находит способ раздобыть, homuncio отправляется в театр. Переступив за
волшебный его порог, он преображается. Он был гаменом, он становится «тюти»[72]. Театры
представляют собой подобие кораблей, перевернутых трюмами вверх. В эти трюмы и
набиваются тюти. Между тюти и гаменом такое же соотношение, как между ночной
бабочкой и ее личинкой; то же существо, но только летающее, парящее. Достаточно
одного его присутствия, его сияющего счастьем лица, его бьющих через край
восторгов и радостей, его рукоплесканий, напоминающих хлопанье крыльев, чтобы
этот тесный, смрадный, темный, грязный, нездоровый, отвратительный, ужасный
трюм превратился в парадиз.
Одарите живое существо всем бесполезным и отнимите у него
все необходимое – и вы получите гамена.
Гамен не лишен художественного чутья. Однако, к крайнему
нашему сожалению, классический стиль не в его вкусе. По природе своей гамен не
очень академичен. Так, например, мадмуазель Марс пользовалась у этих юных,
буйных театралов популярностью, сдобренной некоторой дозой иронии. Гамен
называл ее «мадмуазель Шептунья».
Это существо горланит, насмешничает, зубоскалит, дерется;
оно обмотано в тряпки, как грудной младенец, одето в рубище, как философ. Этот
оборвыш что-то удит в сточных водах, за чем-то охотится по клоакам; в
нечистотах находит предмет веселья; вдохновенно сыплет руганью на всех перекрестках;
издевается, свистит, язвит и напевает; равно готов и обласкать и оскорбить;
способен умерить торжественность «Аллилуйи» какой-нибудь залихватской «Матантюр
– люретой»; поет на один лад все существующие мелодии, от «упокой господи» до
озорных куплетов. Он за словом в карман не лезет, знает и то, чего не знает; он
спартанец даже в мошенничестве, безумец даже в благоразумии, лирик даже в
сквернословии. С него сталось бы присесть под кустик и на Олимпе; он мог бы
вываляться в навозе, а встать осыпанным звездами. Парижский гамен – это Рабле в
миниатюре.
Он недоволен своими штанами, если в них нет кармашка для
часов.
Он редко бывает удивлен, еще реже – испуган. Высмеивает в
песенках суеверия, разоблачает всякую ходульность и преувеличение, подтрунивает
над таинственным, показывает язык привидениям, не находит прелести в пафосе,
смеется над эпической напыщенностью. Отсюда не следует, однако, что он совсем
лишен поэтической жилки; вовсе нет! Он просто склонен рассматривать
торжественные видения как шуточные фантасмагории. Предстань перед ним
Адамастор, гамен, наверное, сказал бы: «Вот так чучело!»
|
