Глава восемнадцатая.
Восстановление священного права
Конец диктатуре. Вся европейская система рухнула.
Империя погрузилась во тьму, подобную той, в которой исчез
гибнущий античный мир. Можно восстать даже из бездны, как это бывало во времена
варваров. Но только у варварства 1815 года, уменьшительное название которого –
контрреволюция, не хватило дыхания; оно быстро запыхалось и остановилось. Надо
сказать, что Империю оплакивали, и оплакивали герои. Если слава заключается в
мече, превращенном в скипетр, то империя была сама слава. Она распространила по
земле весь свет, на какой только способна тирания, но то был мрачный свет.
Скажем больше: черный свет. В сравнении с днем – это ночь. Но когда эта ночь
исчезла, наступило словно затмение.
Людовик XVIII вернулся в Париж. Хороводы 8 июля изгладили из
памяти восторги 20 марта. Корсиканец стал антитезой Беарнца. Над куполом Тюильри
взвился белый флаг. Настало царство изгнанников. Еловый стол из Гартвелла занял
место перед украшенным лилиями креслом Людовика XIV. Так как Аустерлиц устарел,
стали говорить о Бувине и Фонтенуа, словно эти победы были только вчера
одержаны. Трон и алтарь торжественно вступили в братский союз. Одна из самых
общепризнанных в XIX веке форм общественного благоденствия водворилась во
Франции и на континенте. Европа надела белую кокарду. Трестальон прославился.
Девиз nоn pluribus impar[43]
вновь появился в ореоле лучей, высеченных из камня, на фасаде казармы Орсейской
набережной, изображая солнце. Там, где прежде помещалась императорская гвардия,
теперь разместились мушкетеры. Сбитая с толку всеми этими новшествами,
триумфальная арка на Карусельной площади, сплошь уставленная словно занемогшими
изображениями побед, быть может, даже испытывая некоторый стыд перед Маренго и
Арколем, выпуталась из положения с помощью статуи герцога Ангулемского.
Кладбище Мадлен, страшная братская могила 93-го года,
украсилось мрамором и яшмой, ибо с его землей был смешан прах Людовика XVI и
Марии-Антуанетты. Из глубины Венсенского рва поднялась надгробная колонна с
усеченным верхом, напоминающая о том, что герцог Энгиенский умер в том месяце,
когда был коронован Наполеон. Папа Пий VII, совершивший это помазание на
царство незадолго до этой смерти, благословил падение с тем же спокойствием, с
каким благословил возвышение. В Шенбрунне появился четырехлетний призрак,
именовать которого Римским королем считалось государственным преступлением. И
все это свершилось, и все короли снова заняли свои места, и властелин Европы
был пленен, и старая форма правления была заменена новой, и все, что было
светом, и все, что было мраком на земле, переместилось, потому что однажды
летом, после полудня, пастух сказал в лесу пруссаку: «Пройдите здесь, а не
там».
1815 год походил на хмурый апрель. Старая, ядовитая,
нездоровая действительность приняла вид весеннего обновления. Ложь сочеталась
браком с 1789 годом, «священное право» замаскировалось хартией, то, что было
фикцией, прикинулось конституцией, предрассудки, суеверия и тайные умыслы,
уповая на 14-ю статью, перекрасились и покрылись лаком либерализма. Так меняют
кожу змеи.
Наполеон и возвысил и унизил человека. Во время этого
блистательного владычества материи идеал получил странное название идеологии.
Какая неосторожность со стороны великого человека отдать на посмеяние будущее!
А между тем народ – это пушечное мясо, влюбленное в своего канонира, –
искал его глазами. Где он? Что он делает? «Наполеон умер», – сказал один
прохожий инвалиду, участнику Маренго и Ватерлоо. «Это он – да умер? –
воскликнул солдат. – Много вы знаете!» Народное воображение обожествляло
этого поверженного во прах героя. Фон Европы после Ватерлоо стал мрачен. С
исчезновением Наполеона долгое время ощущалась огромная, зияющая пустота.
И в эту пустоту, как в зеркало, гляделись короли. Старая
Европа воспользовалась ею для своего преобразования. Возник Священный союз.
«Прекрасный союз», – это было заранее предсказано роковым полем Ватерлоо[44].
Перед лицом этой старинной преобразованной Европы наметились
очертания новой Франции. Будущее, осмеянное императором, вступило в свои права.
На челе его сияла звезда – Свобода. Молодое поколение обратило к нему
восторженный взор. Странное явление – увлекались одновременно и будущим –
Свободой, и прошедшим – Наполеоном. Поражение возвеличило пораженного. Бонапарт
в падении казался выше Наполеона в славе. Те, кто торжествовал победу, ощутили
страх. Англия приказала сторожить Бонапарта Гудсону Лоу. Франция поручила
следить за ним Моншеню. Его спокойно скрещенные на груди руки внушали тревогу
тронам. Александр прозвал его: «моя бессонница». Страх внушало им то, что было
в нем от революции. Именно в этом находит свое объяснение и оправдание
бонапартистский либерализм. Этот призрак заставлял трепетать старый мир.
Королям не любо было и царствовать, когда на горизонте маячила скала св. Елены.
Пока Наполеон томился в Лонгвуде, шестьдесят тысяч человек,
павших на поле Ватерлоо, мирно истлевали в земле, и что-то от их покоя
передалось всему миру. Венский конгресс, пользуясь этим, создал трактаты 1815
года, и Европа назвала это Реставрацией.
Вот что такое Ватерлоо.
Но какое дело до него вечности? Весь этот ураган, вся эта
туча, эта война, затем этот мир, весь этот мрак ни на мгновение не затмили
сияния того великого ока, перед которым травяная тля, переползающая с одной
былинки на другую, равна орлу, перелетающему с башни на башню Собора Парижской
Богоматери.
|
