 Увеличить |
Глава двадцать первая.
Герои
Вдруг барабан забил атаку.
Штурм разразился, как ураган. Накануне, во мраке ночи,
противник подползал к баррикаде бесшумно, как удав. Теперь же, среди бела дня,
нападение врасплох на открытом пространстве было невозможно, потому что живые
силы атакующих оказались на виду; раздался рев пушки, и войско ринулось на
приступ. В яростном стремительном порыве мощная колонна регулярной пехоты, подкрепленная
через равные промежутки национальной и муниципальной гвардией в пешем строю,
опираясь на шумные, хотя невидимые толпы, выступила на улицу беглым шагом с барабанным
боем, при звуках трубы, с саперами во главе, и, держа штыки наперевес, не
сгибаясь под градом пуль, пошла прямо на баррикаду, с силой медного тарана,
бьющего в стену.
Стена выдержала.
Повстанцы открыли бешеный огонь. Весь гребень осажденной
баррикады засверкал вспышками выстрелов. Штурм был настолько яростным, что на
минуту вся баррикада оказалась наводненной атакующими. Но, стряхнув с себя
солдат, как лев стряхивает собак, и лишь на миг покрывшись нападающими, словно
скала морской пеной, она восстала вновь, такая же крутая, черная и грозная.
Колонна, вынужденная отступить, осталась на улице в
сомкнутом строю, страшная даже на открытой позиции, и ответила на огонь редута
ожесточенной ружейной стрельбой. Те, кому приходилось видеть фейерверк,
припомнят огненные снопы скрещенных молний, называемые букетом. Пусть они
представят себе такой букет не в вертикальном, а в горизонтальном положении,
мечущий пули, дробь и картечь с концов своих огненных стрел и сеющий смерть
гроздьями громовержущих молний. Баррикада попала под этот град.
Обе стороны горели одинаковой решимостью. Храбрецы доходили
до дикого безрассудства, до какого-то свирепого героизма, готовые пожертвовать
жизнью. В ту эпоху солдаты национальной гвардии дрались, как зуавы. Войска
стремились кончить битву, повстанцы – продолжать ее. Затягивать агонию в
расцвете юности и здоровья – это уже не бесстрашие, а безумство. Для каждого
участника схватки смертный час длился бесконечно. Вся улица покрылась трупами.
На одном конце баррикады находился Анжольрас, на другом –
Мариус. Анжольрас, державший в голове весь план обороны, берег себя и стоял в
укрытии; три солдата, один за другим, упали мертвыми под его бойницей, –
они так и не заметили его. Мариус сражался без прикрытия. Он стоял, как живая
мишень, возвышаясь над стеной редута больше чем по пояс. Нет более буйного
расточителя, чем скряга, если ему вздумается кутнуть, и никто так не страшен в
сражении, как мечтатель. Мариус был грозен и задумчив. Все представлялось ему
словно во сне. Он казался призраком с ружьем в руках.
Патроны у осажденных подходили к концу, но их шутки были
неистощимы. В смертном вихре, закружившем их, они продолжали смеяться.
Курфейрак стоял с непокрытой головой.
– Куда же ты девал свою шляпу? – спросил Боссюэ.
– В конце концов они ухитрились сбить ее пушечными
ядрами, – отвечал Курфейрак. Насмешки чередовались с презрением.
– Кто может понять этих людей? – с горечью
восклицал Фейи, перечисляя имена известных и даже знаменитых лиц, в том числе
кое-кого из старой армии. – Они обещали примкнуть к нам, обязались нам
помочь, поклялись в этом честью, они наши командиры – и они же нас предали!
Комбефер ответил с горькой усмешкой:
– Некоторые люди соблюдают правила чести, как астрономы
наблюдают звезды: только издалека.
Баррикада была так густо засыпана разорванными гильзами от
патронов, что казалось, будто выпал снег.
У осаждавших было численное превосходство, у повстанцев –
позиционное преимущество. Они расположились на вершине стены и в упор
расстреливали солдат – те, спотыкаясь среди раненых и убитых, застревали на
крутом ее откосе. Баррикада, построенная подобным образом и отлично укрепленная
подпорами изнутри, действительно представляла одну из тех позиций, откуда
горстка людей может держать под угрозой целое войско. Тем не менее атакующая
колонна, непрерывно пополняясь и увеличиваясь под градом пуль, неотвратимо
приближалась; мало-помалу, шаг за шагом, медленно, но неуклонно, армия зажимала
баррикаду в тиски.
Атаки следовали одна за другой. Опасность возрастала. И вот
на этой груде камней, на улице Шанврери, разразилась битва, достойная стен
Трои. Изможденные, оборванные, изнуренные люди, которые больше суток ничего не
ели и не смыкали глаз, которые могли выпустить всего лишь несколько зарядов и
напрасно ощупывали пустые карманы, ища патронов, почти все раненные, кто в
голову, кто в руку, забинтованные порыжелыми и почерневшими тряпками, в
изодранной, залитой кровью одежде, вооруженные негодными ружьями и старыми
зазубренными саблями, преобразились в Титанов. Баррикаду атаковали раз десять,
одолевали ее высоту, проникали внутрь, но так и не могли взять.
Чтобы составить представление об этой борьбе, вообразите
пылающий костер из этих охваченных яростью сердец и посмотрите на
разбушевавшийся пожар. То было не сражение, а жерло раскаленной печи, уста
извергали пламя, лица искажались гневом. Казалось, то были уже не люди; бойцы
пламенели яростью, страшно было смотреть на этих саламандр войны, метавшихся
взад и вперед в багровом дыму. Мы отказываемся от описания всех сцен этой
грандиозной битвы и в целом и в их последовательности. Одной лишь эпопее
дозволено заполнить двенадцать тысяч стихов изображением битвы.
Это напоминало ад брахманизма, самую ужасную из семнадцати
бездн преисподней, именуемую в Ведах «Лесом мечей».
Дрались врукопашную, грудь с грудью, пистолетами, саблями,
кулаками, стреляли издали и в упор, сверху, снизу, со всех сторон, с крыш
домов, из окон кабачка, из отдушин подвала, куда забрались некоторые из
повстанцев. Они сражались один против шестидесяти. Полуразрушенный фасад
«Коринфа» был страшен. Татуированное картечью окно, с выбитыми стеклами и
рамами, превратилось в бесформенную дыру, кое-как заваленную булыжниками.
Боссюэ был убит, Фейи убит; Курфейрак убит; Жоли убит; Комбефер, пораженный в
грудь тремя штыковыми ударами в тот миг, когда он наклонился, чтобы поднять
раненого солдата, успел только взглянуть на небо и испустил дух.
Мариус все еще сражался, но был несколько раз ранен, большей
частью – в голову, и все лицо его было залито кровью, словно завешено красным
платком.
Один лишь Анжольрас оставался невредимым. Когда ему не
хватало оружия, он, не глядя, протягивал руку вправо или влево, и кто-нибудь из
повстанцев подавал ему первый попавшийся клинок. Теперь у него остались обломки
от четырех шпаг; у Франциска I в битве при Мариньяне было шпагой меньше.
Гомер говорит: «Диомед убил Аксила, сына Тевфрания, обитавшего
в счастливой Аризбе; Эвриал, сын Мекистея, лишил жизни Дреса, Офелтия, Эсепа и
Педаса, зачатого наядой Абарбареей от беспорочного Буколиона; Уллис поразил
Пидита Перкосийского; Антилох – Аблера, Полипет – Астиала, Полидамант – Ота
Килленейского, Тевкр – Аретаона; Мегантий гибнет от копья Эврипила. Царь героев
Агамемнон повергает во прах Элата, уроженца высоко стоящего города, омываемого
звонкоструйной рекой Сатиноном». В наших старинных эпических поэмах вооруженный
огненной секирой Эспландиан нападает на великана маркиза Свантибора, и тот,
защищаясь, швыряет в рыцаря башни, вырванные им из земли. На наших древних
фресках изображены два герцога, Бретонский и Бурбонский, на конях, в боевых
доспехах, в шлемах и с гербами на щитах; они мчатся друг на друга с бердышами в
руке, опустив железные забралa, в железных сапогах, в железных перчатках, один
в горностаевой мантии, другой в лазурном плаще; Бретонский герцог – с
изображением льва между двух зубцов короны, герцог Бурбонский – с огромной
лилией перед забралом. Но чтобы блистать великолепием, вовсе не надо носить
герцогский шишак, как Ивон, или держать в руке живое пламя, как Эспландиан,
или, подобно Филесу, отцу Полидаманта, привезти из Эпира прекрасные боевые
доспехи, дар Япета, владыки мужей; достаточно отдать жизнь за свои убеждения
или за верность присяге. Вот простоватый солдатик, вчерашний крестьянин из Боса
или из Лимузена, с тесаком на боку, который оплачивается возле нянек с детьми в
Люксембургском саду, вот бледный молодой студент, склонившийся над анатомическим
препаратом или над книгой, белокурый юнец, бреющий бородку ножницами, –
возьмите их обоих, вдохните в них чувство долга, поставьте друг против друга на
перекрестке Бушра или в тупике Планш-Мибре, заставьте одного сражаться за свое
знамя, а другого за свой идеал, и пусть оба воображают, что они сражаются за
родину. Начнется грандиозная битва, и тени, отброшенные пехотинцем и студентиком-медиком
во время поединка на великую эпическую арену, где борется человечество, сравняются
с тенью Мегариона, царя Ликии, родины тигров, сдавившего в железном объятии
могучего Аякса богоравного.
|
