Глава 21. ГЕРЦОГ ДЕ
РИШЕЛЬЕ ОТДАЕТ ДОЛЖНОЕ НИКОЛЬ
Де
Ришелье направлялся в небольшой особняк барона де Таверне на улице Кок-Эрон.
Благодаря
нашей возможности, подобно хромому бесу, легко проникать в запертые дома, мы
раньше де Ришелье узнаем, что в этот час барон сидел перед камином, уперев ноги
на подставку для дров, под которой догорали головни. Он читал Николь наставления,
время от времени беря ее за подбородок, несмотря на недовольное и
пренебрежительное выражение ее лица.
То ли
Николь привыкла к ласкам без наставлений, то ли предпочитала наставление без ласки.
Бог ее знает!.
Хозяин и
служанка вели серьезный разговор. Они выясняли, почему в определенные вечерние
часы Николь не сразу являлась на звонок, почему ее постоянно задерживали
какие-нибудь дела то в саду, то в оранжерее и почему во всех остальных местах,
кроме этих двух – сада и оранжереи, – она плохо исполняла свои
обязанности.
Николь
кокетливо извивалась всем телом и со сладострастием в голосе говорила:
– Что
ж поделаешь?.. Я здесь скучаю: мне обещали, что я отправлюсь в Трианон вместе с
мадмуазель!..
Де
Таверне милостиво потрепал по щечке и подбородку Николь, чтобы, очевидно,
немного ее развлечь.
Николь,
уклоняясь от утешений барона, оплакивала свою горькую долю.
– Ведь
я же говорю правду! – хныкала она. – Я заперта в этих чертовых
четырех стенах, не вижу общества, я просто задыхаюсь! А мне обещали развлечения
и будущее!
– Что
ты имеешь в виду? – спросил барона – Трианон! – воскликнула
Николь. – В Трианоне меня окружала бы роскошь. Я бы хотела людей
посмотреть и себя показать!
– Ого!
Ну и малышка Николь! – заметил барон.
– Да,
господин барон, ведь я женщина, и не хуже других.
– Черт
побери! Хорошо сказано! – глухо молвил барон. – Она живет, волнуется.
Эх, если бы я был молод и богат!..
Он не
удержался и бросил восхищенный и завистливый взгляд на девушку, в которой было
столько молодости, задора и красоты.
Выйдя из
задумчивости, Николь нетерпеливо проговорила:
– Ложитесь,
сударь, и я тоже пойду лягу.
– Еще
одно слово, Николь!
Внезапно
звонок у входной двери заставил вздрогнуть Таверне, а Николь так и подскочила.
– Кто
к нам может прийти в половине двенадцатого? Поди взгляни, дорогая.
Николь
отворила дверь, узнала имя посетителя и оставила входную дверь приоткрытой.
Через
эту щель выскользнул на улицу человек и пробежал двор, довольно громко топая,
что привлекло внимание позвонившего маршала.
Николь
прошла впереди Ришелье со свечой в руках; она вся сияла.
– Так,
так, так! – с улыбкой проговорил маршал, следуя за ней в гостиную. –
Этот старый плут Таверне говорил мне только о своей дочери.
Маршал
был из тех, кому довольно было взглянуть однажды, чтобы увидеть все, что нужно.
Промелькнувшая
тень человека навела его на мысль о Николь, а Николь заставила задуматься о
тени. По радостному лицу девушки он догадался, зачем приходил этот человек, а
когда он рассмотрел лукавые глаза, белые зубки и тонкую талию субретки, у него
не осталось больше сомнений ни в ее характере, ни в ее вкусах.
Войдя в
гостиную, Николь с замиранием сердца объявила:
– Герцог
де Ришелье!
Этому
имени суждено было произвести в тот вечер сенсацию. Оно так подействовало на барона,
что он поднялся с кресла и пошел к двери, не веря своим ушам.
Однако,
не дойдя до двери, он заметил в сумерках коридора де Ришелье.
– Герцог!.. –
пролепетал он.
– Да,
дорогой друг, герцог собственной персоной, – любезно отвечал
Ришелье. – Это вас удивляет, особенно после оказанного вам недавно приема.
Однако в этом нет ничего необычайного. А теперь прошу вашу руку!
– Господин
герцог! Вы слишком добры ко мне.
– Ты
с ума сошел, мой дорогой! – проговорил старый маршал, протягивая Николь
трость и шляпу и поудобнее усаживаясь в кресле. – Ты погряз в
предрассудках, ты городишь вздор… Ты не узнаешь своих, насколько я понимаю.
– Однако,
герцог, мне кажется, что оказанный мне тобою третьего дня прием был настолько
многозначителен, что трудно было бы ошибиться, – отвечал взволнованный Таверне.
– Послушай,
мой старый добрый друг, третьего дня ты вел себя, как школьник, а я – как педант, –
возразил Ришелье. – Мы друг друга не поняли. Тебе хотелось говорить – я
хотел освободить тебя от этого труда. Ты был готов сказать глупость – я мог
ответить тебе тем же. Забудем все, что было третьего дня. Знаешь, зачем я к
тебе приехал?
– Разумеется,
нет.
– Я
привез тебе роту, о которой ты меня просил, король дает ее твоему сыну. Какого
черта! Должен же ты улавливать тонкости; третьего дня я был почти министром:
просить было бы с моей стороны неудобно; сегодня я отказался от портфеля и
опять стал прежним Ришелье: было бы нелепо, ежели б я не попросил за тебя. И
вот я попросил, получил и принес!
– Герцог!
Неужели это правда?.. Такая доброта с твоей стороны?..
–..вполне
естественна, потому что это долг друга… То, в чем отказал бы министр, Ришелье
добывает и дает.
– Ах,
герцог, как ты меня порадовал! Так ты по-прежнему мой верный друг?
– Что
за вопрос!
– Но
король!.. Неужели король согласился оказать мне такую милость?..
– Король
сам не знает, что делает; впрочем, возможно, я ошибаюсь, и он, напротив, прекрасно
это знает.
– Что
ты хочешь этим сказать?
– Я
хочу сказать, что у его величества, может быть, есть свои причины доставить
неудовольствие графине Дю Барри. Возможно, именно этому ты обязан оказанной
тебе милостью еще более, нежели моему влиянию.
– Ты
полагаешь?
– Я
в этом совершенно уверен. Ты ведь, должно быть, таешь, что я отказался от
портфеля из-за этой дурочки.
– Так
говорят, однако…
– Однако
ты в это не веришь, скажи откровенно!
– Да,
должен признаться…
– Это
означает, что ты полагал, что у меня нет совести.
– Это
означает, что я считал тебя человеком без предрассудков.
– Дорогой
мой! Я старею и люблю хорошеньких женщин, только когда они принадлежат мне… И
потом, у меня есть кое-какие соображения… Впрочем, вернемся к твоему сыну.
Очаровательный мальчик!
– Он
в очень скверных отношениях с Дю Барри, которого я встретил у тебя, когда так
неловко явился с визитом.
– Мне
это известно, поэтому-то я и не министр.
– Ну
вот еще!
– Можешь
не сомневаться, друг мой!
– Ты
отказался от портфеля, чтобы доставить удовольствие моему сыну?
– Если
я тебе скажу правду, ты не поверишь; он тут ни при чем. Я отказался потому, что
требования семейки Дю Барри начинались с изгнания твоего сына, и не известно
еще, какими бы нелепостями они могли закончиться.
– Так
ты поссорился с этими ничтожествами?
– И
да, и нет: они меня боятся, я их презираю, – они это заслужили.
– Это
благородно, но неосторожно.
– Почему
ты так думаешь?
– Графиня
в фаворе.
– Скажите,
пожалуйста!.. – презрительно уронил Ришелье.
–Как ты
можешь так говорить!
– Я
говорю как человек, чувствующий шаткость положения Дю Барри и готовый, если понадобится,
подложить мину в подходящее место, чтобы разнести все в клочья.
– Если
я правильно понял, ты оказываешь услугу моему сыну, чтобы уколоть семейство Дю
Барри.
– В
большой степени – ради этого, твоя проницательность тебя не подвела; твой сын
служит мне гранатой, я хочу поджечь с его помощью… А кстати, барон, нет ли у
тебя еще дочери?
– Есть…
– Молодая?
– Ей
шестнадцать лет.
– Хороша
собой?
– Как
Венера.
– Она
живет в Трианоне?
– Так
ты с ней знаком?
– Я
провел с ней вечер и целый час проговорил о ней с королем.
– С
королем? – вскричал Таверне; щеки его пылали.
– С
королем.
– Король
говорил о моей дочери, о мадмуазель Андре де Таверне?
– Он
с нее глаз не сводит, дорогой мой.
– Неужели?
– Тебе
это не по душе?
– Мне?..
Ну что ты!.. Напротив! Король оказывает мне честь, глядя на мою дочь.., но…
– Но
что?
– Дело
в том, что король…
–..распущен?
Ты это хотел сказать?
– Боже
меня сохрани дурно отзываться о его величестве; он имеет право быть таким,
каким ему хочется быть.
– В
таком случае что означает твое удивление? Неужели ты мог вообразить, что король
не будет влюбленными глазами смотреть на твою дочь? Ведь мадмуазель Анд-ре –
само совершенство!
Таверне
ничего не ответил. Он пожал плечами и глубоко задумался. Ришелье следил за ним
испытующим взглядом.
– Что
же! Я догадываюсь, о чем ты думаешь, – продолжал старый маршал, подвигая
свое кресло поближе к барону. – Ты думаешь, что король привык к дурному
обществу.., что он якшается со всяким сбродом, как выражаются у Поршеронов, и,
следовательно, не станет заглядываться на благородную девицу, полную
целомудренной чистоты и невинной любви, что он не заметит это сокровище, полное
грации и очарования… Ведь он способен только на непристойные разговоры, пошлые
подмигивания да ухаживания за гризетками.
– Решительно,
ты великий человек, герцог.
– Почему?
– Потому
что ты все верно угадал, – молвил Таверне.
– Однако
признайтесь, барон, – продолжал Ришелье, – давно пора нашему
властелину перестать заставлять нас, знатных господ, пэров и друзей короля
Франции, целовать плоскую и грязную руку куртизанки низкого происхождения. Пора
было бы вернуть нам наше достоинство. Ведь он начал с Шатору, урожденной
маркизы старинного рода; потом ее сменила Помпадур, дочь и жена откупщика;
после нее он опустился до Дю Барри, прозванной попросту Жаннеткой; как бы ей на
смену не явилась кухарка Мариторна или пастушка Гатон. Это унизительно для нас,
барон. Наши каски украшены короной, а мы склоняем головы перед этими дурами.
– Совершенно
верно! – прошептал Таверне. – Теперь мне понятно, что при дворе нет достойных
людей из-за новых порядков.
– Раз
нет королевы, нет и женщин. Раз нет женщин, нет и придворных. Король содержит
гризетку, и на троне теперь восседает простой народ в лице мадмуазель Жанны
Вобернье, парижской белошвейки.
– Да,
правда, и…
– Видишь
ли, барон, – перебил его маршал, – если бы сейчас нашлась умная женщина,
желавшая править Францией, для нее нашлась бы прекрасная роль…
– Понятное
дело! – с замиранием сердца проговорил Таверне. – К сожалению, место
занято.
– Прекрасная
роль нашлась бы для женщины, – продолжал маршал, – у которой не было
бы таких пороков, как у этих шлюх, однако она должна была бы обладать
ловкостью, быть расчетливой и осмотрительной. Она могла бы так высоко взлететь,
что о ней продолжали бы говорить даже тогда, когда монархия перестанет
существовать. Ты не знаешь, барон, твоя дочь достаточна умна?
– Она
очень умна, у нее много здравого смысла.
– Она
так хороша собой!
– Ты
правда так думаешь?
– Да,
она обладает сладострастным очарованием, которое так нравится мужчинам. Вместе
с тем она до такой степени добра и целомудренна, что внушает уважение даже
женщинам… Такое сокровище надо беречь, дружище!
– Ты
говоришь об этом с таким жаром…
– Я?
Да я от нее без ума и хоть завтра женился бы на ней, не будь у меня за плечами
семидесяти четырех лет. Однако хорошо ли она там устроена? Окружена ли она роскошью,
как того заслуживает прекрасный цветок?.. Подумай об этом, барон. Сегодня
вечером она одна возвращалась к себе, не имея ни камеристки, ни охраны, только
в сопровождении лакея ее высочества, освещавшего ей фонарем дорогу: она была
похожа на прислугу.
– Что
же ты хочешь, герцог! Ведь ты знаешь, что я небогат.
– Богат
ты или нет, дорогой мой, у твоей дочери должна быть по крайней мере камеристка.
Таверне вздохнул.
– Я
это и сам знаю, – согласился он, – камеристка ей нужна, вернее, была
бы нужна.
– Ну
и что же? Неужели у тебя нет ни одной? Барон не отвечал.
– А
эта миленькая девчонка? – продолжал Ришелье. – Она тут недавно
вертелась… Хорошенькая, изящная, клянусь честью.
– Да,
но…
– Что,
барон?
– Ее-то
я как раз и не могу послать в Трианон.
– Почему
же? Мне, напротив, кажется, что она отлично подойдет; она будет прекрасной субреткой.
– Ты,
верно, не видел ее лица, герцог?
– Я-то?
Именно на него я и смотрел.
– Раз
ты ее видел, ты должен был заметить странное сходство!..
– С
кем?
– С…
Угадай, попробуй!.. Полите сюда, Николь. Николь явилась на зов. Как истинная служанка,
она подслушивала под дверью.
Герцог
взял ее за руки и притянул к себе, зажав между ног ее колени, однако
бесцеремонный взгляд большого вельможи и распутника нисколько ее не смутил, она
ни на секунду не потеряла самообладания.
– Да, –
сказал он, – да, она в самом деле похожа, это верно.
– Ты
знаешь, на кого, и, значит, понимаешь, что нельзя рисковать благополучием нашей
семьи из-за такого нелепого стечения обстоятельств. Разве приятно будет самой
прославленной даме в Европе убедиться в том, что она похожа на мадмуазель
Николь-Дырявый-Чулок?
– Да
точно ли этот Дырявый-Чулок похож на самую прославленную даму? – ядовито
заговорила Николь, освобождаясь из рук герцога, чтобы возразить барону де Таверне. –
Неужели у прославленной дамы такие же округлые плечики, живой взгляд,
полненькие ножки и пухлые ручки, как у Дырявого-Чулка? В любом случае, господин
барон, – в гневе закончила она, – я не могу поверить, что вы меня до
такой степени низко цените.
Николь
раскраснелась от гнева, и это ее очень красило. Герцог снова схватил ее за
руки, опять зажал ее колени меж ног и посмотрел на нее ласково и многообещающе.
– Барон! –
заговорил он. – Николь, разумеется, нет равных при дворе – так я, во
всяком случае, думаю. Ну а что касается прославленной дамы, с которой,
признаюсь, у нее есть обманчивое сходство, тут мы свое самолюбие спрячем… У вас
светлые волосы восхитительного оттенка, мадмуазель Николь. У вас царственные
очертания бровей и носа. Ну что же, достаточно вам будет провести перед
зеркалом четверть часа, и от недостатков, какие находит господин барон, не останется
и следа. Николь, дитя мое, хотите отправиться в Трианон?
– О! –
вскричала Николь; вся ее мечта выплеснулась в этом восклицании.
– Итак,
вы поедете в Трианон, дорогая, и составите там свое счастье, не омрачая счастья
других. Барон! Еще одно слово.
– Пожалуйста,
дорогой герцог!
– Иди,
прелестное дитя, оставь нас на минутку, – проговорил Ришелье.
Николь
вышла. Герцог приблизился к барону.
– Я
потому так тороплю вас с посылкой камеристки для вашей дочери, – сказал
он, – что это доставит удовольствие королю. Его величество не любит
бедность, – напротив, ему приятно будет увидеть хорошенькое личико. Я так
все это понимаю.
– Пусть
Николь едет в Трианон, раз ты думаешь, что это может доставить королю удовольствие, –
отвечал барон, загадочно улыбаясь.
– Ну,
раз ты мне позволяешь, я беру ее с собой: она доедет в моей карете.
– Однако
ее сходство с ее высочеством… Надо бы что-нибудь придумать, герцог.
– Я
уже придумал. Это сходство исчезнет под руками Рафте в четверть часа. За это я
тебе ручаюсь… Напиши записочку дочери, барон, объясни ей важность, которую ты
придаешь тому, чтобы при ней была камеристка и чтобы ее звали Николь.
– Ты
полагаешь, что ее непременно должны звать Николь?
– Да,
я так думаю.
– И
что другая Николь…
–..не
сможет ее заменить на этом месте – почетном, как мне представляется.
– Я
сию минуту напишу.
Барон
написал письмо и вручил его Ришелье.
– А
указания, герцог?
– Я
дам их Николь. Она сообразительна? Барон улыбнулся.
– Ну
так ты мне ее доверяешь?.. – спросил Ришелье.
– Еще
бы! Это твое дело, герцог. Ты у меня ее попросил, я ее тебе вручаю. Делай с
ней, что пожелаешь.
– Мадмуазель,
следуйте за мной, – поднимаясь, проговорил герцог, – и поскорее.
Николь
не заставила повторять это дважды. Не спросив согласия барона, она в пять минут
собрала свои пожитки в небольшой узелок и, легко ступая, точно на крыльях,
устремилась к карете, вспорхнула на облучок и уселась рядом с кучером его
светлости.
Ришелье
попрощался с другом, еще раз выслушав слова благодарности за услугу, оказанную
им Филиппу де Таверне.
И ни
слова об Андре: говорить о ней было излишне.
|
