Александр Дюма «Джузеппе Бальзамо»

Глава 23. ИГРА СЛОВ ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ

Как видел читатель, герцог де Ришелье поспешил в Люсьенн с решительностью, свойственной венскому посланнику и победителю при Маоне.

Он прибыл туда с сияющим лицом и непринужденным видом, молодцевато взбежал по ступенькам крыльца, отодрал за уши Замора, как в лучшие дни их знакомства, и почти силой ворвался в знаменитый будуар, отделанный голубым атласом, где бедняжка Лоренца видела, как графиня Дю Барри готовилась к отъезду на улицу Сен-Клод.

Лежа на софе, графиня отдавала герцогу д'Эгийону утренние распоряжения.

Они обернулись на шум и замерли в изумлении, разглядев маршала.

– А-а, господин герцог! – вскричала Дю Барри.

– Дядюшка! – в тон ей воскликнул д'Эгийон.

– Да, графиня! Да, дорогой племянник!

– Неужели это вы?

– Я самый!

– Лучше поздно, чем никогда, – заметила графиня.

– Ваше сиятельство! К старости люди становятся капризными, – отвечал маршал.

– Вы хотите сказать, что снова воспылали любовью к Люсьенн…

– Я испытываю самую что ни на есть страсть, которая мне на время изменила только из-за каприза. Это именно так, и вы прекрасно закончили мою мысль.

– Таким образом, вы решили вернуться…

– Да, я вернулся, – проговорил Ришелье, устраиваясь в лучшем кресле, которое он определил с первого взгляда.

– Наверное, есть еще что-то, о чем вы умалчиваете, – предположила графиня – Каприз.., не свойствен таким людям, как вы – Графиня! Не стоит меня упрекать. Я лучше своей репутации И раз уж я вернулся, как вы сами видите, то это – То это? – подхватила Дю Барри.

–..то это по велению сердца!

Герцог д'Эгийон и графиня расхохотались.

– Какое счастье, что мы не лишены юмора, и можем оценить вашу шутку!

– заметила графиня.

– Что вы хотите этим сказать?

– Могу поклясться, что глупцы вас не поняли бы и в изумлении пытались бы найти другую причину вашего возвращения. Даю вам слово Дю Барри, только вы, герцог, умеете по-настоящему войти и выйти; Моле, сам непревзойденный Моле рядом с вами – не более, чем деревянная кукла!

– Так вы не верите, что я пришел по зову сердца? – вскричал Ришелье.

– Графиня! Графиня! Предупреждаю вас – вы заставляете меня плохо о вас думать. Не смейтесь, дорогой племянник, иначе я буду вас называть каменным сердцем, которое я не возьмусь на что бы то ни было употребить.

– Даже на то, чтобы состряпать из него небольшой кабинет министров? – спросила графиня и снова расхохоталась с откровенностью, которую и не пыталась скрыть.

– Хорошо, бейте, бейте! – надув губы, пробормотал Ришелье. – Я, к сожалению, не могу ответить вам тем же: ведь я слишком стар, мне нечем защищаться, пользуйтесь, пользуйтесь моей слабостью, графиня – теперь это неопасное удовольствие.

– Что вы, графиня! Вам, напротив, следует поостеречься, – предупредил д'Эгийон. – Вели дядюшка еще раз упомянет о своей немощи – мы пропали. Нет, господин герцог, мы не будем на вас нападать: как бы вы ни были слабы или ни напускали на себя вид немощного старца, вы с лихвой вернете нам все удары. Нет, мы и впрямь рады вашему возвращению.

– Да! – радостно подхватила графиня. – И по случаю этого возвращения мы прикажем устроить фейерверк, а вы знаете, герцог…

– Я ничего не знаю, графиня, – с наивностью младенца пролепетал маршал.

– Во время фейерверков всегда бывает сколько-нибудь опаленных искрами париков, несколько помятых под ударами палок шляп…

Герцог поднес руку к парику и осмотрел свою шляпу.

– Да, да, верно, – поддакнула графиня, – впрочем, вы к нам вернулись

– так-то лучше! А я, как вам сказал д'Эгийон, безумно счастлива. И знаете, почему?

– Графиня! Графиня! Вы опять скажете какую-нибудь гадость.

– Да, но это уж будет последняя.

– Хорошо, говорите!

– Я счастлива, маршал, потому что ваше возвращение предвещает хорошую погоду. Ришелье поклонился.

– Да, – продолжала графиня, – вы – как те поэтические птички, что предсказывают затишье. Как они называются, господин д'Эгийон? Вы ведь пишете стихи и должны это знать.

– Альционы, ваше сиятельство.

– Совершенно верно! Ах, маршал, надеюсь, вы не рассердитесь, что я сравниваю вас с птицей, носящей столь звонкое имя!

– Я не рассержусь, графиня, потому что сравнение точное, – сказал Ришелье с гримасой, означавшей удовлетворение, а удовлетворение Ришелье предвещало всегда какую-нибудь пакость.

– Вот видите!

– Да, я принес хорошие, просто замечательные новости!

– Неужели? – небрежно бросила графиня.

– Какие же? – поинтересовался д'Эгийон.

– Зачем вы так торопитесь, герцог? – перебила его графиня. – Дайте же маршалу время что-нибудь придумать.

– Нет, черт меня побери! Я могу сообщить вам их теперь же. Они готовы и даже несколько устарели.

– Маршал! Если вы принесли старье.

– Ну знаете, графиня, хотите берите, хотите нет.

– Хорошо, возьмем, пожалуй.

– Кажется, король угодил в западню, графиня.

– В западню?

– Именно.

– В какую западню?

– В ту, что вы ему расставили.

– Я расставила западню королю? – переспросила графиня.

– Тысяча чертей! Вы не хуже меня это знаете.

– Нет, даю слово, мне ничего об этом не известно.

– Ax, графиня, как нелюбезно с вашей стороны так меня мистифицировать!

– Правда, маршал, я ничего не понимаю! умоляю вас, объясните, в чем дело!

– Да, дядюшка, объяснитесь, – поддакнул д'Эгийон, угадывавший некий злой умысел под двусмысленной улыбкой маршала, – ее сиятельство с нетерпением ждет ваших объяснений.

Старый герцог повернулся к племяннику.

– Было бы странно, черт побери, если бы ее сиятельство не посвятила вас в свою тайну, дорогой д'Эгийон. В таком случае, это было бы еще тоньше, чем я предполагал.

– Чтобы она меня посвятила?.. – переспросил д'Эгийон.

– Ну конечно! Поговорим начистоту, графиня. Да вы раскрыли хотя бы половину своих секретов, своих происков против его величества.., бедному герцогу, сыгравшему в них столь значительную роль!

Графиня Дю Барри покраснела. Было еще так рано, она не успела ни нарумяниться, ни налепить мушки; покраснеть ей было легко.

Однако это было опасно.

– Вы оба удивленно смотрите на меня своими прекрасными глазами, – продолжал Ришелье, – неужели я должен раскрывать вам ваши дела?

– Раскрывайте, раскрывайте! – в один голос воскликнули герцог и графиня.

– Благодаря своей необычайной проницательности король, должно быть, уже все разгадал и ужаснулся.

– Что он мог разгадать? – спросила графиня. – Ну же, маршал, я умираю от нетерпения!

– Ну, например, ваше взаимопонимание с моим присутствующим здесь племянником…

Д'Эгийон побледнел и, казалось, его взгляд говорил графине:

– Как видите, я не зря был уверен, что он задумал какую-то гадость!

Женщины в таких случаях бывают отважнее, гораздо отважнее мужчин. Графиня немедля бросилась в бой.

– Герцог! – начала она. – Я боюсь загадок, когда вы играете роль сфинкса, потому что тогда мне кажется, что я рано или поздно проиграю: успокойте меня, а если вы пошутили, то позвольте вам заметить, что это была глупая шутка.

– Глупая? Да что вы, графиня, напротив – великолепная! – вскричал Ришелье. – Не моя, а ваша, разумеется.

– Я не понимаю ни слова, маршал, – заметила Дю Барри, кусая губы и постукивая ножкой от нетерпения.

– Ну, ну, оставим в покое самолюбие, графиня, – продолжал Ришелье. – Итак, вы опасались, как бы король не увлекся мадмуазель де Таверне. О, не отрицайте, для меня это совершенно очевидно!

– Это правда, я этого и не скрываю.

– Ну, а испугавшись, вы вознамерились помешать, насколько это будет возможно, игре его величества.

– Я и этого не отрицаю. Что же дальше?

– Мы подходим к главному, графиня. Чтобы уколоть его величество, у которого довольно толстая кожа, нужна была довольно тонкая игла… Ха-ха-ха! Я и не заметил, до чего ужасная вышла игра слов. Понимаете?

И маршал рассмеялся или сделал вид, что смеется во все горло, чтобы в приступе веселости насладиться озабоченным видом своих жертв.

– Какую игру слов вы тут усматриваете, дядюшка? – спросил д'Эгийон, первым придя в себя и изображая наивность.

– Ты не понял? – удивился маршал. – Тем лучше! Шутка вышла отвратительная. Одним словом, я хотел сказать, что ее сиятельство, желая пробудить в короле ревность, выбрала для этого господина приятной наружности, неглупого, в общем – чудо природы.

– Кто это сказал? – вскричала графиня, разозлившись, как любой сильный мира сего, чувствующий свою неправоту.

– Все, графиня.

– Все – значит, никто, вы отлично это знаете, герцог.

– Напротив, ваше сиятельство: все – это тысяча человек в одном только Версале; это шестьсот человек в Париже; это двадцать пять миллионов во Франции! Заметьте, что я не принимаю во внимание Гаагу, Гамбург, Роттердам, Лондон, Берлин, где столько же газет, сколько в Париже мнений.

– И что говорят в Версале, в Париже, во Франции, в Гааге, в Гамбурге, в Роттердаме, в Лондоне, в Берлине?..

– Говорят, что вы – самая умная и очаровательная женщина в Европе; говорят, что благодаря гениальной стратегии, согласно которой вы стараетесь Выглядеть так, будто у вас есть любовник…

– Любовник! Какие же основания для такого нелепого обвинения, скажите на милость?

– Обвинения? Как вы можете так говорить, графиня? Все знают, что на самом деле ничего нет, просто восхищаются стратегией. На чем основано это восхищение, это воодушевление? Оно основано на вашем изумительно тонком поведении, на вашей безупречной тактике; оно держится на том, что вы сделали вид, – и до чего же мастерски! – что остаетесь ночевать одной в ту ночь.., ну, вы знаете, когда я заезжал к вам, у вас еще были король и д'Эгийон, в тот вечер я вышел первым, король – вторым, а д'Эгийон – третьим…

– Ну, ну, договаривайте.

– Вы притворились, что остаетесь вдвоем с д'Эгийоном, словно он был ваш любовник; потом вы проводили его под шумок утром из Люсьенн, опять под видом любовника, и сделали это так, чтобы несколько простаков, таких вот легковерных людей, как я, например, увидели это и растрезвонили на весь мир, так чтобы это дошло до короля, чтобы он испугался и поскорее, из страха вас потерять, бросил малышку Таверне.

Графиня Дю Барри и д'Эгийон не знали, как к этому отнестись. А Ришелье не стал их смущать ни взглядами, ни жестами: напротив, казалось, его табакерка и жабо поглотили все его внимание.

– Потому что, – продолжал маршал, отряхивая жабо, – похоже на то, что король и впрямь бросил эту девочку.

– Герцог! – проговорила в ответ Дю Барри. – Я вам заявляю, что не понимаю решительно ни единого слова из ваших сказок и убеждена только в одном: если рассказать обо всем этом королю, он тоже ничего не поймет.

– Неужели? – воскликнул герцог.

– Да, можете быть уверены. Вы мне приписываете, так же, как все остальные, значительно более богатое воображение, чем оно есть у меня на самом Деле; у меня никогда не было намерения разжигать в его величестве ревность при помощи средств, о которых вы говорите.

– Графиня!

– Клянусь вам!

– Графиня! Хорошая дипломатия, – а женщины всегда были лучшими дипломатами, – никогда не признается в своих замыслах. Ведь в политике есть одна аксиома… Я знаю ее с тех пор, как был посланником… Она гласит:

«Никому не рассказывайте о средстве, благодаря которому вы преуспели однажды: оно может вам пригодиться и в другой раз».

– Герцог…

– Средство оказалось удачным, ну и отлично. А король теперь в очень плохих отношениях со всем семейством Таверне.

– Признаться, герцог, только вы умеете выдавать за действительное то, что существует лишь в вашем воображении.

– Вы не верите, что король рассорился с Таверне? – спросил герцог, стараясь избежать ссоры.

– Я не это хочу сказать.

Ришелье попытался взять графиню за руку.

– Вы настоящая птичка, – сказал он.

– А вы – змей!

– Вот так так! Стоит ли после этого спешить к вам с хорошими известиями?!

– Дядюшка! Вы заблуждаетесь! – с живостью вмешался д'Эгийон, почуяв, куда клонит Ришелье. – Никто не ценит вас так высоко, как ее сиятельство; она говорила мне об этом в ту самую минуту, когда доложили о вашем приходе.

– Должен признаться, что я очень люблю своих друзей, – сообщил маршал, – и потому я пожелал первым принести вам новость о вашей победе, графиня. Знаете ли вы, что Таверне-старший собирался продать свою дочь королю?

– Я полагаю, это уже сделано, – отвечала Дю Барри.

– Ах, графиня, до чего этот человек ловок! Вот уж кто и вправду змей! Вообразите: он усыпил меня своими уверениями в дружбе, сказками о старом братстве по оружию. Ведь меня так легко поймать на эту удочку! И потом, кто мог подумать, что этот провинциальный Аристид приедет в Париж нарочно для того, чтобы попытаться перебежать дорогу нашему умнейшему Жану Дю Барри? Только моя преданность вашим интересам, графиня, помогла мне прозреть и вновь обрести здравый смысл… Клянусь честью, я был ослеплен!..

– Ну, теперь с этим покончено, судя по вашим словам, по крайней мере, не правда ли? – спросила Дю Барри.

– Разумеется, да! За это я вам отвечаю. Я так грубо отчитал этого ловкача, что он, должно быть, теперь смирился и мы остались хозяевами положения.

– А что король?

– Король?

– Да.

– Я задал его величеству три вопроса.

– Первый?

– Отец.

– Второй?

– Дочь.

– А третий?

– Сын… Его величество изволил назвать отца.., потворствующим, его дочь чопорной, а для сына у его величества вообще не нашлось слов, потому что король о нем даже и не вспомнил.

– Отлично. Вот мы и освободились от всего их рода одним махом.

– Надеюсь!

– Может быть, отправить их назад в их дыру?

– Не стоит, они и так не выкарабкаются.

– Так вы говорите, что этот юноша, которому король обещал полк…

– У вас, графиня, память лучше, чем у короля. Впрочем, мессир Филипп

– очень приятный мальчик, он на вас бросал такие взгляды, против которых трудно устоять. Да, черт возьми, он теперь не полковник, не капитан, не брат фаворитки; ему только и остается надеяться, что его заприметите вы.

Старый герцог пытался, словно коготком ревности, царапнуть сердце племянника.

Однако д'Эгийон в ту минуту не думал о ревности.

Он пытался понять ход старого маршала и выяснить истинную причину его возвращения.

По некотором размышлении он пришел к выводу, что маршала прибил к Люсьенн ветер удачи.

Он подал графине знак, перехваченный старым герцогом в зеркале, перед которым он поправлял парик; графиня поспешила пригласить Ришелье на чашку шоколаду.

Д'Эгийон ласково простился с дядюшкой, Ришелье не менее любезно с ним раскланялся.

Маршал и графиня остались вдвоем перед столиком, только что сервированным Замором.

Старый маршал взирал на все эти уловки фаворитки, ворча про себя:

«Двадцать лет назад я взглянул бы на часы со словами: „Через час я должен стать министром“ и стал бы им. До чего же глупо устроена жизнь! – продолжал он говорить сам с собою. – Сначала тело ставим на службу разуму, а потом остается одна голова и становится служанкой тела; нелепость!»

– Дорогой маршал! – проговорила графиня, прерывая внутренний монолог гостя. – Теперь, когда мы снова стали друзьями, и в особенности сейчас, пользуясь тем, что мы одни, скажите, зачем вы изо всех сил толкали эту юную кривляку в постель к королю?

– Ах, графиня, – отвечал Ришелье, едва пригубив шоколад, – я как раз спрашивал себя об этом: понятия не имею!