ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1. ГРОЗА
Неделю
спустя после описанной нами сцены, около пяти часов вечера, карета, запряженная
четверкой лошадей, которой правили два форейтора, выехала из Понт-а-Муссона,
небольшого городка, расположенного между Нанси и Мецем. Лошадей только что
переменили на постоялом дворе. Не обращая ни малейшего внимания на приветливую
хозяйку, стоявшую на пороге в ожидании запоздалых гостей и приглашавшую их
остановиться у нее, путешественники отправились в Париж.
Пока
меняли лошадей, ребятишки и деревенские кумушки обступили экипаж. Когда четверка
лошадей унесла карету, скрывшуюся за углом, толпившийся народ, размахивая
руками, стал расходиться по домам. Одних развеселил, других удивил невиданный
доселе экипаж, переехавший мост. Мост был построен по приказу славного короля
Станисласа, пожелавшего связать с Францией свое крошечное королевство. Много
разных экипажей проезжало по мосту из Эльзаса. Местным жителям не в диковинку
были причудливые фургоны, привозившие по базарным дням из Фалсбурга уродцев о
двух головах, дрессированных медведей, бродячий цирк с акробатами, цыганский
табор.
Однако
не только смешливых ребят да старых сплетниц способен был ошеломить своим видом
громоздкий экипаж на огромных колесах с крепкими рессорами. Тем не менее он
катился с такой скоростью, что зрители не могли не воскликнуть:
– Непохоже
на почтовую карету!
Читателю
повезло, что он не видел подобного экипажа; позвольте же нам описать это чудовище.
Начнем с
главного кузова (мы называем его главным кузовом, потому что впереди него было
еще нечто вроде кабриолета). Итак, главный кузов был выкрашен светло-голубой
краской, а посреди каждой стенки – изящные вензеля из замысловато переплетенных
между собой «Д» и «Б».. Два окна, именно окна, а не окошка, с занавесками из
белого муслина, освещали карету изнутри. Но окна эти были почти невидимы для
непосвященных, так как находились на передней стенке кузова и выходили на
кабриолет. Решетка на окнах позволяла разговаривать с тем, кто находился в
кузове, и вместе с тем можно было откинуться на нее, не разбив стекол,
задернутых занавесками.
Кузов
этот, находившийся позади, был, очевидно, основной частью диковинного экипажа.
Он имел восемь футов в длину и шесть – в ширину, освещался только через окна, а
свежий воздух поступал через застекленное окошко второго этажа. Продолжая
описание удивительных особенностей экипажа, привлекавших внимание прохожих,
добавим, что на крыше была еще жестяная черная труба по меньшей мере в фут
высотой, из которой клубился голубоватый дым, превращавшийся затем в белые
облачка, волнами стлавшиеся вслед за уносившейся каретой.
В наши
дни подобное сооружение могло бы навести на мысль об изобретении, в котором
инженер гениально сочетал мощность пара с выносливостью лошадей.
Это
казалось еще более вероятным оттого, что к карете, запряженной, как мы уже
говорили, четверкой лошадей, управляемых парой форейторов, была привязана сзади
еще одна лошадь. Маленькая, вытянутая голова лошади, тонкие изящные ноги, узкая
грудина, густая грива и летевший по ветру хвост свидетельствовали о том, что
это скакун. Лошадь была оседлана – значит, время от времени кто-то из
путешественников, будто заключенных в Ноевом ковчеге, доставлял себе удовольствие
проехаться верхом и скакал галопом рядом с каретой, которая, пожалуй, не
вынесла бы такой скорости.
В
Понт-а-Муссоне сменившийся кучер получил, помимо вознаграждения, двойные прогонные;
прогонные протянула ему белая мускулистая рука, высунувшись между кожаных
занавесок, отгораживавших переднюю часть кабриолета почти так же надежно, как
муслиновые занавески скрывали переднюю часть главного кузова.
Обрадованный
кучер проворно снял шляпу и воскликнул:
– Благодарю
вас, ваша светлость!
Звучный
голос ответил на немецком языке, который еще понимают в окрестностях Нанси,
хотя уже не говорят на нем:
– Schnell,
schneller!
В переводе
на французский это означало:
– Быстро,
скорее!
Форейторы
понимают почти все языки, когда обращенные к ним слова сопровождаются звоном
металла, который очень любит эта порода людей, о чем прекрасно осведомлены все
путешественники.
Вот
почему два новых кучера делали все возможное, чтобы заставить лошадей помчаться
галопом в начале пути. Однако после неимоверных усилий, больше делавшим честь
их крепким рукам, чем лошадиным ногам, они вынуждены были, устав от бесполезной
борьбы, перейти на рысь, позволявшую делать по две с половиной – три мили в
час.
Около
семи переменили лошадей в Сен-Михеле, та же рука протянула между занавесок плату
за почтовый прогон, тот же голос отдал прежнее приказание.
Само
собой разумеется, что необычайная карета вызвала столь же сильное удивление,
как в Понт-а-Муссоне, экипаж выглядел еще фантастичнее в надвигавшихся
сумерках.
После
Сен-Михеля дорога поднималась в гору. Лошади пошли шагом: полчаса ушло на то,
чтобы преодолеть около четверти мили.
Одолев
подъем, форейторы дали лошадям передохнуть, и путешественники могли, откинув
кожаные занавеси, окинуть взором широкий простор, постепенно исчезавший в
вечернем тумане.
Погода
была ясная и теплая до трех часов пополудни. К вечеру стало душно. Огромное
белое облако, тянувшееся с юга, будто пыталось угнаться за каретой. Прежде чем
путешественники успели доехать до Бар-ле-Дюка, где форейторы предлагали на
всякий случай остановиться на ночлег, облако едва не настигло карету.
Продолжая
надвигаться, огромная туча опускалась все ниже, расползалась по земле, смешиваясь
с туманом, как бы расталкивая другие голубоватые облачка, которые пытались
расположиться по ветру, словно корабли во время морского сражения.
Вскоре
за огромной, пугающе белой тучей, расползавшейся по небу со скоростью прибывающей
во время прилива воды, исчезли последние солнечные лучи. Тускло-серый свет
просачивался сквозь облако, едва освещая землю. Листья на деревьях затрепетали,
хотя даже слабый ветерок не колебал их, и потемнели, как бывает после захода
солнца.
Внезапно
вспышка молнии распорола тучу, небо словно раскололось на тысячу огненных
кусков, испуганный взгляд проникал в неизмеримую глубь небосвода, пылавшую,
словно адская бездна.
В тот же
миг удар грома, достигший лесной опушки, вдоль которой проходила дорога, потряс
землю и подстегнул огромную грозовую тучу, словно бешеного коня. Карета,
однако, продолжала свой путь, пуская сквозь трубу яшл, черный вначале и
превратившийся постепенно в прозрачно-опаловый.
Небо
потемнело, и сейчас же оконце на крыше кареты засветилось ярко-красным огнем; было
очевидно, что обитатель этой коробки на колесах, не привыкший к дорожным
случайностям, принимал возможные меры, чтобы не прерывать дело, которым он был
занят.
Карета
все еще находилась на плоскогорье. Путешественники не начали еще спускаться,
как раздался другой, более мощный, зазвеневший металлом удар грома, а затем
пошел дождь, вначале падавший редкими каплями, потом хлынул частый и
сильный, – можно было подумать, что небо пускает множество стрел.
Форейторы
совещались; карета остановилась.
Тот же
голос, только на сей раз на чистейшем французском языке спросил:
– Какого
черта мы здесь торчим?
– Мы
спрашивали друг друга, стоит ли ехать дальше.
– Сначала
у меня надо было спросить. Вперед! Голос был такой властный и мощный, что
форейторы повиновались, и карета покатилась вниз по горе.
– В
добрый путь! – добавил голос.
На
минуту приподнявшись, кожаные занавеси вновь упали, скрыв говорившего от форейторов.
Глинистая
дорога, залитая потоками дождя, стала такой скользкой, что лошади не могли идти.
– Сударь! –
сказал кучер, придерживая коренную. – Дальше ехать нельзя.
– Это
почему же? – переспросил уже знакомый нам голос.
– Лошади
скользят.
– Сколько
нам осталось до постоялого двора?
– Далеко,
сударь, мы от него в четырех милях.
– Вот
что, любезный, подкуй своих лошадей серебром и поезжай, – произнес
незнакомец, отодвинув занавеску и протянув четыре экю по шесть ливров.
– Вы
очень добры, – сказал кучер, зажав монеты в огромном кулаке, потом засунул
их в широченный сапог.
– Мне
показалось, господин что-то тебе сказал? – спросил второй кучер, услыхав,
как звякнули упавшие в сапог монеты. Ему тоже хотелось принять участие в
интересном разговоре, принимавшем столь любопытный оборот.
– Да
он говорит: надо ехать!
– Вы
что-нибудь имеете против, друг мой? – спросил путешественник ласково, но
твердо, давая понять, что не потерпит возражений.
– Да
не я, сударь, – лошади не идут! Видите, не слушаются…
– А
для чего же существуют шпоры? – спросил путешественник.
– Да
хоть проткни я им живот, они ни шага больше не сделают. Пусть меня Бог накажет,
если…
Не успел
кучер договорить, как вспыхнула молния и раздался оглушительный грохот, в котором
потонули последние слова кучера.
– Не
вовремя я Бога помянул! – проговорил кучер. – Ох, сударь, глядите:
карета сама пошла, ох, сейчас она и понесется! Господи Боже, сами едем!
В самом
деле, лошади не могли сдержать тяжелую повозку, давившую им на круп, ноги их
оступались, скользили, карета катилась все стремительнее.
Лошади
обезумели от боли и понесли, экипаж стрелой полетел вниз по темному склону
навстречу неизбежной гибели.
Путешественник
высунулся из кареты.
– Бездельник! –
закричал он. – Мы все из-за тебя погибнем! Держи левее, да левее же!
– Вас
бы на мое место, сударь! – прокричал в ответ перепуганный насмерть кучер,
безуспешно пытаясь поймать вожжи и обуздать непослушных лошадей.
– Джузеппе! –
вскричала женщина, которую до тех пор не было слышно. – Джузеппе, на помощь!
На помощь! Царица небесная!
Этот
призыв к Божьей матери вполне был уместен, так как катастрофа казалась
неизбежной, ужасной, невообразимой. Тяжелая карета, потеряв управление, неслась
к пропасти, над которой уже, казалось, занесла копыта передняя лошадь. Еще три
оборота колес, и лошади, экипаж, форейторы – все было бы смято, погибло бы в
бездне. В тот самый миг путешественник прыгнул из кабриолета прямо на дышло,
схватил кучера одной рукой за шиворот, другой – за ремень, приподнял, словно
младенца, отшвырнул шагов на десять, вскочил вместо него в седло и схватил вожжи.
– Левее!
Левее, дурак! – диким голосом крикнул он другому кучеру. – Не то
башку сверну!
Окрик
возымел магическое действие: кучер, управлявший двумя передними лошадьми, подхлестнутый
криками своего товарища, сделал нечеловеческое усилие и, вывернув карету, вывел
ее с помощью незнакомца на мощеную дорогу, по которой карета помчалась со
страшной скоростью, подгоняемая громовыми раскатами.
– В
галоп! – прокричал путешественник. – В галоп! Если посмеешь
ослушаться, я сверну шею тебе и твоим лошадям!
Кучер
понимал, что это не пустая угроза; он принялся нахлестывать лошадей с удвоенной
энергией, и бешеная скачка продолжалась.
Можно
было подумать, глядя со стороны на грохочущий экипаж с дымившей трубой, слыша
приглушенные крики, доносившиеся из кареты, что это мчится дьявольская
колесница, запряженная сказочными лошадьми, подгоняемыми ураганом.
Не
успели путешественники прийти в себя после пережитого волнения, как столкнулись
с другой опасностью. Туча летевшая, будто на крыльях, над равниной, неслась
столь ее стремительно, что и лошади. Время от времени незнакомец задирал
голову, и когда молния вспарывала тучу, на его лице при свете вспышек можно
было прочитать беспокойство, которое он не пытался скрыть, так как был уверен,
что никто, кроме Всевышнего, его не видит. Едва карета достигла подножия горы, из-за
внезапного перемещения воздушных масс возникло два электрических разряда,
которые разодрали тучу с ужасным треском, сопровождавшимся громом и молнией.
Лошадей словно охватил огонь, сначала фиолетовый, затем зеленоватый, перешедший
потом в белый. Лошади, мчавшиеся сзади, взметнулись на дыбы, в воздухе запахло
серой, впереди лошади рухнули, будто под их копытами разверзлась земля. В тот
же миг одна из них, подхлестываемая форейтором, поднялась и, почувствовав, что
ее больше не сдерживают постромки, лопнувшие от сильного толчка, умчалась в
темноту, унося седока. Карета, проехав еще немного, остановилась, натолкнувшись
на труп убитой лошади.
Вся эта
сцена сопровождалась душераздирающими воплями женщины, сидевшей в карете.
Наступила
минута крайнего замешательства, когда никто не мог бы сказать, жив он еще или
уже мертв. Путешественник поспешил ощупать себя.
Он был
жив и здоров, дама лежала без сознания.
Путешественник
догадывался, что с ней произошло, судя по глубокой тишине, последовавшей за
криками, только что доносившимися из кабриолета. Однако он не бросился к ней
немедленно на помощь, как того следовало ожидать.
Спрыгнув
на землю, он подбежал к арабскому красавцу скакуну, о котором мы уже рассказывали.
Конь был сильно напуган, напряжен, грива у него ходила ходуном. Он дергал
дверцу кареты, натягивая корду, которой был привязан к ручке. После тщетных
усилий освободиться, гордое животное застыло, словно зачарованное бурей. Хозяин
коня свистнул и ласково погладил его, конь отпрянул и тревожно заржал, будто не
узнавая его.
– А-а,
опять эта проклятая лошадь, – проворчал надтреснутый голос из глубины
фургона, – будь она проклята, опять раскачивает карету!
Затем
тот же голос, но значительно громче, закричал нетерпеливо и угрожающе:
– Nhe
goullac hogoud shaked, haffrit!
– He
сердитесь на Джерида, учитель, – проговорил путешественник, отвязывая коня
и собираясь привязать его сзади кареты, – он испугался только, да и было,
по правде говоря, чего испугаться.
При этих
словах путешественник открыл дверцу, откинул подножку и, шагнув внутрь, захлопнул
за собой дверь.
|
