Александр Дюма «Джузеппе Бальзамо»

Глава 34. ОТЕЦ И СЫН

Когда Филипп возвратился к сестре, он заметил, что она чем-то встревожена.

– Друг мой! – заговорила она. – Пока тебя не было, я хорошенько обдумала все, что произошло со мной за последнее время. Мне кажется, я сойду с ума! Ну как, ты виделся с доктором Луи?

– Я только что от него, Андре.

– Этот господин выдвинул против меня страшное обвинение: оно подтвердилось?

– Он не ошибся, сестренка.

Андре побледнела и нервно сдавила свои тонкие белые пальчики.

– Имя! – воскликнула она. – Я хочу знать имя погубившего меня негодяя.

– Сестра! Ты не должна знать его!

– Филипп! Почему ты не хочешь сказать мне правду? Ты лжешь самому себе… Я должна знать его имя. Пусть я слаба, пусть в моем распоряжении только молитва! Я буду молиться о том, чтобы Божий гнев настиг этого преступника.. Имя этого человека, Филипп!

– Дорогая сестра! Давай никогда больше об этом не говорить!

Андре схватила его за руку и заглянула ему в глаза.

– Так вот как ты мне отвечаешь? А еще шпагу нацепил.

Филипп побледнел от бешенства, однако тотчас взял себя в руки. – Андре! – заговорил он. – Я не могу сообщить тебе того, чего сам не знаю. Судьба к нам немилостива: от меня скрыта эта тайна. Впрочем, если бы разразился скандал, это скомпрометировало бы честь нашей семьи, однако Бог милостив, и тайна ненарушима…

–..кроме одного человека, Филипп… Для того, кто веселится сейчас, кто смеется над нами!.. О Господи! Этот подлец спрятался в надежном месте и в душе издевается над нами!

Филипп сжал кулаки, поднял к небу глаза и не произнес ни слова в ответ.

– Может быть, я знаю этого человека? – вскричала Андре, кипя от гнева и возмущения. – Позволь, Филипп, я сама тебе его представлю: ведь я заметила, какое странное влияние он на меня оказывает. Мне кажется, я просила тебя к нему съездить…

– Этот человек ни в чем не виноват. Я с ним виделся, и у меня есть доказательство… Не думай об этом больше, Андре, не думай..

– Филипп! Возьмем выше. Поищем виновника среди первых людей королевства… Может, это сам король?..

Филипп обнял бедную девочку, терявшуюся в догадках и кипевшую возмущением.

– Знаешь, Андре, ты всех этих людей перебирала во сне и оправдала их, потому что видела, если можно так выразиться, как совершилось это преступление.

– Значит, я назвала виновного? – воскликнула она; взор ее пылал.

– Нет, – возразил Филипп, – нет! Ни о чем меня больше не спрашивай! Последуй моему примеру: смирись с тем, что произошло, горе это непоправимо, а для тебя оно вдвойне тяжело из-за того, что виновник его до сих пор не наказан. Но не надо терять надежду… С нами – Бог, он отомстит за нас.

– Отомстит!.. – шепотом повторяла она, напуганная тем, как страшно Филипп выговорил это слово.

– А пока тебе надо отдохнуть, сестренка, от всех твоих печалей, от пережитого стыда, от боли, которую я причинил тебе своими глупыми расспросами. Если бы я знал!.. Ах, если бы я знал…

В отчаянии он обхватил руками голову. Поднявшись резко, он продолжал с улыбкой:

– На что мне жаловаться? Моя сестра чиста и невинна, она меня любит! Она не предала ни моего доверия, ни моей дружбы. Моя сестра так же молода, как и я, так же добра; мы будем жить вместе и вместе состаримся… Вдвоем мы будем сильнее целого света!..

По мере того, как молодой человек пытался утешить Андре, она все больше хмурилась. Ее бледное чело клонилось к земле, неподвижный взгляд и вся ее поза свидетельствовали о глубоком отчаянии, которое Филипп изо всех сил пытался рассеять.

– Ты все время говоришь о нас двоих! – молвила она, подняв голубые глаза и внимательно разглядывая подвижное лицо брата.

– О ком же мне еще говорить, Андре? – спросил молодой человек, выдерживая ее взгляд.

– У нас же.., есть отец… Как он отнесется к своей дочери?

– Я тебе еще вчера сказал, чтобы ты оставила все свои печали и страхи, – холодно проговорил Филипп. – Как ветер разгоняет утренний туман, так и ты постарайся, чтобы рассеялись все твои воспоминания и чувства, кроме тех, которые ты испытываешь ко мне… По правде говоря, дорогая Андре, тебя никто на свете не любит, кроме меня, а меня никто не любит, кроме тебя. Мы – несчастные, все» ми брошенные сироты, почему мы должны себя связывать родственными обязательствами или испытывать к кому-нибудь признательность? Разве мы когда-нибудь были облагодетельствованы или чувствовали отцовскую заботу?.. Ты читаешь в моих мыслях и чувствах… Если бы тот, о ком ты говоришь, заслуживал твою любовь, я сказал бы:

«Люби его!» Но я молчу, воздержись и ты, Андре.

– Что ты хочешь сказать?

– В дни великих испытаний человек, сам того не желая, слышит хорошо знакомые с раннего детства и не сознаваемые им до той поры слова: «Бойся Бога!..» Да, Господь напомнил нам о себе в страшную минуту!.. «Чти отца своего…» Сестра! Самое убедительное доказательство почтительного отношения к нашему отцу – вычеркнуть его из памяти.

– Ты прав… – огорченно прошептала Андре, опускаясь в кресло.

– Дорогая моя! Не будем терять времени на пустые разговоры. Собери вещи. Доктор Луи обещал предупредить ее высочество о твоем отъезде. Ты знаешь, какой предлог он для этого избрал: необходимость в перемене мест, необъяснимые боли… Итак, будь готова к отъезду.

Андре встала.

– Мебель упаковывать? – спросила она.

– Нет, только белье, одежду и драгоценности.

Андре повиновалась.

Она достала из шкафов дорожные сундуки, а из Гардероба, в котором прятался Жильбер, свою одежду, потом она взяла футляры с драгоценностями, собираясь положить их в главный сундук.

– Что это? – спросил Филипп.

– Это – ларец с ожерельем, который его величество соблаговолили прислать мне во время моего выступления в Трианоне.

Филипп побледнел, когда рассмотрел, какой это был дорогой подарок.

– Если мы продадим эти драгоценности, – продолжала Андре, – мы где угодно сможем прожить безбедно. Я слышала, что один только жемчуг оценивается в сто тысяч ливров.

Филипп захлопнул ларец.

– В самом деле, очень дорогое ожерелье, – проговорил он, забирая у Андре королевский подарок. – Сестра! У тебя, я полагаю, есть другие драгоценности?

– Да, дорогой друг, но они не идут с этими ни в какое сравнение. Впрочем, они украшали туалет нашей матери лет пятнадцать назад… Часики, браслеты, серьги отделаны брильянтами. Еще есть портрет. Отец хотел все продать, он говорил, что все это уже вышло из моды.

– Но это все, что у нас осталось, последние наши средства, – сказал Филипп. – Мы отдадим золотые вещи в переплавку, продадим камни из портрета. За это мы выручим двести тысяч ливров и на эти деньги сможем жить вполне достойно.

– Но.., этот ларец с жемчугом принадлежит мне! – заметила Андре.

– Никогда не прикасайся к этому жемчугу, иначе обожжешься. Каждая из этих жемчужин обладает необычными свойствами… Они оставляют пятна на лбах, к которым прикасаются…

Андре содрогнулась.

– Я оставлю этот ларец у себя, сестра, чтобы передать его владельцу. Повторяю: это не наша вещь, нет, и мы на нее не претендуем.

– Как тебе угодно, брат, – отвечала Андре, дрожа от стыда.

– Дорогая сестричка! Оденься в последний раз, чтобы нанести визит ее высочеству. Держись с ней спокойно, почтительно, дай ей понять, что тебе жаль уезжать от столь благородной покровительницы.

– Да, мне в самом деле очень жаль, – в волнении прошептала Андре. – Это тем более тяжко в моем несчастье.

– Я сейчас отправляюсь в Париж, сестричка, и вернусь к вечеру. Мы уедем отсюда, как только я вернусь. Расплатись пока со всеми долгами.

– Я никому ничего не должна – ведь Николь убежала… А-а, я забыла Жильбера…

Филипп вздрогнул: глаза его засверкали.

– Ты задолжала Жильберу? – вскричал он.

– Да, – самым естественным тоном отвечала Андре, – он с начала сезона поставлял мне цветы. Ты сам мне говорил, что иногда я бываю слишком сурова и несправедлива к этому юноше, а он очень вежлив… Я попробую отплатить ему иначе…

– Не ищи Жильбера, – пробормотал Филипп.

– Почему? Должно быть, он в саду, я его, пожалуй, вызову сюда.

– Нет, нет! Не стоит терять драгоценное время… Я сейчас пойду через аллеи и найду его… Я сам с ним поговорю… Я с ним расплачусь…

– Ну, хорошо.

– Да, прощай! До вечера!

Филипп поцеловал у девушки руку; она сжала его в объятиях, и он услышал, как стучит ее сердце. Не теряя времени, он отправился в Париж, и вскоре карета остановилась у ворот небольшого особняка на улице Кок-Эрон Филипп был уверен, что найдет там отца. Со времени своей непонятной ссоры с Ришелье жизнь в Версале стала казаться старику невыносимой, и он пытался, как всякий человек действия, обмануть угрызения совести, перемещаясь с места на место.

Когда Филипп постучал в слуховое оконце калитки, барон с проклятиями мерил шагами небольшой сад особняка и прилегавший к саду дворик.

Заслышав стук, он вздрогнул от неожиданности и пошел отпирать сам.

Он никого не ждал и потому этот нежданный визит пробудил в нем надежду: в своем падении несчастный старик пытался ухватиться за любой сук.

Вот почему он встретил Филиппа с чувством досады, а также с едва заметным любопытством.

Однако, едва он взглянул на своего юного собеседника и увидел застывшее выражение мертвенно-бледного лица и плотно сжатые губы, как ему тотчас расхотелось задавать вопросы, уже готовые было сорваться с языка.

– Вы? – только и произнес он. – Какими судьбами?

– Я буду иметь честь объяснить вам это в свое время, – отвечал Филипп.

– Что-нибудь серьезное?

– Да, это весьма серьезно.

– Вечно этот мальчишка пугает своими дурацкими церемониями!.. Ну, какую же новость вы мне принесли: приятную или неприятную?

– Ужасную! – торжественно промолвил Филипп Барон покачнулся.

– Мы одни? – спросил Филипп.

– Ну да!

– Не угодно ли вам будет войти в дом?

– Почему бы нам не поговорить на свежем воздухе, вот под этими деревьями?..

– Потому что есть вещи, о которых не говорят под открытым небом.

Барон взглянул на сына и, повинуясь его молчаливому приглашению, последовал за ним в комнату с низким потолком, придав себе невозмутимый вид и даже выдавив улыбку. Филипп уже отворил дверь.

После того, как двери были тщательно заперты, Филипп подождал, пока отец подаст ему знак начинать. Когда барон удобно расположился в лучшем кресле гостиной, Филипп заговорил.

– Отец! – сказал он. – Мы с сестрой решили с вами расстаться.

– Как так? – в величайшем изумлении спросил барон. – Вы собираетесь отлучиться?.. А как же служба?

– Для меня службы больше не существует: как вы знаете, обещание короля не выполнено.., к счастью.

– Я не понимаю, что значит «к счастью».

– Отец…

– Объясните, как можно чувствовать себя счастливым оттого, что не стал полковником отличного полка? Вы уж слишком далеко заходите в своей философии.

– Я захожу достаточно далеко, чтобы не отдавать предпочтения бесчестию перед состоянием, только и всего. Впрочем, не будем вдаваться в подобного рода рассуждения…

– Нет уж, черт побери, почему же не поговорить?!

– Я прошу вас!.. – проговорил Филипп так твердо, словно хотел сказать: «Я не желаю!» Барон насупился.

– А что ваша сестра?.. Неужто и она забыла свои обязанности, службу у ее высочества…

– Отныне она должна пожертвовать этими обязанностями во имя других.

– Какого рода эти ее новые обязанности, скажите на милость?

– Насущно необходимые!

Барон поднялся.

– Самая глупая порода людей, – проворчал он, – та, что обожают говорить загадками.

– Разве для вас загадка – то, о чем я с вами толкую?

– Я не понимаю ни слова! – воскликнул барон, с апломбом, удивившим Филиппа.

– В таком случае, я готов объясниться: моя сестра уезжает, потому что вынуждена избегать бесчестья. Барон расхохотался.

– Тысяча чертей! Что за примерные у меня дети! Сыну наплевать на возможность получить полк, потому что он опасается бесчестья! Дочь оставляет теплое местечко, потому что боится бесчестья! Может, я живу во времена Брута и Лукреции? Наше время, – разумеется, дурное: ведь оно ни в какое сравнение не идет с золотым веком философии. Прежде, если человек замечал, что ему грозит бесчестье, – а он, как вы, носил шпагу и брал, как и вы, уроки фехтования у двух учителей и трех их учеников, – он просто-напросто поднимал обидчика на шпагу, Филипп пожал плечами.

– Да, то, что я говорю – малоубедительно для филантропа, который не выносит вида крови. Однако офицерами рождаются совсем не для того, чтобы стать потом филантропами.

– Я не хуже вашего понимаю, что такое долг чести, но пролитая кровь отнюдь не искупает…

– Пустые фразы!.. Так может говорить.., философ! – вскричал старик, выглядевший в гневе даже довольно величественно. – Мне следовало бы сказать: трус!

– Вы хорошо сделали, что не сказали этого, – заметил Филипп, побледнев и задрожав от негодования.

Барон выдержал полный лютой ненависти, угрожающий взгляд сына.

– Я уже говорил, – продолжал он, – и мои слова не лишены здравого смысла, как бы ни пытались меня убедить в обратном: бесчестье в нашем мире идет не от самого поступка, а от пересудов. Да, это так и есть!.. Если вы совершите преступление перед глухим, слепым или немым, разве вы будете обесчещены? Ну конечно, вы сейчас приведете мне этот глупый афоризм: «Преступление грозит нечистой совестью, а не плахой». Такие речи хороши для женщин и детей, а с мужчиной, черт побери, говорят на другом языке!.. Я воображал, что мой сын – мужчина… Если слепой прозрел, глухой начал слышать, немой заговорил, вы должны со шпагой в руках выколоть глаза одному, проткнуть барабанные перепонки другому, отрезать язык третьему. Вот как отвечает обидчику, посягнувшему на его честь, дворянин, носящий имя Таверне-Мезон-Руж!

– Дворянин, носящий это имя, заботится прежде всего о том, чтобы имя его осталось незапятнанным. Вот почему я оставлю ваши доводы без ответа. Прибавлю только, что бывают случаи, когда бесчестье неизбежно. Именно в таком положении мы с сестрой и оказались.

– Перейдем к вашей сестре. Если, по моему глубокому убеждению, мужчина не должен избегать возможности сразиться с врагом и победить его, женщина тоже должна уметь ждать, не сходя с места. Для чего нужна добродетель, господин философ, если не для того, чтобы отражать атаки, предпринимаемые пороком? В чем заключается торжество этой добродетели, если не в поражении порока?

Таверне захохотал.

– Мадмуазель де Таверне очень испугалась.., верно?.» Вот она и почувствовала себя беспомощной… А… Филипп порывисто шагнул к отцу.

– Отец! – молвил он. – Мадмуазель де Таверне оказалась не беспомощной, а побежденной! Ей не повезло: она попала в западню.

– В западню?

– Да. Употребите свой пыл на то, чтобы заклеймить позором мерзавцев, которые вступили в подлый заговор с целью опозорить ее безупречное имя.

– Я не понимаю…

– Сейчас поймете… Какой-то подлец провел известное лицо в комнату мадмуазель де Таверне… Барон побледнел.

– Какой-то подлец, – продолжал Филипп, – задумал навсегда опорочить имя Таверне.., мое.., ваше… Ну, где же ваша шпага? Не пора ли кое-кому пустить кровь? Дело стоит того.

– Господин Филипп…

– Да не волнуйтесь!.. Никого я не обвиняю, никого не знаю… Преступление замышлялось втайне… Последствия его тоже исчезнут во мраке, я так хочу! Пусть я по-своему понимаю честь моей семьи!

– Но как вы узнали?.. – вскричал барон, оправившись от изумления благодаря чудовищному честолюбию и подленькой надежде. – Почему вы решили, что?..

– Вот об этом как раз никому не придет в голову спрашивать несколько месяцев спустя, едва он увидит мою сестру и вашу дочь, господин барон!

– В таком случае, Филипп, – радостно глядя на сына, вскричал барон, – состояние и слава нашей семьи обеспечены. Значит, мы победили!

Вы, видно, в самом деле тот человек, за которого я вас принимал, – с глубоким отвращением проговорил Филипп, – вы сами себя выдали. Вам не хватило ума провести вокруг пальца судью, как не хватило человечности обмануть сына.

– Наглец!

– Довольно! – перебил его Филипп. – Постыдитесь памяти моей матери. Если бы она была жива, она бы сумела уберечь дочь.

Барон не выдержал гневного взгляда сына и опустил глаза.

– Моя дочь, – спустя некоторое время сказал он, – не оставит меня, если на то не будет моей воли.

– А моя сестра, – подхватил Филипп, – никогда больше вас не увидит, отец.

– Она так сказала?

– Да, она прислала меня сообщить вам это.

Барон вытер дрожащей рукой побелевшие влажные губы.

– Пусть так! – воскликнул он; потом, пожав плечами, прибавил, – да, не повезло мне с детьми: сын – дурак, дочь – грубиянка.

Филипп не проронил ни слова в ответ.

– Ну, вы мне больше не нужны. Ступайте.., если это все, что вы имели мне сообщить.

– Я еще не все вам сказал.

– Я вас слушаю.

– Во-первых, король дал вам ларец с жемчужным ожерельем…

– Вашей сестре…

– Нет, вам… Впрочем, это не имеет значения… Моя сестра не носит подобных украшений… Мадмуазель де Таверне – не гулящая девка. Она просит вас вернуть ларец владельцу. Если же вы побоитесь обидеть его величество, так много сделавшего для нашей семьи, оставьте ларец себе.

Филипп протянул отцу ларец. Тот взял его в руки, раскрыл, взглянул на жемчуг и швырнул на комод.

– Что еще? – спросил он.

– Еще я хотел сказать вам следующее: мы небогаты, потому что вы заложили или истратили все состояние, даже то, что принадлежало нашей матери, в чем я вас не собираюсь упрекать: Бог вам судья…

– Этого только не хватало! – проговорил, скрипнув зубами, Таверне.

– Словом, Таверне – это все, что у нас осталось от скудного наследства, и потому мы просим вас выбрать между Таверне и особняком, в котором мы с вами находимся.

Скажите, в каком из этих двух домов вы собираетесь поселиться? Мы удалимся в другой.

Барон в бешенстве стал комкать кружевное жабо: руки его дрожали, лоб покрылся испариной, губы тряслись. Однако Филипп ничего этого не заметил: он отвернулся.

– Я предпочитаю Таверне, – вымолвил, наконец, барон.

– В таком случае, мы остаемся в особняке.

– Как вам будет угодно.

– Когда вы собираетесь уезжать?

– Нынче вечером… Нет, сию же минуту! Филипп поклонился.

– В Таверне, – продолжал барон, – я заживу как король, имея три тысячи ливров ренты… Да я буду дважды король!

Он протянул руку к комоду, взял ларец и сунул его в карман. Затем направился было к двери, но вернулся и обратился к сыну с отвратительной усмешкой:

– Филипп! Я вам разрешаю подписать нашим именем первый же опубликованный вами философский трактат. А что касается первого произведения Андре.., посоветуйте назвать его Людовиком или Луизой: это имя приносит счастье.

И он, посмеиваясь, вышел. Филипп был вне себя: глаза его налились кровью, лоб пылал, рука сжимала ножны. Он прошептал:

– Господи! Пошли мне терпения, помоги все это забыть!