Глава 20. ВОЗВРАЩЕНИЕ
ИЗ СЕН-ДЕНИ
Оставив
Филиппа, Жильбер, как мы уже говорили, вновь смешался с толпой.
Однако
на этот раз сердце его не прыгало от радостного ожидания; когда он очутился в
бурном людском потоке, он почувствовал, что уязвлен до глубины души: даже
ласковые слова и любезные предложения Филиппа не смягчили его страданий.
Андре и
не подозревала, что обошлась с Жильбером жестоко. Беззаботная красавица не могла
допустить мысль о том, что между ней и сыном ее кормилицы может существовать
какая бы то ни было связь, что она может причинить ему боль или обрадовать его.
Она была выше всего земного, она могла омрачить или осветить своей радостью
тех, кто стоял ниже ее, в зависимости от того, улыбалась она в эту минуту или
печалилась. На этот раз тень ее презрения парализовала Жильбера; так как она
лишь следовала велению своего сердца, она и сама не знала, что была чересчур
высокомерна.
А
Жильбер, подобно безоружному воину, был сражен наповал ее презрительными
взглядами и высокомерными речами; ему еще недоставало рассудительности не
поддаваться отчаянию, оказавшись в плачевном состоянии.
Вот
почему с той самой минуты, как он вновь смешался с толпой, его больше не
интересовали ни лошади, ни люди. Собравшись с силами, он бросился, как раненый
кабан, наперерез толпе и, рискуя потеряться или быть раздавленным, проторил
себе путь.
Когда
наиболее плотно забитые народом места остались позади, молодой человек вздохнул
свободнее, оглядевшись, он вдруг заметил, что существуют на свете и зелень, и
одиночество, и река…
Он
побежал куда глаза глядят и оказался на берегу Сены почти напротив острова
Сен-Дени. Он был в полном изнеможении, но то была не физическая усталость, а
утомление от душевных мук. Он покатился по траве и, обхватив голову руками,
взревел, словно звериный язык передавал его боль лучше, чем человеческий плач и
причитания.
Неясная
мечта, до сих пор бросавшая смутный луч надежды на его безумные желания, в которых
он и сам себе не осмеливался признаться, угасла. На сколь высокую ступень
общественной лестницы ни поднялся бы Жильбер благодаря своей одаренности,
занятиям наукой и образованию, он навсегда останется для Андре Жильбером, то
есть такой вещью или таким существом, – по ее выражению, – на которое
отец ее имел глупость рассердиться и которое не стоило даже ее взгляда.
Он-то
думал, что, увидев его в Париже, узнав о его решении стать знаменитым, –
это должно было ее сразить на месте – Андре с одобрением встретит его усилия. И
вот теперь made animo
изменило
великодушному молодому человеку; наградой за вынесенные им тяготы и достойную
всяческого уважения решимость стало пренебрежительное равнодушие, с каким Андре
всегда относилась к Жильберу в Таверне.
Более
того, она рассердилась, узнав, что он посмел заглянуть в ее сольфеджио. Если бы
он хоть пальцем дотронулся до ее учебника, его, без сомнения, оставалось бы
после этого бросить в печку.
Для
слабых духом людей разочарование, обманутая надежда – не что иное, как удар,
под которым любовь сгибается, чтобы потом подняться окрепшей. Они не скрывают
своих страданий, жалуются, рыдают; они бездействуют, словно агнцы при виде
ножа. Кроме того, любовь этих мучеников часто растет в страданиях, которые,
казалось бы, должны были бы ее убить. Они убеждают себя в том, что их кротость
будет вознаграждена, и стремятся к этому вознаграждению, не обращая внимания на
трудности дороги; они полагают, что если путь окажется слишком тернист, они
достигнут цели позже, но непременно получат свое.
Не то –
сильные духом, волевые натуры, властные сердца. Они испытывают раздражение при
виде своей крови, их воодушевление при этом так возрастает, что они скорее
напоминают кипящего от ненависти человека, чем влюбленного. В том не их вина,
любовь и ненависть столь тесно переплетаются в их сердце, что они и сами не
чувствуют между ними разницы.
Знал ли
Жильбер, любит он или ненавидит Андре, катаясь по земле от боли? Нет, он
страдал – и только. Но он был не способен набраться терпения и ждать. Он
превозмог упадок духа, решившись чем-нибудь заняться.
«Она
меня не любит, – подумал он, – это верно. Но ведь и я был не прав,
надеясь на ее любовь. Все, на что я мог рассчитывать, – это
скоропреходящий интерес к несчастному, у которого хватает сил бороться со своим
несчастьем. Что понял ее брат, то оказалось не доступным ее пониманию. Он мне
сказал: „Как знать? Может быть, тебе суждено стать Кольбером или Вобаном!“ И
если бы я стал тем или другим, он воздал бы мне должное и готов был бы отдать
за меня сестру в награду за добытую мной славу, как отдал бы мне ее, будь я
потомственным аристократом, если бы со дня своего рождения я был ему ровней. Но
что я для нее!.. Да, я чувствую, что.., стань я хоть Кольбером или даже
Вобаном, для нее я навсегда останусь презренным Жильбером: то, что есть во мне
и что вызывает ее презрение, невозможно ни стереть, ни позолотить, ни скрыть –
мое низкое происхождение. Если даже предположить, что я когда-нибудь добьюсь
своего, я все равно не смогу занять в ее глазах положение, которое могло бы мне
принадлежать по праву рождения. Что за глупость! Так потерять голову!.. О
женщина, женщина! Какое несовершенство!
Остерегайтесь
прелестных глаз, высокого лба, лукавой улыбки, величавой осанки. Вот, к
примеру, мадмуазель де Таверне, женщина красивая, достойная править миром…
Ошибаетесь: это чопорная провинциалка, опутанная аристократическими
предрассудками. Пустоголовые красавцы, имеющие возможность учиться, но не
желающие ничего знать – вот кто ей ровня! Вот кто ее интересует… А Жильбер для
нее – пес, даже хуже, чем пес: о Маоне она хоть позаботилась, а о Жильбере даже
не спросила!
Так она
не знает, что я не менее силен, чем все они; стоит мне одеться в такое же
платье, и я стану так же привлекателен; но я имею нечто большее, чем они:
несгибаемую волю! И если только я захочу…»
Страшная
улыбка заиграла на устах Жильбера, не дав ему закончить мысль.
Нахмурившись,
он медленно склонил голову на грудь.
Что
происходило в эту минуту в его темной душе? Какая ужасная мысль заставила
склониться его бледное чело, рано пожелтевшее от бессонных ночей и
изборожденное преждевременными морщинами? Кто знает!
Должно
быть, моряк, спускавшийся по реке на пароме, напевая песенку Генриха IV, да веселая
прачка, возвращавшаяся из Сен-Дени с праздника и опасливо обошедшая Жильбера
стороной, приняли за вора юного бездельника, растянувшегося на траве среди
жердей с бельем.
Около
получаса Жильбер оставался погруженным в глубокие размышления, затем решительно
поднялся, спустился к Сене, напился воды, огляделся и заметил слева от себя
удалявшиеся толпы людей, покидавших Сен-Дени.
Среди
людского моря выделялись впереди медленно двигавшиеся кареты, сдавленные толпой;
они ехали по дороге на Сент-Уан.
Ее
высочество выразила пожелание, чтобы ее прибытие было отпраздновано в тесном семейном
кругу И вот теперь эта самая семья пользовалась своими привилегиями: она так
близко оказалась к толпе, что многие парижане взбирались на запятки и без труда
цеплялись за тяжелые антресоли карет.
Жильбер
скоро узнал карету Андре: конь Филиппа гарцевал, вернее, приплясывал возле ее
дверцы.
– Вот
и прекрасно, – сказал Жильбер, – должен же я знать, куда она
направляется, а чтобы узнать, я должен последовать за ней.
И
Жильбер устремился за каретой.
Ее
высочество должна была ужинать в Ла Мюэтт в обществе короля, дофина, графа де
Прованс, графа д'Артуа. Король до такой степени забыл о приличиях, что в
Сен-Дени подал ее высочеству список своих приближенных и карандаш и предложил
ей вычеркнуть имена тех, кого она не желала видеть за ужином.
Дойдя до
стоявшего в списке последним имени г-жи Дю Барри, ее высочество почувствовала,
как у нее побелели и задрожали губы. Однако, памятуя о наставлениях
императрицы-матери, она призвала на помощь все свои силы, с очаровательной
улыбкой возвратила список королю и сказала, что будет счастлива познакомиться с
ближайшим окружением короля.
Жильбер
этого не знал и только в Ла Мюэтт увидал экипаж Дю Барри и Замора, сидевшего
верхом на огромном коне белой масти.
К
счастью, было уже темно. Жильбер бросился в заросли, лег в траву ничком и стал
ждать.
Усадив
невестку за один стол с любовницей, король пребывал в веселом расположении
духа, особенно когда убедился, что ее высочество принимает Дю Барри еще лучше,
чем в Компьене.
Нахмуренный
и озабоченный дофин сослался на невыносимую головную боль и ушел прежде, чем
все сели за стол.
Ужин
продолжался до одиннадцати часов.
Свитские,
среди которых была и гордая Андре, ужинали во флигеле под звуки музыки, о чем
позаботился король. Так как флигели не могли вместить всю свиту, для пятидесяти
человек столы были накрыты прямо на траве, за этими столами прислуживали
пятьдесят лакеев в королевских ливреях.
Лежа в
кустарнике, Жильбер ничего не упускал из виду. Он достал из кармана кусок
хлеба, купленного в Клиши-ла-Гаренн, и тоже поужинал, следя глазами за
отъезжавшими каретами.
После
ужина ее высочество вышла на балкон, извинившись перед гостями. Король последовал
за ней. Дю Барри с тактом, поразившим даже ее недругов, осталась в глубине
залы, так, чтобы ее не было видно с улицы Придворные подходили по одному к
балкону, чтобы поприветствовать короля и принцессу, она успела запомнить многих
из тех, кто ее сопровождал, король представлял ей тех, с кем она еще не была
знакома. Время от времени с губ ее слетало ласковое слово или удачная шутка,
приводившие в восторг тех, к кому они были обращены.
Жильбер
издалека наблюдал за этой сценой и говорил себе:
«У меня
больше достоинства, чем у этих господ, – за все золото мира я не стал бы
делать того, что делают они».
Настала
очередь де Таверне и его семейства. Жильбер приподнялся на одно колено.
– Господин
Филипп, – обратилась принцесса, – я разрешаю вам проводить отца и
сестру в Париж.
Жильбер
слышал ее слова. Это и неудивительно: все происходило среди ночной тишины в
присутствии замерших в почтительном молчании зрителей.
Принцесса
продолжала:
– Господин
де Таверне! Я не могу вас пока разместить. Поезжайте вместе с мадмуазель в
Париж и ждите там до тех пор, пока я не устроюсь в Версале. Мадмуазель, не
забывайте обо мне.
Барон с
детьми отошел. После них к балкону подходили другие придворные, с ними принцесса
говорила так же ласково, но Жильбера это уже не интересовало.
Он
выскользнул из кустов и побежал за бароном, пробираясь между двух сотен
галдевших лакеев, сновавших за хозяевами, полсотни кучеров, перекликавшихся с
лакеями, и десятков экипажей, с оглушительным грохотом катившихся по мостовой.
Так как
у барона де Таверне была дворцовая карета, она ожидала неподалеку. Барон поднялся
в нее вместе с дочерью и сыном и дверца захлопнулась.
– Друг
мой, – обратился Филипп к лакею, закрывавшему дверцу, – садитесь
рядом с кучером.
– С
какой стати? – спросил барон.
– Бедный
малый с самого утра на ногах и, должно быть, очень устал, – отвечал
Филипп.
Барон в
ответ пробормотал несколько слов, которые Жильбер не расслышал. Лакей сел рядом
с кучером Жильбер подошел ближе.
В ту
минуту, как карета должна была тронуться, кто-то заметил, что развязалась одна
из постромок.
Кучер
слез с облучка, и карета еще некоторое время простояла на месте.
– Уже
поздно, – заметил барон.
– Как
я устала! – прошептала Андре. – Удастся ли нам найти ночлег?
– Надеюсь,
да, – ответил Филипп, – я послал из Суассона в Париж Ла Бри и Николь
с письмом к одному из моих друзей. Я поручил ему снять небольшой павильон, где
в прошлом году жили его мать и сестра. Жилище далеко не роскошное, но
достаточно удобное. Постарайтесь оттуда не выходить, вам придется лишь немного
потерпеть.
– Клянусь
честью, – воскликнул барон, – это должно быть в любом случае лучше
Таверне.
– К
сожалению, это так, отец, – с грустной улыбкой проговорил Филипп.
– Есть
ли там деревья? – спросила Андре.
– Да,
и очень красивые. Правда, вам не придется долго ими любоваться, потому что
сразу же после женитьбы дофина вы будете представлены, Андре.
– Это,
должно быть, сон: давайте как можно дольше не просыпаться! Филипп, ты дал
кучеру адрес? Жильбер с беспокойством прислушался.
– Да,
отец, – отвечал Филипп.
Напрасно
Жильбер рассчитывал услышать адрес.
«Ничего, –
подумал он, – я последую за ними. До Парижа отсюда всего одна миля».
Тем
временем постромка была закреплена, кучер влез на облучок, и карета покатилась.
Королевские
лошади бегут резво, когда их не сдерживает узда. Бедный Жильбер вспомнил дорогу
на Ла Шоссе, свой обморок, свое бессилие.
Он
рванулся вперед и ухватился за пустовавшую подножку. Усталый Жильбер вцепился в
нее, подтянулся, сел и поехал.
Но почти
в ту же минуту ему пришла в голову мысль, что он едет на запятках кареты Андре,
словно ее лакей.
– Ну
нет! – прошептал несгибаемый юноша. – Никто не сможет сказать, что я
не сражался до последней минуты; ноги мои устали, но в руках еще есть сила!
Схватившись
обеими руками за подножку, на которую он до сих пор опирался ногами, он спустил
ноги, и карета поволокла его за собой. Не обращая внимания на толчки и тряску,
он продолжал ехать в этом неудобном положении, только бы не идти на сделку с
совестью.
– Я
узнаю ее адрес, – пробормотал он, – я узнаю его. Пусть меня ждет еще
одна бессонная ночь! Ничего, завтра я отдохну, переписывая ноты. У меня есть
еще немного денег, и потом, если станет невмоготу, я смогу поспать часа Два.
Тут он
подумал, что Париж – большой, а он плохо знает город и, вероятно, не сможет отыскать
дорогу после того, как барон с детьми приедет в дом, приготовленный Филиппом.
К
счастью, время приближалось к полночи, а в половине четвертого начинало
светать.
Занятый
этими мыслями, Жильбер заметил, что карета переезжает площадь, посреди которой
возвышалась конная статуя.
– Должно
быть, это площадь Виктории, – в радостном удивлении вымолвил он.
Карета
свернула, в окошке кареты показалась голова Андре.
Филипп
пояснил:
– Это
статуя покойного короля. Мы почти приехали. Карета покатилась под уклон.
Жильбер едва не угодил под колеса.
– Вот
мы и прибыли, – объявил Филипп.
Жильбер
вскочил, бросился на другую сторону улицы и притаился за каменной тумбой.
Филипп
первым вышел из кареты, позвонил и, повернувшись, принял Андре в свои объятия.
Барон
вышел последним.
– Ну
что, эти бездельники собираются нам открывать или нет? – проворчал он.
В ту же
минуту послышались голоса Ла Бри и Николь, и ворота распахнулись.
Трое
путешественников скрылись в темном дворе, и за ними захлопнулись ворота.
Карета
уехала. Лакеи должны были доставить ее в королевские конюшни.
Дом, в
котором скрылись путешественники, был ничем не примечателен. Но когда карета
проезжала мимо Жильбера, она осветила дом, стоявший на противоположной стороне,
и он успел прочитать:
«Отель
д'Арменонвиль».
Ему оставалось
выяснить, что это за площадь. Он дошел до конца улицы, по которой уехала
карета, и к своему величайшему удивлению узнал фонтан, в котором обыкновенно
брал воду.
Он
сделал несколько шагов в обратном направлении по другой стороне улицы и узнал булочную,
где покупал хлеб.
Он не
хотел верить своим глазам и дошел до угла. В неясном свете фонаря он прочел на
белокаменной стене два слова, которые видел третьего дня, возвращаясь с Руссо
из Медонского леса:
«Улица
Платриер».
Таким
образом, Андре оказалась от него всего в сотне шагов, еще ближе, чем в замке Таверне,
где он жил в крохотной зарешеченной комнатушке под лестницей.
Он
подошел к своей двери в надежде, что никто не убрал внутрь обрывок веревки, к
которому была привязана внутренняя щеколда.
Жильберу
опять повезло. На двери болталось несколько шнурков. Он потянул их все разом:
дверь поддалась.
Молодой
человек ощупью отыскал лестницу, бесшумно поднялся по ней и нащупал замок на
двери своей комнаты, ключ от которой ему из любезности оставил Руссо.
Спустя
несколько минут усталость взяла верх над тревогой, и Жильбер заснул в предвкушении
завтрашнего дня.
|
