Глава 4. НИ ЦИРЮЛЬНИКА,
НИ ПЛАТЬЯ, НИ КАРЕТЫ
Было бы
дурным тоном со стороны графини Дю Барри, если бы она отправилась на церемонию
представления ко двору в парадную залу версальского дворца прямо из своих
покоев.
К тому
же Версаль был неподходящ для столь торжественного дня.
И, что
самое главное, это не было в обычаях того времени. Избранники выезжали с
большой пышностью либо из своего особняка в Версале, либо из своего дома в
Париже.
Графиня
Дю Барри выбрала второй путь.
Уже в
одиннадцать часов утра она прибыла на улицу Валуа в сопровождении графини де Беарн,
которую она постоянно держала во власти своей улыбки или же под замком; к ране
графини беспрестанно прикладывали все возможные снадобья, какими только
располагала медицина и химия.
Накануне
Жан Дю Барри, Шон и Доре принялись за дело. Те, кто не видел их в действии, с
трудом могут представить себе, насколько велика власть золота и мощь
человеческого разума.
Одна из
них заручилась услугами парикмахера, другая подгоняла портних. Жан заказывал
карету, а также взял на себя труд приглядывать за швеями и доставить к сроку
парикмахера. Графиня, выбиравшая цветы, кружева и брильянты, была завалена
футлярами и каждый час получала с курьером вести из Версаля о том, что был
отдан приказ зажечь огни в салоне королевы; никаких изменений не ожидалось.
Часа в
четыре вернулся бледный, возбужденный, но радостный Жан Дю Барри.
– Ну
как дела? – спросила графиня.
– Все
будет готово к сроку.
– А
парикмахер?
– Я
встретился у него с Доре. Мы обо всем условились. Я сунул ему в руку чек на
пятьдесят луидоров. Он ужинает здесь ровно в шесть часов. С этой стороны мы
можем быть спокойны.
– Как
платье?
– Платье
будет изумительное. Шон наблюдает за работой. Двадцать шесть мастериц пришивают
жемчужины, ленты и отделку. И так, полотно за полотном, будет выполнена эта
чудесная работа, которую любой другой, кроме нас, получил бы только через
неделю.
– Что
значит полотно за полотном?
– Это
значит, сестричка, что всего расшивают тринадцать полотен. По две мастерицы на
каждое полотно: одна берется справа, другая – слева; они украшают его
аппликациями и камнями. Соберут же эти полотна вместе в последнюю минуту.
Работы осталось часа на два. В шесть вечера у нас будет платье.
– Вы
уверены, Жан?
– Вчера
мы с моим инженером подсчитали количество стежков. На каждое полотно приходится
десять тысяч стежков, пять тысяч – на мастерицу. По такой плотной ткани женщина
не может сделать более одного стежка в пять секунд. Итак, двенадцать стежков в
минуту, семьсот двадцать в час, семь тысяч двести за десять часов. Я оставляю
две тысячи двести на отдых и неправильные швы. У нас остается еще добрых четыре
часа.
– А
что с каретой?
– Вы
знаете, что за карету отвечал я. Лак сохнет в большом сарае, который для этой
цели натоплен до пятидесяти градусов. Это очаровательный экипаж с двумя
расположенными друг против друга сиденьями, в сравнении с которыми – я вам
ручаюсь – посланные навстречу ее высочеству кареты – просто ничто. В придачу к
гербу, на всех четырех створках, и боевому кличу Дю Барри «Надежные, вперед!»
на двух боковых створках я велел нарисовать с одной стороны воркующих голубков,
а с другой – сердце, пронзенное стрелой. И – всюду луки, колчаны и факелы.
У
Франсиана народ стоит в очереди, чтобы взглянуть на карету. Ровно в восемь она
будет здесь.
В это
мгновение вошли Шон и Доре. Они подтвердили слова Жана.
– Благодарю
вас, мои славные помощники, – сказала графиня.
– Сестричка! –
сказал Жан Дю Барри. – У вас усталые глаза. Поспите часок, вы почувствуете
себя лучше.
– Поспать?
Ну конечно, я отлично высплюсь ночью, но многим будет не до сна.
В то
время как у графини в доме велись приготовления, слух о представлении ко двору
распространился по всему городу. Каким бы праздным и каким бы безразличным ни казался
парижский люд – он самый большой охотник до сплетен. Никто лучше не знал
придворных и их интриги, чем зеваки восемнадцатого века – те самые, которых не
допускали ни на один дворцовый праздник; они могли только видеть ночью
непонятные гербы на каретах да таинственные ливреи лакеев. Нередко случалось,
что какого-нибудь высокородного дворянина знал весь Париж. Это было
неудивительно: на спектаклях и прогулках двор играл главную роль. Герцог де
Ришелье на своем итальянском табурете или графиня Дю Барри в своем не
уступавшем королевскому экипаже позировали перед публикой так же, как в наше
время известный актер или любимая актриса.
Знакомые
лица вызывают большой интерес. Весь Париж знал графиню Дю Барри, любившую
показываться в театре, на прогулке, в магазинах, как и всякая богатая, молодая,
красивая женщина. Париж знал ее по портретам, карикатурам, наконец узнавал ее
благодаря Замору. История с представлением ко двору занимала Париж в такой же
степени, как и королевский двор. В этот день опять было сборище на площади
Пале-Рояль, но – мы просим прощения у философов – вовсе не для того, чтобы
взглянуть на играющего в шахматы Руссо в кафе «Режанс», а чтобы увидеть
фаворитку короля в роскошной карете и изысканном платье, вызывавших много
толков. Острота Жана Дю Барри «Мы дорого стоим Франции» имела под собой
достаточное основание; вполне естественно, что представляемая Парижем Франция
хотела насладиться спектаклем, за который так недешево платила.
Графиня
Дю Барри отлично знала свой народ – французский народ был ей гораздо ближе, чем
Марии Лещинской. Она знала, что он любит блеск и алчность. Она следила за тем,
чтобы спектакль соответствовал расходам.
Вместо
того чтобы лечь спать, как посоветовал ей деверь, она с пяти до шести часов
принимала молочную ванну, потом, в шесть часов, доверилась рукам горничных в
ожидании прихода парикмахера.
Не стоит
блистать эрудицией, описывая эпоху, столь хорошо изученную в наши дни, что ее
почти можно назвать современностью.
Большинство
наших читателей знают ее не хуже нас. Но будет уместным объяснить здесь, и
именно сейчас, каких усилий, времени и искусства должна была стоить прическа
графини Дю Барри.
Представьте
себе огромное сооружение, предтечу зубчатых башен, что выстраивались на головах
придворных дам в царствование молодого Людовика XVI. Все в ту эпоху должно было
стать предзнаменованием. Легкомысленная мода словно отражала общественные
потрясения, заставлявшие землю уходить из-под ног у тех, кто был или казался
великим; мода словно постановила, что у представителей аристократии остается
слишком мало времени, чтобы пользоваться своими привилегиями, потому эти
привилегии выражались в прическе; еще более мрачное, но не менее верное
предзнаменование: мода будто говорила, что так как их головам недолго
оставаться на плечах, то головы должно всячески украшать и поднимать как можно
выше над головами простолюдинов.
Чтобы
заплести прекрасные волосы в косы, поднять их на шелковой подушке, обвить
вокруг каркаса из китового уса, усеять их драгоценными камнями, жемчугом,
цветами, напудрить их до той снежной белизны, которая придавала блеск глазам и
свежесть лицу; чтобы гармонично сочетать тон лица с перламутром, рубинами,
опалами, брильянтами, цветами всех форм и оттенков, нужно быть не только
великим художником, но и терпеливым человеком.
Потому-то
единственные из всех ремесленников – цирюльники носили шпаги, как, впрочем, и
скульпторы.
Вот чем
объясняется также сумма в пятьдесят луидоров, которую Жан Дю Барри вручил
придворному цирюльнику, и страх, что великий Любен – придворный цирюльник в эту
пору звался Любен – будет менее точен или менее ловок, чем от него ожидали.
Это
опасение вскоре подтвердилось: пробило шесть, затем половина седьмого, без
четверти семь – цирюльник не появлялся. Лишь одна мысль позволяла замиравшим
сердцам присутствовавших питать крохотную надежду: такой важный человек, как
Любен, естественно, должен заставлять себя ждать.
Но вот
пробило семь. Виконт, обеспокоенный тем, что приготовленный для цирюльника ужин
остынет, а сам кудесник будет недоволен, послал к нему старика лакея: кушать,
мол, подано.
Лакей
вернулся через четверть часа.
Только
тот, кто сам пережил подобное ожидание, знает, сколько секунд в четверти часа.
Лакей
разговаривал с г-жой Любен; она уверяла, что Любен незадолго до этого вышел и
что если он еще не дошел до особняка, то наверняка скоро прибудет.
– Хорошо, –
сказал Дю Барри, – у него, по-видимому, какие-то трудности с экипажем. Подождем!
– Еще
есть время, – отозвалась графиня. – Я могу причесываться наполовину
одетой. Представление ко двору назначено ровно на десять. В нашем распоряжении
еще три часа, а дорога в Версаль занимает только час. А пока, Шон, покажи мне
платье, это меня развлечет. Так где же Шон? Шон! Мое платье!
– Платье
еще не принесли, – ответила Доре, – а ваша сестра отправилась за ним десять
минут назад.
– Ага! –
сказал Дю Барри. – Я слышу стук колес. Это, конечно, привезли нашу карету.
Виконт
ошибался: это вернулась Шон в карете, запряженной парой взмыленных лошадей.
– Платье! –
вскричала графиня, когда Шон еще была в прихожей. – Где мое платье?
– Разве
его еще нет? – спросила растерянная Шон.
– Нет.
– Ну,
значит, вот-вот привезут, – ответила она, успокаиваясь, – портниха, к
которой я поднималась, незадолго до моего приезда отправилась сюда в фиакре с
двумя мастерицами, чтобы доставить и примерить платье.
– Конечно, –
согласился Жан, – она живет на улице Бак, а фиакр едет медленнее, чем наши
лошади.
– Да-да,
вне всякого сомнения, – подтвердила Шон, тем не менее она была заметно
обеспокоена.
– Виконт! –
предложила Дю Барри – А не послать ли нам за каретой? Чтобы хоть ее не ждать.
– Вы
правы, Жанна.
Дю Барри
распахнул дверь.
– Пошлите
к Франсиану за каретой, – приказал он, – и захватите свежих лошадей,
чтобы сразу же их запрячь.
Кучер
отправился за каретой.
Еще не
стих шум шагов кучера и стук копыт лошадей, направлявшихся к улице Сент-Оноре,
как появился Замор с письмом в руках.
– Письмо
для маркиза Дю Барри, – объявил он – Кто его принес?
– Какой-то
мужчина.
– Что
значит «какой-то мужчина»? Что за мужчина?
– Верховой.
– А
почему он вручил его тебе?
– Потому
что Замор стоял у входа.
– Да
читайте же, графиня, проще прочесть, чем задавать вопросы.
– Вы
правы, виконт.
– Только
бы в этом письме не было ничего неприятного! – прошептал виконт.
– Ну
что вы, это какое-нибудь прошение его величеству!
– Записка
не сложена в форме прошения.
– Право
же, виконт, если вам суждено умереть, то только от страха, – ответила
графиня с улыбкой.
Она
сломала печать.
Прочитав
первые строчки, она громко вскрикнула и почти без чувств упала в кресло.
– Ни
парикмахера, ни платья, ни кареты! – прошептала она. Шон бросилась к
графине, Жан кинулся к письму.
Оно было
написано прямым и мелким почерком: по всей видимости, это была женская рука.
«Сударыня!
- говорилось в
письме. – Берегитесь: вечером у Вас не будет ни парикмахера, ни платья,
ни кареты. Надеюсь, что эта записка прибудет к Вам вовремя. Не претендуя на
Вашу благодарность, я не буду называть своего имени. Отгадайте, кто я, если
хотите узнать своего искреннего друга».
– Ну
вот и последний удар! – в смятении вскричал Дю Барри. – Черт побери!
Мне надо срочно кого-нибудь убить! Не будет парикмахера! Клянусь своей смертью,
я вспорю живот этому жулику Любену! Часы бьют половину восьмого, а его все нет.
Ах, проклятье! Проклятье!
И Дю
Барри, хотя и не его представляли ко двору в этот вечер, выместил гнев на своих
волосах, которые он растрепал самым непристойным образом.
– Платье!
Бог мой, платье! – простонала Шон. – Парикмахера еще можно было бы
найти!
– Да?
Ну что ж, попробуйте! Какого парикмахера вы найдете? Прощелыгу? Гром и молния!
Тысяча чертей!
Графиня
ничего не говорила, но так вздыхала, что растрогала бы даже Шуазелей, если бы
те могли ее услышать.
– Давайте
успокоимся! – сказала Шон. – Поищем парикмахера, съездим еще раз к
портнихе, чтобы выяснить, что же случилось с платьем.
– Нет
ни парикмахера, ни платья, ни кареты, – упавшим голосом прошептала
графиня.
– Да,
кареты все еще нет! – вскричал Жан. – Она то-, же не едет, хотя
должна была бы уже быть здесь. Это заговор, графиня! Неужели Сартин не арестует
виновных? Неужели Монеу не приговорит их к повешению? Неужели сообщников не
сожгут на Гревской площади? Я хочу колесовать парикмахера, пытать щипцами
портниху, содрать живьем кожу с каретника!
Между
тем графиня пришла в себя, но лишь для того, чтобы еще острее почувствовать
ужас своего положения.
– Все
пропало, – прошептала она. – Люди, перекупившие Любена, достаточно
богаты, чтобы удалить из Парижа всех хороших парикмахеров. Остались только
ослы, которые испортят мне волосы… А мое платье! Мое бедное платье!.. А моя
новенькая карета, при виде которой все должны были лопнуть от зависти!..
Дю Барри
ничего не отвечал. Он делал страшные глаза и бегал по комнате, натыкаясь на мебель.
Он разносил в щепки все, что попадалось ему под ноги. А если щепки казались ему
слишком большими, он разламывал и их.
В самый
разгар отчаяния, распространившегося из будуара в приемную, из приемной во
Двор, в то время как лакеи, одуревшие от двадцати разных и противоречивых
указаний, сновали туда-сюда, натыкаясь друг на друга, молодой человек в сюртуке
цвета зеленого яблока и шелковой куртке, в сиреневых штанах и белых шелковых
чулках вышел из кабриолета, вошел в никем не охраняемые ворота, на цыпочках
прошел двор, перескакивая с булыжника на булыжник, поднялся по лестнице и
постучал в дверь туалетной комнаты.
Жан в
это время топтал ногами столик с севрским фарфором, который он зацепил фалдой
фрака, уклоняясь от большой японской вазы, сбитой ударом кулака.
В дверь
трижды робко, едва слышно постучали.
Настала
полная тишина. Напряжение было так велико, что никто не осмеливался спросить,
кто стучит.
– Простите, –
послышался незнакомый голос, – я хотел бы поговорить с ее сиятельством.
– Сударь!
Так в дом не входят! – крикнул привратник, кинувшийся за чужаком.
– Минутку,
минутку! – сказал Дю Барри. – Хуже того, что уже произошло, ничего
случиться не может. Чего вы хотите от графини?
Жан
распахнул дверь рукой, достаточно сильной, чтобы отворить двери Газы.
Незнакомец,
отскочив, избежал удара и, присев в третьей позиции, сказал:
– Господин!
Я хотел бы предложить свои услуги ее сиятельству Дю Барри, которая сегодня, как
я слышал, должна присутствовать на торжественной церемонии.
– Что
же это за услуги, сударь?
– Услуги
моей профессии.
– А
какова ваша профессия?
– Я
цирюльник.
Незнакомец
еще раз поклонился.
– Ax! –
вскричал Жан, бросаясь молодому человеку на шею. – Вы – цирюльник!
Входите, друг мой, входите!
– Проходите
же, сударь, проходите, – приговаривала Шон, ухватившись за испуганного молодого
человека.
– Цирюльник! –
воскликнула Дю Барри, вздымая руки к небу. – Цирюльник! Но это же ангел с
неба! Вас прислал Любен, сударь?
– Меня
никто не посылал. Я прочитал в газете, что ее сиятельство должны представить ко
двору сегодня вечером, и сказал себе: «А что, если совершенно случайно у ее
сиятельства нет цирюльника? Это маловероятно, но возможно». Вот я и пришел.
– Как
вас зовут? – спросила, поостыв, графиня.
– Леонар,
сударыня.
– Леонар?
Вы не очень известны.
– Пока
нет. Но если графиня согласится принять мои услуги, завтра я стану знаменитым.
– Гм-гм, –
прокашлялся Жан, – причесывать ведь можно по-разному.
– Если
ее сиятельство мне не доверяет, – сказал цирюльник, – то я уйду.
– У
нас совсем не осталось времени на пробы, – сказала Шон.
– А
зачем пробовать? – вскричал молодой человек в порыве восторга и, обойдя Дю
Барри со всех сторон, прибавил:
– Я
знаю, что ее сиятельство должна привлекать своей прической все взоры. С той
минуты, как я увидел ее сиятельство, я придумал прическу, которая – я уверен –
произведет наилучшее впечатление.
Тут
молодой человек уверенно взмахнул рукой, и это поколебало сомнения графини и возродило
надежду в сердцах Шон и Жана.
– Ив
самом деле! – сказала графиня, восхищенная свободой молодого человека,
который стоял, подбоченившись, и принимал всякие другие позы не хуже великого
Любена.
– Но
прежде мне надо взглянуть на платье ее сиятельства, чтобы подобрать украшения.
– О!
Мое платье! – вскричала Дю Барри, возвращенная к ужасной
действительности. – Мое бедное платье! Жан хлопнул себя по лбу.
– Ив
самом деле, – сказал он. – Представьте себе, сударь, чудовищную
ловушку… Его украли! Платье, портниху, все! Шон, бедная Шон!
Устав
рвать на себе волосы, Дю Барри разрыдался.
– А
что если еще раз съездить к ней, Шон? – предложила графиня.
– Зачем? –
спросила Шон. – Ведь она поехала сюда.
– Увы! –
прошептала графиня, откинувшись в кресле. – Увы! Зачем мне парикмахер,
если у меня нет платья!
В это
мгновение зазвонил дверной колокольчик. Испугавшись, как бы не вошел еще
кто-нибудь, привратник затворил все двери и запер их на задвижки и замки.
– Звонят, –
сказала Дю Барри. Шон бросилась к окну.
– Коробка! –
вскричала она.
– Коробка, –
повторила графиня. – Для нас?
– Да…
Нет… Да! Отдали привратнику.
– Бегите,
Жан, скорее же, ради Бога!
Жан
кинулся по лестнице и, опередив всех лакеев, вырвал коробку из рук швейцара.
Шон
следила за ним в окно.
Он
сорвал крышку с коробки, сунул в нее руку и испустил радостный вопль.
В
коробке было восхитительное платье из китайского атласа с набивными цветами и
целый набор чрезвычайно дорогих кружев.
– Платье!
Платье! – закричала Шон, хлопая в ладоши.
– Платье! –
повторила Дю Барри, уже готовая обрадоваться после того, как чуть было не
поддалась отчаянию.
– Кто
вручил тебе это, плут? – спросил Жан у привратника.
– Какая-то
женщина, сударь.
– Что
за женщина?
– Понятия
не имею.
– Где
она сейчас?
– Она
просунула коробку в дверь и крикнула мне:
«Для ее
сиятельства!», потом вскочила в кабриолет и умчалась.
– Хорошо! –
сказал Жан. – Вот платье – это главное.
– Поднимайтесь,
Жан! – крикнула Шон. – Моя сестра почти без чувств от нетерпения.
– Держите, –
сказал Жан, – смотрите, разглядывайте, восхищайтесь! Вот что посылает нам
Небо.
– Но
платье мне не подойдет, оно не может мне подойти, его шили не для меня. Боже
мой! Боже мой, какое несчастье! Ведь оно такое красивое!..
Шон
быстро сняла мерки.
– Та
же длина, – сказала она. – Тот же размер в талии.
– Изумительная
ткань, – сказала Дю Барри.
– Невероятно! –
отозвалась Шон.
– Поразительно! –
воскликнула графиня.
– Напротив, –
сказал Жан. – Это доказывает, что если у вас есть заклятые враги, то есть
и преданные друзья.
– Это
не мог быть друг, – ответила Шон. – Как он узнал, что против нас
замышляется? Это, наверно, какой-нибудь кудесник, колдун.
– Да
хоть сам сатана! – вскричала Дю Барри. – Мне все равно, пусть только
он мне поможет одолеть Граммонов. Едва ли он превзойдет сатану, как эти люди.
– А
теперь, – заговорил Жан, – я полагаю…
– Что
вы полагаете?
– Что
вы можете доверить свою голову этому господину.
– Что
придает вам такую уверенность?
– Дьявольщина!
Его прислал все тот же друг, который доставил вам платье.
– Меня? –
спросил Леонар с наивным удивлением.
– Полно,
полно! – сказал Жан. – Вся эта история с газетой – выдумка. Разве не
так, мой дорогой?
– Чистая
правда, господин виконт!
– Ну
же, признайтесь! – сказала графиня.
– Сударыня!
Вот эта газета, у меня в кармане: я сохранил ее для папильоток.
Молодой
человек достал из кармана куртки газету с объявлением о предстоящем представлении
ко двору.
– Ну
что ж, за работу! – сказала Шон. – Слышите? Пробило восемь!
– Времени
у нас вполне достаточно, – отозвался парикмахер, – ее сиятельство
доедет за час.
– Да,
если бы у нас была карета, – ответила графиня.
– Черт
возьми! И в самом деле, – проворчал Жан. – Каналья Франсиан до сих
пор не вернулся.
– Разве
нас не подвели? – сказала графиня. – Ни парикмахера, ни платья, ни
кареты.
– Неужели…
– прошептала в ужасе Шон, – неужели он нас тоже подведет?
– Нет, –
сказал Жан, – вот он.
– А
карета? – спросила графиня.
– Должно
быть, оставил у ворот. Привратник сейчас отворит, уже отворяет… Что это с каретником?
Почти в
тот же миг Франсиан с потерянным видом вбежал в гостиную.
– Ах,
господин виконт! – вскричал он. – Карета ее сиятельства направлялась
сюда, но на углу улицы Траверсьер ее остановили четверо мужчин, сбросили на
землю и избили моего лучшего ученика, который ею управлял, и, пустив лошадей в
галоп, исчезли на повороте в улицу Сен-Нисез.
– Ну?
Что я вам говорил? – спросил, улыбаясь, Дю Барри, не вставая с кресла, в
котором сидел, когда вошел каретник. – Что я вам говорил?
– Это
же настоящий разбой! – вскричала Шон. – Сделай что-нибудь, брат!
– А
что прикажете делать? И зачем?
– Надо
раздобыть карету. Здесь у нас только загнанные лошади и грязные экипажи. Жанна
не может ехать в Версаль в такой развалине.
– Тот,
кто усмиряет бешеные волны, кто посылает пищу птицам, кто прислал нам такого парикмахера,
как господин Леонар, и такое платье, не оставит нас без кареты, – сказал
Дю Барри.
– Смотрите!
Вон подъезжает карета, – сказала Шон.
– И
останавливается, – добавил Дю Барри.
– Да,
но она не въезжает во двор, – заметила графиня.
– В
самом деле, не въезжает, – сказал Жан.
Бросившись
к окну, он распахнул его и крикнул: «Бегите же, черт возьми, бегите, а то опять
опоздаете! Скорей, скорей! Может быть, мы наконец узнаем, кто наш благодетель».
Лакеи,
посыльные, дядьки бросились наружу, но было поздно: отделанная изнутри белым
атласом карета, запряженная парой изумительных гнедых коней, уже стояла у самых
ворот, но не было ни кучера, ни лакеев, был только рассыльный, державший
лошадей под уздцы.
Рассыльный
сказал, что получил шесть ливров от того, кто привел лошадей и скрылся в
направлении Фонтанного двора.
Кто
осматривал дверцы кареты, обнаружил, что чья-то торопливая рука нарисовала розу
вместо недостающего герба.
Все эти
события, предотвратившие катастрофу, заняли меньше часа.
Жан ввел
карету во двор, запер за собой ворота и взял ключ. Затем поднялся в туалетную
комнату, где парикмахер готовился представить графине первые доказательства
своей ловкости.
– Сударь! –
вскричал он, схватив Леонара за руку – Если вы не назовете нам имя нашего ангела-хранителя,
если вы не укажете его, чтобы мы вечно выражали ему нашу благодарность, я
клянусь…
– Осторожно,
господин виконт! – прервал его невозмутимый молодой человек. – Ваше
сиятельство так сжали мне руку, что я не смогу причесывать графиню, а ведь
нужно торопиться. Слышите, часы бьют половину девятого.
– Отпустите
его, Жан, отпустите! – крикнула графиня. Жан рухнул в кресло.
– Чудеса! –
сказала Шон. – Настоящее волшебство! Платье идеально подходит по меркам.
Может быть, перед на дюйм длиннее, чем нужно, вот и все. Через десять минут
этот недостаток будет устранен.
– А
что карета? В ней можно ехать? – спросила графиня.
– Безупречна…
Я заглянул внутрь, – ответил Жан. – Она отделана белым атласом и
надушена розовым маслом.
– Тогда
все прекрасно! – вскричала Дю Барри, хлопая в ладоши. – Начинайте,
господин Леонар. Если вы преуспеете, ваше будущее обеспечено.
Леонар
не заставил себя ждать. Он завладел волосами графини Дю Барри, и первое же движение
гребня показало, что он незаурядный мастер.
Быстрота,
вкус, точность, чувство гармонии – все это он проявил в осуществлении своей
столь важной задачи.
Через
три четверти часа Дю Барри вышла из его рук прекраснее Афродиты, потому что на
ней было больше одежды, и вместе с тем она была не менее обворожительна.
Леонар
нанес последний штрих, завершавший великолепное сооружение, проверил его
прочность, попросил воды для рук и робко поблагодарил Шон, которая на радостях
прислуживала ему как монарху. Парикмахер собрался уходить.
– Сударь! –
сказал Дю Барри. – Знайте, что я так же постоянен в своих привязанностях,
как и в ненависти. Надеюсь, теперь вы соблаговолите сказать мне, кто вы такой.
– Вы
уже знаете, сударь: я начинающий молодой парикмахер, а зовут меня Леонар.
– Начинающий?
Клянусь честью, вы настоящий мастер, сударь!
– Вы
будете моим парикмахером, господин Леонар, – сказала графиня, любуясь
собой в маленьком ручном зеркале. – За каждую парадную прическу я буду
платить вам пятьдесят луидоров. Шон! Отсчитай господину для первого раза сто
луидоров, пятьдесят из них – во славу Божию.
– Я
же говорил, сударыня, что вы сделаете мне имя.
– Но
вы будете причесывать только меня.
– В
таком случае оставьте себе сто луидоров, сударыня, я хочу быть свободным.
Именно моей свободе я обязан тем, что имел честь причесывать вас сегодня.
Свобода – главное богатство человека.
– Парикмахер-философ! –
вскричала Дю Барри, вздымая руки к небу. – Куда мы идем, Бог мой, куда мы
идем? Ну что же, дорогой господин Леонар, я не хочу ссориться с вами, берите
свои сто луидоров и можете сохранять тайну и свободу.
– В
карету, графиня, в карету!
Эти
слова были обращены к де Беарн; она вошла в комнату, прямая, увешанная, словно
икона, драгоценностями. Старуху только что извлекли из ее комнаты, чтобы
воспользоваться ее услугами.
– Ну-ка,
возьмите графиню вчетвером и осторожно снесите вниз по ступенькам, –
обратился Жан к слугам. – Если она издаст хоть один стон, я велю вас
высечь.
Пока Жан
наблюдал за выполнением его нелегкого и важного поручения, а Шон помогала ему
как верная помощница, графиня Дю Барри поискала глазами Леонара. Леонар исчез.
– Как
же он вышел? – прошептала графиня Дю Барри, еще не совсем пришедшая в себя
после всех этих следовавших одно за другим волнений, только что испытанных ею.
– Как
вышел? Через пол или через потолок – ведь именно так исчезают все добрые духи.
А теперь, графиня, смотрите, как бы ваша прическа не превратилась в паштет из
дроздов, ваше платье в паутину, как бы вам не приехать в Версаль в тыкве,
запряженной двумя толстыми крысами.
С этим
последним напутствием виконт Жан занял место в карете, где уже сидели графиня
де Беарн и ее счастливая крестница.
|