Глава 18. ПРОЩАЙ,
ТАВЕРНЕ
Перед
тем, как вернуться в комнату госпожи, Николь задержалась на лестнице, чтобы утишить
последние всплески ярости, продолжавшие бушевать в ее душе.
Барон
увидел, как она застыла в задумчивости, подперев рукой подбородок и нахмурив брови.
Сраженный ее красотой, он забыл о делах и обнял ее, как это сделал бы де
Ришелье в тридцать лет. Эта выходка барона вывела Николь из задумчивости. Она
торопливо поднялась в комнату Андре, и та затворила за ней дверь.
– Итак? –
спросила мадмуазель де Таверне, – ты приняла решение?..
– Решение
принято, мадмуазель, – ответила Николь.
– Ты
выходишь замуж?
– Вовсе
нет.
– Ах
так! А как же страстная любовь?
– Она
не может сравниться с милостями, которыми беспрестанно осыпает меня госпожа. Я
принадлежу госпоже и хочу навсегда остаться при ней. Я знаю свою госпожу так
хорошо, как никогда не смогла бы узнать своего будущего мужа.
Преданность
Николь растрогала Андре – она не ожидала, что у ее ветреной служанки могут быть
такие чувства. И, конечно, она не подозревала, что у Николь просто не было
другого выхода, как остаться при Андре.
Андре
улыбнулась, радуясь мысли о том, что девушка оказалась лучше, чем она о ней думала.
– Ты
хорошо делаешь, Николь, что остаешься со мной, – заметила Андре.
– Я
никогда этого не забуду. Доверь мне свою судьбу, дитя мое, любая моя удача
будет отчасти твоей, обещаю тебе.
– О
госпожа! Ведь все уже решено, Я следую за вами.
– Без
сожаления?
– Не
задумываясь!
– Это
не ответ, – сказала Андре. – Мне не хотелось бы, чтобы однажды ты
пожалела о том, что слепо последовала за мной.
– Упрекать
в этом я могла бы только себя, госпожа.
– Итак,
ты все обсудила со своим женихом? Николь покраснела.
– Я? –
переспросила она.
– Ну
да. Я видела, что ты разговаривала с ним. Николь закусила губу. Ее комната была
расположена на одном уровне с комнатой Андре, и она прекрасно знала, что оттуда
можно было видеть окно Жильбера.
– Да,
госпожа, – ответила Николь.
– И
что ты ему сказала?
Николь
восприняла это, как допрос, и ответ ее прозвучал враждебно:
– Я
сказала ему, что не хочу его больше видеть. Было очевидно, что этим женщинам,
одна из которых своей чистотой напоминала брильянт, а другая была порочна от
природы, не суждено сдружиться.
На сей
раз Андре не почувствовала язвительности в словах Николь: она приняла их за
лесть.
– Тем
временем барон любовно перебирал то, что, по его мнению; составляло его
гордость: старую шпагу, с которой он не расставался со времен битвы при Фонтенуа,
королевскую грамоту, дававшую право ездить в дворянских каретах, кипы газет,
наилучшим образом свидетельствовавшие о его учености, и избранные письма из его
переписки, – вот что составляло самую ценную часть в его багаже Подобно
Биасу, он никогда не расставался с этими предметами.
Согнувшись
под тяжестью чемодана. Ла Бри делал вид, что ноша очень тяжела, хотя чемодан
был наполовину пуст.
Офицер
опустошил бутылку и прогуливался по аллее парка.
Галантный
кавалер успел заметить тонкую талию и стройные ножки Николь и теперь бродил по
парку, вокруг фонтана и между каштанами, в надежде вновь увидеть очаровательную
девушку, которая так же внезапно появилась, как и исчезла в гуще деревьев.
Приятная
прогулка господина де Босира, как мы решили его называть, была прервана бароном,
который послал его за каретой. Вздрогнув от неожиданности, он поклонился
господину де Таверне и приказал кучеру выезжать на аллею.
Показалась
карета. Ла Бри, не помня себя от радости, поставил чемодан на запятки с невыразимым
достоинством.
– Я
поеду в дворянской карете! – прошептал он в восторге, думая, что его никто
не слышит.
– На
запятках, дорогой мой, – сказал Босир с покровительственной улыбкой.
– Как!
Вы увозите Ла Бри, господин барон? – спросила Андре. – А кто будет
охранять Таверне?
– Этот
философ-шалопай, черт бы его побрал!
– Жильбер?
– Конечно,
ведь у него есть ружье.
– А
что он будет есть?
– Да
у него же есть ружье! Он прекрасно прокормится: в Таверне полным-полно дроздов.
Андре
посмотрела на Николь – та засмеялась.
– Вот
как ты его жалеешь, злая девчонка! – воскликнула Андре.
– О
госпожа, он очень ловок, – возразила Николь, – будьте спокойны, он не
умрет с голоду.
– Нужно
оставить ему луидора два, – обратилась Андре к барону.
Ну уж
нет! У него и так довольно пороков. Чтобы окончательно избаловать его?
– Надо
же ему на что-то жить!
– Если
он попросит, мы ему что-нибудь пришлем.
– Не
волнуйтесь, госпожа, он не станет просить, – сказала Николь.
– В
любом случае. – продолжала Андре, – оставь ему три-четыре пистоля.
– Он
не возьмет.
– Не
возьмет? Ну и гордец же он, твой Жильбер!
– О
госпожа, он, слава Богу, больше не мой!
– Довольно! –
сказал Таверне, прерывая эти никчемные, с его точки зрения, разговоры, от
которых он уже устал, – к черту этого Жильбера, у нас впереди долгий путь.
В дорогу, дочь моя!
Андре не
стала возражать, – окинув взглядом небольшой замок, она поднялась в
громоздкую карету.
Господин
де Таверне сел рядом с ней. Ла Бри в великолепной ливрее и Николь, забывшая и
думать о Жильбере, устроились на козлах. Форейтор сел на одну из пристяжных.
– А
как поедет господин офицер? – закричал Таверне.
– Верхом,
господин барон, верхом, – отвечал Босир, нахально разглядывая Николь,
красневшую от удовольствия: ей льстило, что вместо грубого крестьянина ее
кавалером был теперь элегантный всадник.
Четверка
выносливых лошадей стронула карету с места. По обе стороны поплыли деревья
центральной аллеи, которую так любила Андре. Под порывами восточного ветра
верхушки деревьев склонялись, будто прощаясь с покидавшими их хозяевами. Карета
подъехала к воротам, где неподвижно стоял Жильбер. Держа в руках шляпу, он
делал вид, что не смотрел на уезжавшую карету; однако он прекрасно видел Андре.
Андре,
напротив, не видела его: она прощалась взглядом со своим любимым замком.
– Придержите
лошадей! – крикнул г-н де Таверне форейтору, Форейтор повиновался.
– Ну
вот, господин бездельник, – сказал барон, обращаясь к Жильберу, –
теперь вы будете счастливы, вы остаетесь в полном одиночестве, как настоящий
философ, вам ничего не нужно будет делать, и никто не будет читать вам
нравоучения. Последите по крайней мере за тем, чтобы ночью в камине не горел
огонь, и позаботьтесь о Маоне.
Жильбер
молча поклонился. Под взглядом Николь ему стало невыносимо тяжело. Он не
поднимал глаз, боясь увидеть, как она торжествует и смеется над ним.
– Трогай! –
крикнул г-н де Таверне.
Но
Николь не засмеялась, чего опасался Жильбер.
Ей
потребовалось собрать все свои силы, всю свою волю, чтобы не подать вида, что
ей было жалко этого несчастного малого, которого оставляли без хлеба насущного,
не проявляя ни малейшего уважения к нему, не оставляя ему никакой надежды на
лучшее будущее. Ее отвлек молодцеватый г-н Босир, ловко гарцевавший на своем
коне.
Кокетничая
с г-ном Босиром, она не замечала, что Жильбер пожирал глазами Андре.
Андре, с
заплаканными глазами, видела только дом, где она родилась и где умерла ее мать.
Жильбер
и в минуту расставания ничего не значил для отъезжавших, теперь же о нем окончательно
забыли. Покинув замок, г-н де Таверне, Андре, Николь и Ла Бри попали в другой
мир.
Каждый
думал о своем.
Барон
рассчитывал, что в Бар-ле-Дюке ему без труда дадут пять-шесть тысяч фунтов под
золоченый сервиз Бальзамо Чтобы отогнать от себя искушения демона гордости и
тщеславия, Андре шептала молитву, которой ее научила мать.
Николь придерживала
косынку, которая мешала Босиру получше разглядеть ее.
Ла Бри
перебирал в кармане десять луидоров, полученных от королевы, и шесть луидоров
Бальзамо.
Господин
Босир гарцевал на коне.
Жильбер
затворил большие ворота Таверне, и несмазанные петли привычно заскрипели.
Затем
Жильбер бросился в свою комнату, отодвинул дубовый комод, за которым был спрятан
приготовленный пакет. Он нацепил на кизиловую трость узелок, в котором лежал
пакет.
Затем,
достав складную кровать, он вспорол матрац, набитый сеном. В матраце он нащупал
лист бумаги, в который была завернута монета, новехонький сверкающий экю
достоинством в шесть ливров. Это были сбережения Жильбера за три-четыре года.
Он
разглядывал монету так, будто хотел удостовериться, что с ней ничего не произошло,
и, завернув ее в бумагу, опустил в карман.
Маон
прыгал, натянув цепь Несчастная собака жалобно скулила, видя, что ее, один за
другим, покидают друзья, и чуя, что Жильбер тоже ее покинет.
Собака
завыла громче.
– Молчать! –
закричал Жильбер. – Молчать, Маон! Улыбнувшись пришедшей ему в голову
мысли, он сказал Маону:
– Разве
меня не бросили, как собаку? Так почему я не могу бросить тебя, как человека? Поразмыслив,
он добавил:
– Правда,
меня оставили свободным, по крайней мере я свободен выбирать дальнейшую судьбу.
Ладно, Маон, я сделаю для тебя то же, что сделали для меня, – ни больше,
ни меньше.
Жильбер
подбежал к конуре и, отвязав цепь, сказал Маону:
– Вот
ты и на свободе, делай, что хочешь. Маон подбежал к дому, двери которого были заперты,
затем бросился к развалинам и исчез за деревьями.
– Ну,
а теперь посмотрим, у кого сильнее развито чутье – у собаки или у
человека, – произнес Жильбер.
Он вышел
через дверку, заперев ее на два оборота, и с крестьянской ловкостью забросил
ключ в фонтан.
Природа
чувств едина, в то время как их проявления разнообразны. Жильбер, покидая Таверне,
страдал так же, как Андре. Правда, Андре сожалела о том, что оставляла, а
Жильбер думал только о счастливом будущем.
– Прощай! –
сказал он, повернувшись к дому, и, окинув прощальным взглядом огромный замок,
крыша которого просвечивала сквозь листву смоковниц и цветущих эбеновых
деревьев, – прощай, приют, где я столько выстрадал, где каждый презирал
меня, где мне бросали хлеб, говоря при этом, что я его не заслужил, прощай и
будь проклят! Я свободен, сердце мое прыгает от радости, вырвавшись из
заключения. Прощай, тюрьма! Прощай, ад! Логово тиранов! Прощай навсегда!
Прощай!
Выкрикнув
эти проклятия, Жильбер бросился вдогонку за каретой, стук колес которой еще
раздавался вдалеке.
|
