Глава 33. АНДРЕ ДЕ
ТАВЕРНЕ
30 мая,
то есть на третий день после той ужасной ночи, ночи, полной, по словам Марии-Антуанетты,
предзнаменований и предостережений, дошла очередь и до Парижа отпраздновать
женитьбу своего будущего короля. Вот почему все парижане устремились в этот
день к площади Людовика XV, где должен был состояться праздничный фейерверк,
сопровождавший, как правило, всякое большое торжество; парижане – большие
любители поглазеть и не могут без этого обойтись.
Место
было выбрано прекрасно. Шестьсот тысяч зрителей могли спокойно перемещаться на
площади. Вокруг конной статуи Людовика XV опоры конструкции были расположены
кольцеобразно, чтобы фейерверк был виден всем зрителям с площади; с этой же
целью вся конструкция возвышалась над землей на двенадцать футов.
Согласно
обычаю, парижане прибывали группами и долго выбирали лучшие места, не занятые
теми, кто пришел раньше.
Дети
взбирались на деревья, мужчины карабкались на каменные тумбы, женщины располагались
у поручней, на краю канав и около подмостков, построенных на скорую руку
бродячими актерами, которых полным-полно бывает на любом парижском празднике: богатое
воображение позволяет им менять тему хоть каждый день.
К семи
часам вечера вместе с первыми любопытными прибыло несколько групп лучников.
Французские
гвардейцы на сей раз не принимали участия в охране порядка: городские власти
сочли невозможным выделить для этой цели тысячи экю, которую потребовал
командир полка его светлость герцог де Бирон.
Гвардейцы
вызывали у населения ужас и, в то же время, пользовались его любовью, вот почему
каждого офицера и солдата полка можно было принять то за Цезаря, то за
Мандрена. Французские гвардейцы вызывали ужас на поле боя, были неумолимы при
несении службы, а в мирное время в часы досуга вели себя как разбойники. Когда
же они переодевались в штатское, они становились неприступными мужественными
красавцами; их превращение нравилось женщинам и внушало почтение мужчинам. Но
будучи свободными от службы и затерявшись в толпе, они становились грозой тех,
у кого накануне вызывали восхищение, и отчаянно преследовали тех самых господ,
которых на следующий день им предстояло охранять.
Итак,
городские власти питали глубоко укоренившуюся ненависть к этим ночным гулякам и
завсегдатаям притонов, и это явилось одной из причин того, чтобы не давать
тысячи экю французским гвардейцам. Власти послали на площадь городских лучников
под тем благовидным предлогом, что в семейном празднике, подобном тому, который
готовился теперь, должно хватить обычного семейного сторожа.
Так
французские гвардейцы оказались свободны от службы и смешались с группами
зевак, о которых мы упоминали; они вели себя настолько же непристойно,
насколько в другое время были бы строги; чувствуя себя в этот вечер простыми
горожанами, они учиняли в толпе беспорядки, которые, будь они на службе,
подавили бы ударом приклада, ногой, локтем или даже прибегли бы к аресту, если
бы их командир Цезарь Бирон имел право называть их в тот вечер солдатами.
Крики
женщин, недовольное ворчание мещан, жалобы торговцев, которым они отказывались
платить за пирожки и пряники, – все это создавало суматоху, словно
предварявшую настоящий беспорядок, совершенно неизбежный, когда шестьсот тысяч
зевак соберутся на этой площади, и тогда к восьми часам вечера на площади
Людовика XV словно оживет огромное полотно Теньера, только с французскими
действующими лицами.
После
того, как парижские мальчишки, самые занятые и, в то же время, самые ленивые во
всем мире, устроились на своих обычных местах, а мещане и простой люд
разместились по своему вкусу, стали прибывать в каретах знать и финансовые
тузы.
Для них
не было предусмотрено накануне никакого маршрута; они без всякого приказания
выезжали с улицы Мадлен или Сент-Оноре, подвозя к недавно выстроенным особнякам
тех, кто получил приглашение занять место у окна или на балконе
градоначальника, откуда был бы прекрасно виден фейерверк.
Те, у
кого не было приглашений, оставляли кареты на углу площади и продолжали продвигаться
пешком благодаря лакеям, расчищавшим путь в уже довольно плотной толпе;
впрочем, толпа всегда готова расступиться перед тем, кто умеет завоевать ее
сердце.
Было
любопытно смотреть на то, с какой ловкостью жадные до зрелища парижане умеют в
потемках пробираться вперед, пользуясь в своих интересах даже неровностями
дороги. Очень широкая, но еще не законченная к тому времени Королевская улица
была перерезана в нескольких местах глубокими канавами, по краям которых была
насыпана вырытая земля. На каждой из этих возвышенностей располагалась
небольшая группа зрителей, словно поднявшийся чуть выше других морской вал
среди бесконечного людского моря.
Время от
времени этот вал, подталкиваемый другими волнами, скатывался вниз под оглушительный
хохот еще не очень плотной толпы, так что в этих падениях не было пока никакой
опасности, потому что упавшие могли подняться.
К
половине девятого все взгляды, бродившие до этого времени по сторонам,
устремились в одном направлении и остановились на конструкции, сооруженной
специально для фейерверка. Тогда локти, не перестававшие отбиваться от соседей,
как следует взялись за охрану своего места от новых посягательств.
Фейерверк,
подготовленный Руджиери, должен был по замыслу автора соперничать, – а
из-за недавней грозы это было несложно, – с версальским фейерверком,
который устроил инженер Тор. Парижане знали, что в Версале щедрость короля,
пожаловавшего на фейерверк пятьдесят тысяч ливров, ни к чему не привела: первые
же ракеты были залиты дождем. Так как вечером 30 мая погода стояла прекрасная,
жители Парижа заранее радовались своей победе над соседями – версальцами.
Кстати
сказать, Париж больше доверял давно известному Руджиери, чем недавней популярности
Тора.
Ну и,
наконец, проект Руджиери был менее прихотливым по исполнению и не столь туманным
по задумке, как план его собрата по роду занятий. Он отчетливо обнаруживал
намерения пиротехника: аллегория – королева тех времен – сочеталась с
изысканнейшей архитектоникой; сама конструкция символизировала древний храм
Гименея, который для французов столь же дорог, как и храм Славы; его
поддерживала гигантская колоннада, он был окружен парапетом, а на углах парапета
дельфины с раскрытыми ртами ждали только сигнала, готовые в любой момент
изрыгнуть огненные реки. Против каждого дельфина величаво поднималась
декоративная ваза; каждая из четырех ваз символизировала Луару, Рону, Сену и
Рейн – реку, которую французы упрямо считают своей вопреки всему свету, а если
верить современным немецким песням, то вопреки даже самому Рейну, – все
четыре реки были готовы излить вместо воды огонь – голубой, белый, зеленый и розовый
– в тот самый миг, как вспыхнет колоннада.
Другие
участки фейерверка должны были воспламениться одновременно со всем этим великолепием
и изображать огромные цветочные горшки на террасе дворца Гименея.
А на
крыше дворца возвышалась светящаяся пирамида, венчавшаяся глобусом; предполагалось,
что, вспыхнув, глобус брызнет снопом разноцветных ракет.
Однако
самой главной была заключительная часть фейерверка, ведь именно по ней парижане
судят обо всем празднике; Руджиери решил произвести последний залп со стороны
реки, из-за статуи; предполагалось, что взоры собравшихся будут привлечены
благодаря тому, что залп будет произведен с высоты трех-четырех туаз.
Город
был занят обсуждением всех этих подробностей. Вот уже две недели парижане с восхищением
взирали на Руджиери и его подручных, сновавших среди скупо освещенных строительных
лесов и останавливавшихся лишь затем, чтобы привязать фитиль или закрепить
запал.
Когда на
террасу всей этой пирамиды были вынесены фонари, что означало приближение той
минуты, когда начнется фейерверк, в толпе произошло движение: стоявшие впереди
отшатнулись, и людское море всколыхнулось, волны прокатились до самых окраин
площади.
Экипажи
все прибывали, загораживая собою въезд на площадь. Лошади упирались мордами в
спины стоявших позади зрителей, а те начинали волноваться из-за опасного
соседства. Вскоре за каретами собралась все увеличивавшаяся толпа зевак; если
бы кареты захотели покинуть площадь, им это не удалось бы: они оказались со
всех сторон окружены плотной и шумной толпой. Французские гвардейцы,
мастеровые, лакеи облепили со всех сторон экипажи, словно скалы во время
кораблекрушения.
Огни
бульваров издалека бросали красноватый свет на головы тысяч собравшихся людей,
среди которых то здесь, то там поблескивал штык городского лучника; впрочем,
они были так же редки, как колоски на скошенном поле.
Вдоль
только что выстроенных особняков – ныне Крийон и Гардмебль – кареты приглашенных
стояли в три ряда, тесно прижатые друг к другу; с одной стороны тройная
вереница карет протянулась от бульвара к Тюильри, с другой – к Елисейским
Полям.
Вдоль
карет блуждали, словно привидения по берегу Стикса, те из приглашенных, кому не
удалось подъехать к площади; оглушенные, боясь ступить, в особенности разодетые
в атлас женщины, на пыльную мостовую, гости натыкались на простолюдинов,
смеявшихся над их изнеженностью, и пытались пробраться между колесами экипажей
и лошадьми, продирались к назначенному месту подобно кораблям, стремящимся
поскорее достичь гавани во время шторма.
Одна из
карет прибыла к девяти часам, то есть всего за несколько минут до начала фейерверка,
и попыталась пробиться поближе к двери градоначальника. Однако это уже было не
только рискованно, но просто невозможно.
Экипажи
начали образовывать четвертый ряд, измученные лошади вначале разгорячились, а
потом и вовсе взбесились: при малейшем раздражении они били копытами то вправо,
то влево, но крики пострадавших оставались пока не замеченными в гомоне толпы
За рессоры этой кареты, прокладывавшей себе путь сквозь толпу, держался молодой
человек, отгонявший на ходу всех, кто пытался ухватиться рядом с ним за пружину
и воспользоваться образовавшимся за каретой проходом Едва карета остановилась,
молодой человек отскочил, не выпуская, однако, спасительной рессоры, за которую
он продолжал держаться одной рукой Через распахнутую дверцу он мог слышать
оживленный разговор хозяев экипажа.
Из
кареты высунулась одетая в белое женщина, ее голова была украшена живыми
цветами. В ту же минуту раздался крик – Андре! Провинциалка вы этакая! Не
высовывайтесь, черт побери! Не то вас приласкает первый попавшийся мужлан!
Разве вы не видите, что наша карета застряла в толпе, словно посреди реки? Мы в
воде, дорогая, и в грязной воде: будьте осторожны.
Девушка
скрылась в карете.
– Но
отсюда ничего не видно, – проговорила она, – если бы можно было
развернуть лошадей, то мы бы увидели все через окно не хуже, чем из окна дома
градоначальника.
– Поворачивай,
кучер! – крикнул барон.
– Невозможно,
господин барон, – отвечал кучер, – не то я раздавлю с десяток людей.
– Да
черт с ними, дави!
– Что
вы говорите! – воскликнула Андре.
– Отец!.. –
попытался остановить барона Филипп.
– Что
это там за барон, который собирается давить простых людей? – угрожающе
прокричали сразу несколько голосов – Ну, я, дьявол вас разорви! –
пробормотал Таверне, высунувшись из кареты и показав красную орденскую ленту на
перевязи.
В те
времена орденские ленты еще были в почете, возмущение постепенно стихло.
– Погодите,
отец, я выйду и взгляну, нет ли возможности ехать дальше,
– предложил
Филипп.
– Будьте
осторожны, брат: слышите, как ржут лошади?
– Можно
даже сказать, что они ревут, – сказал барон. – Давайте выйдем; прикажите
расступиться, Филипп, пусть нас пропустят вперед.
– Да
вы не знаете теперешних парижан, отец, – возразил Филипп, – так
командовать можно было раньше, а нынче ваши приказания скорее всего ни к чему
не приведут. Не станете же вы унижать свое достоинство?
– Но
когда эти олухи узнают, что я…
– Отец, –
с улыбкой перебил его Филипп, – даже если бы вы были дофином, боюсь, что и
в этом случае никто ради вас не пошевелился бы, особенно теперь: фейерверк
вот-вот начнется.
– Мы
так ничего и не увидим! – с раздражением заметила Андре.
– Это
ваша вина, черт возьми! – проговорил барон. – Вы два часа одевались.
– Филипп!
Нельзя ли мне опереться на вашу руку и встать в толпе? – спросила Андре.
– Да,
да, мамзель! – разом прокричали в ответ несколько мужских голосов, так
приглянулась этим людям Андре, – идите к нам, вы худенькая, мы подвинемся.
– Хотите
пойти, Андре? – спросил Филипп.
– Очень
хочу, – отвечала она, и легко спрыгнула на землю, не коснувшись подножки.
– Идите, –
проговорил барон, – а мне наплевать на фейерверки, я останусь здесь.
– Хорошо,
оставайтесь, – согласился Филипп, – мы будем неподалеку.
Когда
толпу ничто не раздражает, она почтительно расступается перед царицей мира – красотой.
Народ пропустил Андре и ее брата вперед, а горожанин, занимавший со своим
семейством каменную скамью, заставил жену и дочь подвинуться и уступить место
Андре.
Филипп
устроился у нее в ногах, а она положила руку ему на плечо.
Жильбер
последовал за ними, остановившись в четырех шагах от Андре и не сводя с нее
глаз.
– Вам
удобно, Андре? – спросил Филипп.
– Прекрасно, –
отвечала девушка.
– Вот
что значит быть красивой, – с улыбкой заметил виконт.
– Да,
да, она красивая, очень красивая! – прошептал Жильбер.
Андре
услыхала его слова, но подумала, что их произнес кто-нибудь из простолюдинов, и
обратила на них внимание не более, чем обратил бы индийский божок на поклонение
жалкого парии.
|
