 Увеличить |
Глава 38. РЕШЕНИЕ
Как
Жильбер вернулся к себе, как он не умер от страданий и бешенства и пережил
ночные кошмары, как он не поседел за ночь – мы не беремся объяснить это
читателю.
Когда
настало утро, Жильбер почувствовал страстное желание написать Андре, чтобы изложить
ей все убедительные доводы, до которых он додумался ночью. Однако ему уже не
раз приходилось сталкиваться с несгибаемым характером девушки: у него не
оставалось ни малейшей надежды. Кроме того, написать – значило бы пойти на
уступку, а это было противно его гордой душе. При мысли, что она скомкает его
письмо, швырнет даже, может быть, не читая; при мысли, что оно послужит лишь
для того, чтобы навести на его след неумных, озлобленных врагов, он решил не
писать.
Жильбер
подумал, что его предложение могло быть более благосклонно принято отцом: ведь
барон был скуп и честолюбив, или братом, человеком сердечным: опасаться стоило
разве что первого движения Филиппа.
«Впрочем,
что мне проку в поддержке барона де Таверне или господина Филиппа, –
подумал он, – если Анд-ре неизменно будет преследовать меня словами: „Я не
желаю вас знать!..“ Ну, хорошо, – продолжал он, разговаривая сам с
собой, – ничто меня не связывает более с этой женщиной, она сама
позаботилась, чтобы разорвать наши отношения»
Он
бормотал все это, катаясь от боли на своем тюфяке, с яростью припоминая до
малейших подробностей интонации и лицо Андре; он говорил это, испытывая
невыразимые муки, потому что любил ее до самозабвения.
Когда
солнце поднялось высоко и заглянуло в мансарду Жильбера, он встал, пошатываясь,
с последней надеждой в душе: увидеть свою неприятельницу в саду или в самом
павильоне.
Это
должно было утишить его горе.
И вдруг
его захлестнула волна горечи, досады и презрения. Он усилием воли заставил себя
замереть на чердаке.
«Нет, –
сказал он себе, – ты не станешь смотреть в это окно, ты не будешь больше
глотать отраву, от которой тебе так хотелось бы умереть! Это – бессердечное
создание. Когда ты склонял перед ней голову, она ни разу даже не снизошла до
улыбки, не сказала тебе ни слова в утешение, не позволила себе дружеского
жеста; ей нравилось рвать твое сердце, преисполненное невинной и чистой
любовью. Это – создание без чести и совести; она готова отнять у ребенка отца,
в котором тот испытывает естественную потребность; она обрекает несчастного
малыша на забвение, нищету, даже, может быть, смерть, и это только за то, что
ребенок обесчестил чрево, в котором был зачат. Нет, Жильбер, как бы ни была
велика твоя вина, как бы ни был ты влюблен и слаб, я тебе запрещаю подходить к
окну и хоть одним глазком глядеть в сторону павильона; я тебе запрещаю жалеть
эту женщину и терзать свою душу воспоминаниями о прошлом. Живи, как простой
смертный, в труде и удовлетворении материальных потребностей, с пользой трать
отпущенное тебе время, не забывая обид и мечтая об отмщении, и помни, что единственный
способ не потерять уважение к себе и быть выше знатных честолюбцев – стать
благороднее их самих».
Бледный,
трясущийся, всем существом тянувшийся к этому окну, он, однако, подчинился голосу
разума. Было бы небезынтересно увидеть, как мало-помалу, не спеша, словно его
ноги успели врасти в пол, он стал переставлять их шаг за шагом, медленно
продвигаясь к лестнице. Наконец он вышел и отправился к Бальзамо.
Внезапно
он передумал.
«Безумец! –
сказал он себе. – Безмозглое ничтожество! Кажется, я что-то говорил об
отмщении? Какое же может быть мщение?.. Убить женщину? О нет, она падет и с
радостью заклеймит меня еще одним проклятьем!. Может, публично ее опозорить?
Нет, это подло!.. Да есть ли в душе у этого создания уязвимое место, где мой
легкий укол отозвался бы страшной болью, словно от удара кинжалом?.. Ее нужно
унизить… Да, потому что она – еще большая гордячка, нежели я Мне.., унизить ее…
Но как?.. У меня ничего нет, я ничего собой не представляю, и потом, она
наверняка скоро куда-нибудь уедет. Разумеется, мое присутствие, частые
появления, презрительный или вызывающий взгляд были бы ей жестоким наказанием.
Я отлично понимаю, что она бессердечна и может послать своего брата убить меня
Кто же мне мешает научиться искусству убивать человека? Ведь научился же я
думать, писать Кто мне помешает одержать над Филиппом победу, обезоружить его,
рассмеяться в лицо мстителю, как и той, которая считает себя оскорбленной? Нет,
это смешно. Только тот может рассчитывать на свою ловкость и опытность, кто не
принимает во внимание вмешательство высших сил или случая… Нет, я в одиночку,
голыми руками, полагаясь на свой рассудок, свободный от всякого рода фантазий,
при помощи мускулов, данных мне природой, и мощного разума уничтожу планы этих
несчастных… Чего хочет Андре? Что у нее есть? Что она может выдвинуть в
качестве защиты и для моего посрамления?.. Надо подумать».
Привалившись
к выступу в стене, он глубоко задумался, уставившись взглядом в одну точку
«Андре должна любить то, что я ненавижу. Стало быть, надо уничтожить то, что я
терпеть не могу?.. Уничтожить! О нет!.. Моя месть не должна толкать меня на
злодеяние!.. Я никогда не должен браться за оружие! Что же мне остается? А вот
что: найти, в чем состоит превосходство Андре; понять, как ей удается сковывать
разом и мое сердце, и мои руки… Никогда больше ее не видеть!.. Не попадаться ей
на глаза!.. Пройти в двух шагах от этой женщины, не замечая ее, в то время как
она, вызывающе улыбаясь, будет вести за руку своего ребенка.., своего ребенка,
который никогда меня не узнает… Гром и преисподняя!»
При этих
словах Жильбер изо всех сил ударил кулаком в стену и еще крепче выругался.
«Ее
ребенок! Вот в чем секрет. Надо сделать так, чтобы она навсегда лишилась
ребенка, которого она приучила бы гнушаться именем Жильбера. Надо, чтобы она,
напротив, отлично знала, что ребенок этот вырастет, проклиная имя Андре! Одним
словом, надо, чтобы Андре никогда не увидела ребенка, которого она не могла бы
полюбить, которого она стала бы мучить, которым корила бы меня всю жизнь – ведь
она бессердечная! Потеряв его, она взревет, как львица, у которой отняли ее
львят!»
Жильбер
был прекрасен в гневе; он встал, испытывая радость отчаяния.
– Погоди
же! – воскликнул он, погрозив кулаком в сторону павильона, где жила
Андре. – Ты обрекла меня на позор, на одиночество, я мучаюсь угрызениями
совести и умираю от любви… А я тебя обрекаю на бесплодные страдания, на
одинокое существование, на вечный стыд и страх, на неутомимую ненависть. Теперь
ты будешь меня разыскивать, а я стану тебя избегать, ты будешь звать своего
ребенка, хотя бы для того только, чтобы растерзать его в клочья. Итак, я
разожгу в твоем сердце страстное желание, оно будет жечь тебя так, словно в
сердце твоем застрял кинжал без рукоятки… Да, да, ребенок! Я добуду этого
ребенка, Андре; я отниму у тебя не твоего, как ты говоришь, а своего ребенка. У
Жильбера будет свой ребенок! Дворянин по линии матери… Мой ребенок!.. Мой
ребенок!..
Он едва
заметно оживился, хотя его сердце сильно билось от пьянящей радости.
– Итак, –
продолжал он, – речь идет не об обыкновенной досаде или жалобах юного
провинциала – это будет самый настоящий заговор Теперь мне не придется изо всех
сил сдерживаться, чтобы не смотреть в сторону павильона; теперь я все силы
своей души должен направить на то, чтобы обеспечить успех своего предприятия. Я
буду смотреть за тобой днем и ночью, Андре, – торжественно проговорил он,
подходя к окну, – ни одно твое Г движение не останется незамеченным; я не
пропущу ни единого твоего стона, не пожелав тебе еще более сильного страдания;
едва ты улыбнешься, как я отвечу тебе громким оскорбительным смехом. Ты – в
моих руках, Андре; ты – моя жертва, и я не спущу с тебя глаз. Он подошел к
слуховому окну и увидел, что решетчатые ставни павильона раскрываются; потом
тень Андре скользнула за занавесками и по потолку, отразившись, вероятно, в
одном из зеркал.
Вскоре
пришел Филипп. Он встал раньше, но оставался за работой у себя в комнате, расположенной
за комнатой Андре.
Жильбер
заметил, как оживленно беседуют брат с сестрой. Несомненно, они говорили о нем,
о происшедшей накануне сцене. Филипп в замешательстве расхаживал по комнате.
Появление Жильбера вносило, по-видимому, некоторые изменения в их планы; может
быть, они попытаются обрести в другом месте покой и забвение.
При этой
мысли в глазах Жильбера вспыхнул огонь, который, казалось, способен был испепелить
павильон и проникнуть в самое сердце земли.
В это
время в садовую калитку вошла служанка; она явилась по чьей-то рекомендации. Андре
с благосклонностью ее приняла: взяла у нее узелок с вещами и отнесла в бывшую
комнату Николь. Позднее покупка разнообразной мебели, предметов домашнего
обихода и провизии убедила бдительного Жильбера, что сестра и брат не
собираются никуда переезжать.
Филипп
самым тщательным образом осмотрел замок в садовой калитке. Жильбер понял: его
подозревали, что он проник в дом с помощью поддельного ключа, который ему,
возможно, дала Николь: в присутствии Филиппа слесарь сменил в замке собачку.
Впервые
со времени последних событий Жильбер по-настоящему обрадовался, Он насмешливо ухмыльнулся.
– Жалкие
людишки! – прошептал он. – Их бояться нечего! Взялись за замок, даже
не подозревая, что я могу перелезть через стену!.. Плохого же они о тебе
мнения, Жильбер. Тем лучше! Да, гордячка Андре, – прибавил он, –
никакие замки тебе не помогут – стоит мне только захотеть пробраться к тебе…
Теперь и на моей улице праздник! Я тебя презираю.., если только мне не заблагорассудится…
Он
повернулся на каблуках, передразнивая придворных повес.
– Нет! –
с горечью продолжал он. – Я благороднее вас, ничего мне от вас не нужно!..
Спите спокойно, у меня есть более достойное занятие, нежели мучить вас, получая
от этого удовольствие. Спите!
Он
отошел от окна и, оглядев свой костюм, спустился по лестнице и пошел к
Бальзаме.
|
