 Увеличить |
Глава 31. ЛОЖА НА УЛИЦЕ
ПЛАТРИЕР
Руссо
обратил внимание на то, что присутствовавшие разговаривали несмело и сдержанно.
Многие вообще не разжимали рта. И только три или четыре пары обменивались словами.
Те, кто
не разговаривал, пытались даже спрятать лица, и это им вполне удавалось
благодаря тени, которую отбрасывало возвышение для стола председателя;
председателя ожидали с нетерпением.
В тени
этого возвышения укрылись самые робкие. Зато двум-трем членам организации не
терпелось познакомиться с товарищами. Они ходили взад и вперед, разговаривали;
то один, то другой поминутно исчезал за дверью, скрытой за черным занавесом, на
котором были изображены языки пламени.
Вскоре
раздался звонок. Какой-то человек поднялся со скамьи, где он сидел вместе с
другими каменщиками, и занял место за столом.
Он
сделал несколько знаков руками и пальцами, все присутствовавшие повторили их
вслед за ним; он прибавил последний знак, наиболее из всех выразительный, и
объявил заседание открытым.
Господин
этот был совершенно незнаком Руссо; за его внешностью богатого ремесленника
скрывался немалы? ум и такое красноречие, которому позавидовал бы любой оратор.
Его речь
была ясной и краткой. Он объявил, что члены ложи собрались для того, чтобы принять
в свои ряды нового брата.
– Пусть
вас не удивляет, – сказал он, – что мы пригласили вас в такое место,
где не могут быть проведены обычные испытания. Верховные члены общества пришли
к выводу, что в этом случае испытания излишни. Брат, которого мы сегодня
принимаем, представляет собой светоч современной философии. Это мудрец, который
будет нам предан по убеждению, а не из страха. На того, кто постиг все тайны
природы и премудрости человеческого сердца, невозможно произвести впечатление
теми же приемами, какими можно запугать простого смертного, готового служить
нам руками, волей, деньгами. А чтобы добиться сотрудничества с этим выдающимся
человеком благородного и деятельного характера, нам будет довольно его
обещания, простого его согласия.
На этом
оратор закончил свою речь и огляделся, желая убедиться в произведенном впечатлении.
На Руссо
его слова произвели магическое действие: женевский философ знал все приготовительные
таинства масонского братства; он взирал на них с отвращением, вполне объяснимым
у просвещенных людей; все эти ненужные и потому бессмысленные уступки, каких
высшие чины ложи требовали от новых членов, чтобы вызвать у них страх, когда
всем известно, что бояться нечего, представлялись ему верхом ребячества и
пустого суеверия.
Но что
еще важнее, скромный философ был противником всего демонстративного, показного.
Ему было бы нестерпимо участвовать в представлении перед незнакомыми людьми,
которые к тому же мистифицировали бы его с самыми добрыми намерениями.
Вот
почему, видя, что его собираются освободить от испытаний, он почувствовал нечто
большее, чем простое удовлетворение. Он знал, что все члены были равны перед
строгими законами масонского братства. И потому исключение, которое для него
готовы были сделать, он воспринял как огромную победу.
Он уже
собрался в нескольких словах поблагодарить красноречивого и любезного председателя,
как вдруг из зала послышался чей-то голос.
– Раз
уж вам вздумалось обходиться, словно с принцем, с таким же человеком, как мы
все, – едко и с дрожью в голосе проговорил этот господин, – то по
крайней мере, раз уж вы освобождаете его от физических испытаний, как будто они
уже перестали быть одним из наших символов поиска свободы духа через страдание
плоти, мы надеемся, что вы не собираетесь пожаловать драгоценное звание
незнакомцу прежде, чем мы зададим ему вопросы согласно обычаю, чтобы выяснить,
какую веру он исповедует.
Руссо
обернулся, желая увидеть лицо воинственного господина, так чувствительно задевшего
самолюбие торжествовавшего старика Он очень удивился, узнав молодого хирурга,
которого он утром встретил на набережной О'Флер.
Искренность
да еще, может быть, презрение к «драгоценному званию» помешали ему ответить.
– Вы
слышали? – спросил председатель, обращаясь к Руссо.
– Да! –
отвечал философ, вздрогнув от собственного голоса, непривычно прозвучавшего под
сводами мрачного погреба. – И я еще более удивился этому требованию, когда
увидал, от кого оно исходит. Как! Человек, который по роду занятий обязан
бороться с тем, что называется физическим страданием, и помогать братьям,
которые являются не только каменщиками, но и обыкновенными людьми, – этот
человек проповедует пользу физических страданий!.. Он выбрал весьма необычный
путь, чтобы привести человека к счастью, а больного – к выздоровлению.
– Речь
здесь не идет о каком-либо определенном лице, – живо возразил молодой
человек. – Новый член общества не знает меня, как я не знаю его. Мои слова
не лишены логики, и я смею утверждать, что уважаемому председателю следовало бы
действовать невзирая на лица. Я не признаю в этом господине философа, –
продолжал он, указав на Руссо, – пусть и он забудет о том, что я врач. И
так нам придется, возможно, прожить всю жизнь, ни единым взглядом, ни единым жестом
не выдав нашего знакомства, более близкого, впрочем, благодаря узам братства,
чем обычная дружба. Еще раз повторяю: если вы сочли своим долгом освободить
нового члена от испытании, то сейчас самое время задать ему по крайней мере
вопросы.
Руссо не
проронил ни слова. Председатель понял по его лицу, что ему неприятен этот спор
и что он сожалеет, что ввязался в это дело.
– Брат! –
властно проговорил он, обратившись к молодому человеку. – Не угодно ли вам
помолчать, когда говорит верховный член, и не позволять себе обсуждать его
действия: они суверенны.
– Я
имею право сделать запрос, – вежливо возразил молодой человек.
– Сделать
запрос – да, но не выступать с осуждением. Брат, вступающий в общество, слишком
известен для того, чтобы мы привносили в наши масонские отношения смешную и
ненужную таинственность. Всем присутствующим здесь братьям известно его имя, и
оно является гарантией. Однако, так как он сам, в чем я совершенно уверен,
любит равенство, я прошу его ответить на вопрос, который я задаю только ради
формы: что вы ищете в братстве?
Руссо
сделал два шага вперед и, отделившись от толпы, обвел собрание задумчивым и
грустным взглядом.
– Я
ищу в нем то, – заговорил он, – чего не нахожу: истину, а не софизмы.
Зачем вам направлять на меня кинжалы, которые не могут заколоть; зачем
предлагать мне яд, если на самом деле это чистая вода; зачем бросать меня в
люк, если внизу расстелен матрац? Я знаю, на что способны люди. Я знаю предел
своих физических возможностей Если вы их превысите, вам незачем будет выбирать
меня своим братом. Будучи мертвым, я ни на что вам не пригожусь; следовательно,
вы не хотите меня убивать, еще менее – ранить. Никто в целом свете не заставит
меня поверить в необходимость такого посвящения, во время которого необходимо
было бы сломать мне руку или ногу.
Я больше
вас всех изведал боль; я изучил тело и нащупал душу. Если я согласился прийти к
вам, когда меня об этом попросили, – он подчеркнул это слово, – то
только потому, что подумал, что смогу быть полезен. Таким образом, я отдаю и
ничего не получаю взамен. Прежде чем вы сможете меня защитить; прежде чем вы
своими силами сможете вернуть мне свободу, если я окажусь в тюрьме; дать мне
хлеба, когда меня станут морить голодом; утешить меня, если меня огорчат;
прежде чем, повторяю, вы станете действительной силой, – брат, которого вы
сегодня принимаете в свои ряды, если будет угодно этому господину, –
прибавил он, взглянув на Марата, – этот брат уже отдаст дань природе,
потому что прогресс – вещь непростая, потому что свет доходит медленно, а из
того места, куда он упадет, никто из вас не сумеет его извлечь…
– Вы
ошибаетесь, прославленный брат! – проникновенно произнес тихий голос,
привлекший внимание Руссо. – Братство, в которое вы любезно согласились
вступить, гораздо могущественнее, чем вы полагаете. Оно держит в своих руках
будущее всего мира. А будущее, как вам известно, это надежда, это наука;
будущее – это Бог, отдающий, как и обещал, свет людям. А Бог не может солгать.
Удивленный
этой возвышенной речью, Руссо взглянул на собравшихся и узнал еще одного
молодого человека, того самого, что назначил ему утром встречу.
Он был в
черном, элегантном костюме. Он стоял, прислонившись к боковой стенке эстрады,
но и его лицо в неясном свете лампы казалось прекрасным, благородным и
выразительным.
– Наука
– это бездна! – воскликнул Руссо. – И вы еще будете говорить мне о
науке! Утешения, будущее, обещания! Другой мне рассказывает о материи,
выносливости и насилии. Кому я должен верить? Этак, пожалуй, собрание
превратится в стаю голодных волков, готовых растерзать копошащихся над нами
людишек! Волки и овцы! Слушайте мою исповедь, раз вы не читали моих книг.
– Ваши
книги! – вскричал Марат. – Они представляют собой нечто возвышенное,
согласен! Но это утопии Вы полезны так же, как Пифагор, Солон и софист Цицерон.
Вы учите добру, но добру искусственному, несуществующему, неприемлемому. Вы
уподобляетесь тому, кто пытается накормить голодную толпу радужными мыльными
пузырями.
– Видели
ли вы когда-нибудь, – насупившись, возразил Руссо, – чтобы большие
потрясения в природе происходили без предварительной подготовки? Наблюдали ли
вы за рождением человека, события обыкновенного и вместе с тем возвышенного?
Обращали ли вы внимание на то, как он девять месяцев готовится к жизни в
материнской утробе? А вы хотите, чтобы я обновил мир только действиями?.. Это
не будет означать обновления, сударь; это явилось бы революцией.
– Так
вы, стало быть, против независимости? – яростно набросился на него юный
хирург. – Вы – против свободы?
– Напротив, –
отвечал Руссо, – независимость это идол, которому я поклоняюсь, а свобода –
моя богиня. Разница в том, что я желаю свободы нежной, радостной, которая
согревает и оживляет. Я хочу такого равенства, которое сближает людей в дружбе,
а не из страха. Я стремлюсь к тому, чтобы каждая частица общественного
организма была образованна и воспитанна, как механик стремится к гармонии, а
резчик по дереву – к сходству, то есть к безупречному подбору, исключительной
сочетаемости каждой детали его работы. Я повторю то, о чем уже писал: я
призываю к прогрессу, согласию, самоотверженности.
На губах
Марата блуждала презрительная улыбка.
– Да!
Молочные реки и кисельные берега! – подхватил он. – Елисейские поля
Виргилия, поэтические мечты, которые философия надеется превратить в
реальность.
Руссо не
стал возражать. Он почувствовал, как нелегко ему отстаивать свою умеренность,
ему, которого вся Европа считала яростным новатором.
Чтобы
успокоиться, наивный и робкий философ вопросительно взглянул на защищавшего его
недавно господина и, получив его молчаливое одобрение, тоже молча сел.
Председательствовавший
поднялся с места.
– Вы
все слышали? – спросил он, обратившись к собранию.
– Да! –
было ему ответом.
– Считаете
ли вы этого господина достойным вступления в братство? Верно ли он понимает
свои обязанности?
– Да, –
отвечали собравшиеся, однако, довольно сдержанно, что свидетельствовало о том,
что до единодушия далеко.
– Принесите
клятву! – обратился председатель к Руссо.
– Мне
было бы неприятно думать, – высокомерно отвечал философ, – что я не
понравился кому-либо из членов общества, и я должен еще раз повторить то, о чем
только что говорил и в чем совершенно убежден. Если бы я был оратором, я сумел
бы развить свою мысль так, чтобы она захватила всех. Однако мой язык меня не
слушается и искажает мою мысль, когда я прошу его немедленно ее передать. Я
хотел бы сказать, что делаю гораздо больше и для мира, и для всех вас, находясь
вне этого общества, чем если бы я старательно исполнял все ваши обычаи. Так
позвольте мне остаться за моим занятием, с моими слабостями, в одиночестве. Как
я уже сказал, я одной ногой в могиле: огорчения, болезни, нищета толкают меня
туда. Вам не задержать это великое действо природы. Оставьте меня, я создан не
для того, чтобы шагать в одном строю с другими людьми, я их ненавижу и избегаю.
Впрочем, я служу им, потому что я сам – человек, и, отдавая им свои силы, я
верю в то, что они становятся лучше. Теперь вы знакомы с моей мыслью, мне
нечего прибавить.
– Так
вы отказываетесь принести клятву? – в некотором волнении спросил Марат.
– Решительно
отказываюсь. Я не желаю быть членом общества. Я вижу слишком много доказательств
тому, что я буду бесполезен.
– Брат! –
миролюбиво заговорил незнакомец. – Позвольте мне называть вас так, потому
что мы в самом деле братья. Итак, брат, не поддавайтесь минутной досаде вполне
естественной. Принесите в жертву свою законною гордость. Сделайте ради нас то,
что вам неприятно. Ваши советы, ваши мысли, само ваше присутствие несет свет!
Не бросайте нас во мрак.
– Вы
ошибаетесь, – возразил Руссо, – я ничего вас не лишаю, я всегда давал
только то, что и всему миру, любому своему читателю, любому газетчику; если вам
нужны имя и сущность Руссо…
– Нужны! –
вежливо подхватило несколько голосов.
– Тогда
возьмите собрание моих сочинений, разложите книги на столе председателя и,
когда вы перейдете к обсуждению какого-нибудь вопроса и настанет моя очередь
высказать свое мнение, раскройте мою книгу: вы найдете там мое мнение, мое
суждение.
Руссо
шагнул к выходу.
– Одну
минутку! – остановил его хирург. – Свобода выбора одинакова для всех:
и для прославленного философа, и для всех остальных. Однако было бы неверно
допускать в наше святилище любого профана, который, не будучи связан никаким
условием, даже устным, мог бы выдать наши тайны.
Руссо
взглянул на него и снисходительно улыбнулся.
– Вы
требуете, чтобы я поклялся молчать? – спросил он.
– Вы
сами об этом сказали.
– Извольте.
– Будьте
любезны прочитать клятву, уважаемый брат, – проговорил Марат.
«Уважаемый
брат» прочел клятву:
«Клянусь
перед лицом всемогущего Бога, Создателя всего сущего, в присутствии верховных
членов и уважаемого собрания, никогда не предавать ни устно, ни письменно, ни
намеком ничего из того, что мне было открыто, а в случае неосторожности я готов
осудить себя сам и буду наказан по законам великого Создателя, всех вышестоящих
членов и буду достоин ненависти моих отцов».
Руссо
протянул было руку, как вдруг незнакомец, слушавший и следивший за спором с важностью,
которую никто не пытался у него оспаривать, хотя он ничем не выделялся из
толпы, подошел к председателю и шепнул ему на ухо несколько слов.
– Вы
правы, – согласился почтенный председатель и прибавил:
– Вы
обыкновенный человек, а не брат, вы – уважаемый человек, случайно оказавшийся
среди нас. И потому мы отрекаемся от наших прав и просим лишь дать честное
слово забыть обо всем, что между нами произошло.
– Клянусь
честью, что забуду все, как утренний сон! – в волнении отвечал Руссо.
С этими
словами он вышел, а за ним и многие члены ложи.
|
