Глава 14. НЕМИЛОСТЬ
На
следующий день большие версальские часы пробили одиннадцать. Людовик XV вышел
из своих апартаментов, прошел через галерею и позвал громко и строго:
– Господин
де ла Врийер!
Король
был бледен и, очевидно, взволнован; чем больше он пытался скрыть свою озабоченность,
тем более это было заметно по его смущенному взгляду и несвойственному для его
лица напряженному выражению.
Среди
придворных мгновенно наступила гробовая тишина. В толпе выделялись герцог де
Ришелье и виконт Жан Дю Барри: оба они были спокойны и на вид равнодушны,
словно ни о чем не догадывались.
Герцог
де ла Врийер приблизился к королю и взял у него из рук указ.
– Герцог
де Шуазель в Версале? – спросил король.
– Со
вчерашнего дня, сир. Он возвратился из Парижа в два часа пополудни.
– Он
в своем особняке или в замке?
– В
замке, сир.
– Хорошо, –
проговорил король. – Доставьте ему этот указ, герцог.
Дрожь
пробежала по рядам присутствовавших; они склонились, перешептываясь, в почтительном
поклоне, подобно колоскам под грозовым ветром.
Король
насупился, будто желал нагнать на придворных страху и тем усилить впечатление
от этого зрелища. Он с величественным видом возвратился в кабинет в
сопровождении капитана гвардейцев и командира рейтаров.
Все
взгляды устремились вслед за де ла Врийером; он и сам был обеспокоен
предстоявшим ему делом и медленно пошел через двор, направляясь в апартаменты
де Шуазеля.
В ту же
минуту старого маршала окружили и заговорили кто угрожающе, кто – с опаской. Он
делал вид, что удивлен не меньше других, однако его жеманная улыбка никого не
обманула.
Как
только де ла Врийер вернулся, его обступили придворные.
– Ну
что? – спросили у него.
– Указ
об изгнании.
– Неужели?
– Иначе
его понять нельзя.
– Так
вы его читали?
– Да.
– И
что же?
– Судите
сами.
Герцог
де ла Врийер слово в слово повторил указ, который он запомнил благодаря безупречной
памяти, свойственной придворным:
«Кузен!
Неудовольствие, причиняемое мне Вашими услугами, вынуждает меня выслать Вас в
Шантелу, даю Вам на сборы двадцать четыре часа. Я охотно послал бы Вас
подальше, если бы не особенное уважение, которое я питаю к госпоже де Шуазель,
чье здоровье очень меня беспокоит. Берегитесь, как бы Ваше поведение не
вынудило меня принять более строгие меры».
По
окружавшей де ла Врийера толпе пробежал ропот.
– И
что же вам ответил Шуазель? – совершенно спокойно спросил Ришелье.
– Он
мне сказал: «Дорогой герцог! Могу себе представить, с каким удовольствием вы
мне доставили это письмо».
– Сказано
не без яду, мой бедный герцог! – заметил Жан.
– Что
вы хотите, господин виконт! Не каждый день на нас обрушиваются такие неприятности,
так что некоторая слабость простительна.
– Вы
не знаете, что он намерен предпринять? – спросил Ришелье.
– По
всей вероятности, он подчинится.
– Хм! –
с сомнением произнес маршал.
– Смотрите-ка:
герцог! – вскричал Жан, стоя на посту у окна.
– Он
направляется сюда! – воскликнул де ла Врийер.
– Я
же вам сказал! – заметил Ришелье.
– Идет
через двор, – сообщил Жан.
– Один?
– Один,
с портфелем под мышкой.
– О
Господи! Неужели повторится вчерашняя сцена? – прошептал Ришелье.
– Не
говорите мне об этом, я в ужасе, – промолвил Жан.
Не успел
он договорить, как де Шуазель с гордо поднятой головой и уверенным взглядом
появился в конце галереи. Спокойным и ясным взором он обвел своих врагов и тех,
кто собирался от него отречься в случае немилости.
Никто не
мог ожидать такого смелого шага после всего случившегося, вот почему никто не
решился оказать ему сопротивление.
– Вы
уверены, что все поняли, герцог? – спросил Жан.
– Еще
бы, черт подери!
– И
он еще приходит, получив приказ, о котором вы нам рассказывали?!
– Ничего
не понимаю, клянусь честью!
– Король
прикажет бросить его в Бастилию!
– Будет
ужасный скандал!
– Мне
его жаль.
– Он
входит к королю. Неслыханно!
Не
обращая внимания на сопротивление ошеломленного лакея, герцог действительно
вошел в кабинет короля. При виде герцога король удивленно вскрикнул.
Герцог
держал в руке королевский указ об изгнании. Он с улыбкой обратил на него внимание
короля.
– Сир!
Ваше величество не зря предупреждали меня вчера: я получил новое письмо.
– Да, –
отвечал король.
– Так
как ваше величество любезно предупредили меня о том, что я не должен относиться
серьезно к письму, не подкрепленному личным словом короля, я пришел просить
объяснений.
– Объяснение
будет недолгим, герцог, – отвечал король. – Сегодня письмо –
настоящее.
– Настоящее? –
повторил герцог. – Столь оскорбительное письмо для такого преданного слуги?!
– Преданный
слуга не заставляет своего господина играть смешную роль.
– Сир! –
высокомерно начал министр. – Я рожден достаточно близко от трона, чтобы
понимать его величие.
– Я
вас больше не задерживаю, – отрезал король. – Вчера вечером в своем
кабинете в Версале вы принимали курьера госпожи де Граммон.
– Да,
сир.
– Он
передал вам письмо.
– Разве
брат и сестра не имеют права переписываться?
– Не
перебивайте, прошу вас. Я знаю содержание этого письма.
– Сир…
– Вот
оно… Я взял на себя труд переписать его собственноручно.
Король
протянул герцогу точную копию полученного им письма.
– Сир!..
– Не
пытайтесь отрицать, герцог: вы спрятали письмо в железный ларец, стоящий в
вашей спальне между стеною и кроватью.
Герцог
смертельно побледнел.
– Это
не все, – безжалостно продолжал король. – Вы написали ответ госпоже
де Граммон. Я знаю, о чем это письмо. Оно лежит в вашем бумажнике и ожидает
лишь постскриптума, который вы должны приписать после разговора со мной. Как
видите, я неплохо осведомлен!
Герцог
вытер холодный пот со лба, молча поклонился, не проронив ни единого слова, и, пошатываясь,
вышел их кабинета, словно громом пораженный.
Если бы
не повеявший на него свежий воздух, он бы упал. Оказавшись в галерее, он взял себя
в руки и прошел с высоко поднятой головой сквозь строй придворных. Вернувшись в
свои апартаменты, он принялся жечь многочисленные бумаги.
Спустя
четверть часа он покидал замок в своей карете.
Немилость,
в которую впал де Шуазель, всколыхнул» всю Францию.
Парламент,
на самом деле поддерживаемый терпимостью министра, объявил во всеуслышание, что
государство лишилось самой надежной опоры. Знать держалась за него, как за
своего представителя. Духовенство чувствовало себя при нем в безопасности,
потому что его чувство собственного достоинства, зачастую граничившее с
гордыней, не позволяло ему в его министерских занятиях поступать против
совести.
Многочисленные
и уже довольно сильные энциклопедисты, или философы – люди просвещенные,
образованные, любители поспорить, – возмутились, увидев, что правление
вырвано из рук министра, который курил фимиам Вольтеру, финансировал
«Энциклопедию», сохранял и развивал традиции г-жи де Помпадур – меценатки и
почитательницы «Меркурия» и философии.
У народа
было еще больше оснований для недовольства. Народ жаловался, не вдаваясь в подробности,
но, по обыкновению, касаясь грубой правды, словно живой раны.
Де
Шуазель, по общему мнению, был плохим министром и плохим гражданином, зато он
был образцом добродетели, нравственности и патриотизма. Когда умиравший в
деревне народ слышал о расточительности его величества, о разорительных
капризах графини Дю Барри; когда к народу обращались с предупреждением вроде
«Человека с сорока грошами» или советом наподобие «Общественного договора»;
когда народу намекали в «Скандальных новостях» или «Странных мыслях
верноподданного», – народ ужасался при мысли, что попадет в нечистые руки
фаворитки, «достойной меньшего уважения, нежели жена угольщика», как сказал
Бово, а также в руки фаворитов самой фаворитки; народ устал от страданий и не
мог себе представить, что будущее окажется еще более мрачным, чем прошедшее.
То, что
у народа были свои антипатии, совсем не означало, что у него были и
какие-нибудь ярко выраженные симпатии. Он боялся знати точно так же, как
ненавидел духовенство. Его не касалось изгнание де Шуазеля, однако он видел
недовольство высших светских кругов, церкви, Парламента, и этот шум,
сливавшийся с его собственным ропотом, превращался в оглушительный грохот,
опьянявший народные массы.
В конце
концов это чувство переросло в сожаление о министре, а имя де Шуазеля приобрело
огромную популярность.
Весь
Париж, в полном смысле этого слова, провожал до городских ворот изгнанника, отправлявшегося
в Шантелу.
Народ
стоял стеной вдоль дороги, по которой катились кареты; члены Парламента и придворные,
которых не успел принять герцог, ожидали в экипажах, стоявших вдоль людского
коридора, чтобы проститься с ним, когда он будет проезжать мимо Больше всего
народу скопилось у ворот Анфер, откуда брала свое начало дорога на Турень. Сюда
стекались огромные массы пеших, всадников, экипажей, и движение на несколько
часов было приостановлено.
Когда
герцогу удалось, наконец, выехать за ворота, за ним последовало более сотни
карет, олицетворявшие ореол его славы.
Продолжали
раздаваться приветственные крики и выражения сочувствия. Герцог был умен,
отлично разбирался в создавшемся положении, и ему было понятно, что этими
почестями он был обязан не уважению к себе, а скорее страху перед неизвестными,
которые должны были подняться из руин и занять его место.
На
дороге показалась мчавшаяся на рысях почтовая карета. Если бы не нечеловеческое
усилие кучера, белые от пыли взмыленные кони непременно налетели бы на упряжку
де Шуазеля.
Де
Шуазель выглянул из кареты. В ту же минуту в окне мчавшегося навстречу экипажа
также показался человек.
Д'Эгийон
почтительно поклонился свергнутому министру, чье наследство он спешил захватить.
Де Шуазель откинулся на подушки: в одно мгновение радость изгнания была
отравлена.
Однако
вслед за тем последовало и вознаграждение: украшенная королевским гербом
карета, запряженная восьмеркой лошадей, появилась на Севрской дороге в том
месте, где она проходит через Сен-Клу. То ли из-за того, что главная дорога
была забита народом, то ли по другой причине, эта карета тоже оказалась на пути
следования экипажа де Шуазеля.
Сзади
сидела принцесса вместе со своей фрейлиной, г-жой де Ноай. На переднем сидении
ехала мадмуазель Андре де Таверне.
Покраснев
от удовольствия, радостный де Шуазель высунулся из кареты и почтительно поклонился.
– Прощайте,
ваше высочество! – проговорил он прерывающимся голосом.
– До
свидания, господин де Шуазель! – отвечала принцесса, улыбаясь надменно и
пренебрежительно в строгом соответствии с этикетом.
– Да
здравствует господин де Шуазель! – прокричал радостный голос.
Мадмуазель
Андре живо обернулась при звуке этого голоса.
– Дорогу!
Дорогу! – взревели шталмейстеры ее высочества, вынуждая бледного и жадного
до зрелища Жильбера отойти к обочине дороги.
Да, это
и в самом деле был наш герой; это он в приливе философского энтузиазма прокричал:
«Да здравствует господин де Шуазель!»
|
