Глава 41. УЖИН У КОРОЛЯ
ЛЮДОВИКА XV
Маршал
нашел его величество в малой гостиной, куда он удалился вместе с несколькими
придворными, которые предпочли обойтись без ужина, нежели уступить другим
возможность находиться поблизости от повелителя, ловя на себе его рассеянный
взгляд.
Впрочем,
казалось, что в этот вечер Людовику XV было не до них. Он отпустил всех, объявив,
что не будет ужинать, или если и будет, то в полном одиночестве. Получив
свободу, придворные, из опасения вызвать неудовольствие дофина своим
отсутствием во время репетиции, подобно стае голубей вспорхнули и полетели к
тому, кто позволял им себя лицезреть; они были готовы объявить, что ради дофина
покинули гостиную его величества.
Покинутый
ими с такой поспешностью, Людовик XV был далек от того, чтобы думать о них.
Ничтожество всего этого придворного сброда могло бы при других обстоятельствах
вызвать у него усмешку. На этот раз оно не пробудило в монархе никакого
чувства, несмотря на то, что он был по природе очень насмешлив и не прощал ни
физических, ни моральных недостатков даже лучшим своим друзьям, если
предположить, что у Людовика XV были когда-нибудь друзья.
Нет, в
эту минуту внимание Людовика XV привлекла карета, стоявшая у служб Трианона.
Казалось, кучер только и ждал, когда хозяин усядется в золоченый экипаж, чтобы
огреть кнутом лошадей.
Карета,
принадлежавшая графине Дю Барри, была освещена факелами. Сидевший рядом с
кучером Замор болтал ногами, словно на качелях.
Графиня
Дю Барри, подкарауливавшая, по-видимому, в коридоре посланца от короля, появилась,
наконец, под руку с д'Эгийоном. Судя по ее торопливой походке, она была вне
себя от гнева и разочарования. За внешней решительностью она пыталась скрыть
растерянность.
Рассеянно
комкая в руках шляпу, Жан шел вслед за сестрой. Он не участвовал в спектакле,
так как дофин забыл его пригласить. Однако он вместе с лакеями зашел в переднюю
и оттуда в задумчивости, словно Ипполит, наблюдал за происходившим, не обращая
внимания на то, что жабо выбилось из-под серебристого сюртука в розовый
цветочек, и не замечая, что его манжеты обтрепались, и это прекрасно сочеталось
с грустным выражением его лица.
Жан
видел, как побледнела от испуга его сестра, из чего он заключил, что опасность
велика. Жан был силен только в рукопашной, зато ничего не понимал в дипломатии,
потому что не умел воевать с призраками.
Из
своего окна король наблюдал за мрачной процессией, спрятавшись за занавеской.
Он видел, как все трое исчезли в карете графини. Когда дверь захлопнулась и
лакей поднялся на запятки, кучер взмахнул вожжами и лошади рванули с места в
галоп.
– Ого! –
воскликнул король. – Она даже не пытается со мной увидеться и поговорить?
Графиня разгневана! И он повторил громче:
– Да,
графиня разгневана!
Ришелье,
только что проскользнувший в комнату без доклада, так как король его ждал,
услышал эти слова.
– Разгневана,
сир? – переспросил он. – А чем? Тем, что вашему величеству стало
весело? Это дурно со стороны графини.
– Герцог!
Мне совсем не весело, – возразил король. – Напротив, я устал и хочу
отдохнуть. Музыка меня раздражает, а мне пришлось бы, послушайся я графиню,
ехать ужинать в Люсьенн, есть и, особенно, пить. А у графини крепкие вина; не
знаю уж, из какого винограда их делают, но я после них чувствую себя разбитым.
Честное слово, я предпочитаю понежиться здесь.
– И
вы, ваше величество, тысячу раз правы, – согласился герцог.
– Кстати,
и графиня развлечется! Неужели я такой уж приятный собеседник? Хоть она так и
говорит, я ей не верю.
– А
вот сейчас вы, ваше величество, неправы, – возразил маршал.
– Нет,
герцог, нет, это в самом деле так: мне остались считанные дни, и я думаю что
говорю.
– Сир,
графиня понимает, что ей в любом случае не удастся найти лучшее общество, –
вот что приводит ее в бешенство.
– Признаться,
герцог, я не знаю, как вам удается так устроиться, что вокруг вас всегда женщины,
будто вам двадцать лет. Ведь именно в этом возрасте выбирает мужчина. А в мои
годы, герцог…
– Что,
сир?
– В
мои годы можно надеяться не на любовь, а на женскую расчетливость. Маршал рассмеялся.
– В
таком случае, сир, – проговорил он, – это только лишний довод, и если
ваше величество полагает, что графиня развлекается, у нас нет поводов для
беспокойства.
– Я
не говорю, что она развлекается, герцог. Я говорю, что она в конце концов
начнет искать развлечений.
– Позволю
заметить вашему величеству, что такого еще никто никогда не видывал.
Король
поднялся в сильном волнении.
– Кто
здесь еще находится? – спросил он.
– Вся
ваша прислуга, сир. Король на мгновение задумался.
– А
из ваших-то есть кто-нибудь?
– Со
мной Рафте.
– Прекрасно!
– Что
ему надлежит сделать, сир?
– Герцог!
Пусть он узнает, действительно ли графиня Дю Барри поехала в Люсьенн.
– Да
ведь графиня уехала, если не ошибаюсь.
– Так
это, во всяком случае, выглядело.
– Куда
же она могла отправиться, как вы полагаете, ваше величество?
– Кто
знает? Она может потерять голову от ревности, герцог.
– Сир!
Скорее уж вам следовало бы…
– Что?
– Ревновать…
– Герцог!
– Да,
вы правы: это было бы унизительно для всех нас, сир.
– Чтобы
я ревновал! – воскликнул Людовик XV, натянуто улыбнувшись. – Неужели
вы говорите серьезно, герцог?
Ришелье
и в самом деле не верил в то, что говорил. Надобно признать, что он был весьма
недалек от истины, когда думал, напротив, что король желал знать, поехала ли
графиня Дю Барри в Люсьенн, только для того, чтобы быть совершенно уверенным,
что она не вернется в Трианон.
– Итак,
сир, решено, – произнес он вслух, – я посылаю Рафте на поиски?
– Да,
пошлите, герцог.
– А
чем угодно заняться вашему величеству перед ужином?
– Ничем.
Мы будем ужинать сейчас же. Вы предупредили известное лицо?
– Да,
оно в приемной у вашего величества.
– Что
это лицо ответило?
– Просил
благодарить.
– А
дочь?
– С
ней еще не говорили.
– Герцог!
Графиня Дю Барри ревнива и может возвратиться.
– Ах,
сир, это было бы дурным тоном! Я полагаю, что графиня не способна на такую дерзость.
– Герцог!
В такую минуту она способна на все, в особенности, когда злоба подогревается
ревностью. Она вас ненавидит, – не знаю, известно ли вам это.
Ришелье
поклонился.
– Я
знаю, что она удостаивает меня этой чести, сир.
– Она
ненавидит также господина де Таверне.
– Если
вашему величеству угодно было бы перечислить всех, я уверен, что найдется
третье лицо, которое она ненавидит еще сильнее, чем меня и барона.
– Кого
же?
– Мадмуазель
Андре.
– Ну,
по-моему, это вполне естественно, – заметил король.
– В
таком случае…
– Однако
не мешало бы, герцог, проследить за тем, чтобы графиня Дю Барри не наделала
шуму нынешней ночью.
– Да,
это нелишне.
– А
вот и метрдотель! Тише! Отдайте приказания Рафте и идите вслед за мной в
столовую – сами знаете, с кем.
Людовик
XV поднялся и пошел в столовую, а Ришелье вышел в другую дверь.
Пять
минут спустя он с бароном догнал короля.
Король
ласково поздоровался с Таверне.
Барон
был умным человеком – он ответил так, как умеют отвечать иные господа, которых
короли и принцы признают ровней и, в то же время, с которыми они могут не
церемониться.
Все трое
сели за стол и начали ужинать.
Людовик
XV был плохой король, но приятный собеседник. Его общество, когда он этого хотел,
было притягательно для любителей выпить, а также для говорунов и
сладострастников.
И потом,
король посвятил много времени изучению приятных сторон жизни.
Он ел с
аппетитом и следил за тем, чтобы бокалы сотрапезников не пустовали. Он завел
речь о музыке.
Ришелье
подхватил мяч на лету.
– Сир! –
проговорил он. – Если музыка способна привести к согласию мужчин, как
говорит учитель танцев и как полагает, кажется, ваше величество, то можно ли
это же сказать и о женщинах?
– Герцог!
Не будем говорить о женщинах, – сказал король. – Со времен Троянской
войны и до наших дней на женщин музыка производит обратное действие. У вас-то с
ними особые счеты, и я не думаю, чтобы вам был приятен этот разговор; среди них
есть одна дама, не самая безобидная, с которой вы на ножах, – Вы имеете в
виду графиню, сир? Разве в том моя вина?
– Разумеется.
– Вот
как? Надеюсь, ваше величество мне объяснит…
– Сейчас
же и с большим удовольствием, – с насмешкой сказал король.
– Я
вас слушаю, сир.
– Ну
как же! Она предлагает вам портфель не знаю уж какого ведомства, а вы
отказываетесь, потому что, как вы говорите, она не пользуется большой
популярностью!
– Я
это сказал? – переспросил Ришелье, смутившись от того, что беседа
принимает такой оборот.
– Ходят
слухи, черт побери! – отвечал король, напустив на себя по обыкновению
добродушный вид. – Я уж не помню, от кого я это узнал… Из газеты, должно
быть.
– Ну
что ж, сир, – молвил Ришелье, воспользовавшись свободой, которую
предоставил своим гостям августейший хозяин, – должен признать, что на
этот раз и слухи, и даже газеты не так уж далеки от истины.
– Как! –
вскричал Людовик XV. – Вы в самом деле отказались от министерства, дорогой
герцог?
Нетрудно
догадаться, что Ришелье оказался в довольно щекотливом положении. Король лучше,
чем кто бы то ни было, знал, что он ни от чего не отказывался. Однако Таверне
должен был по-прежнему верить в то, что Ришелье сказал ему правду. Герцогу следовало
найти такой ответ, чтобы разом избежать мистификации короля и не заслужить
упрек во лжи, готовый сорваться с губ барона и мелькавший в его улыбке.
– Сир! –
заговорил Ришелье. – Не будем обращать внимание на следствие и остановимся
на причине. Отказался я или не отказался от портфеля, это государственная
тайна, которую вашему величеству не следует разглашать. Главное – это причина,
по которой я мог бы отказаться от портфеля.
– Герцог!
Кажется, эта причина не является государственной тайной? – со смехом
воскликнул король.
– Нет,
сир, в особенности для вашего величества. Ведь вы для меня и моего друга барона
де Таверне являетесь сейчас – да простится мне такая смелость! – самым
радушным из земных хозяев. Итак, у меня нет секретов от моего короля. Я изливаю
перед ним свою душу, потому что не хотел бы, чтобы кто-нибудь имел основание
утверждать, что у короля Франции не было слуги, способного сказать ему всю
правду.
– Что
же это за правда? – спросил король, в то время как Таверне, обеспокоенный
тем, что Ришелье может сказать лишнее, кусал губы и старательно принимал такое
же выражение лица, как у короля.
– Сир!
В вашем государстве есть две силы, которым должен был бы подчиняться министр:
одна сила – это ваша воля; другая – воля ваших самых близких друзей, которых
выбирает себе ваше величество. Первая сила неотразима, никто не может и
помыслить о том, чтобы оказать ей неповиновение. Вторая еще более священна,
потому что заставляет любить тех, кто вам служит. Она называет себя вашей
душой; чтобы повиноваться этой силе, министр должен любить фаворита или
фаворитку своего короля.
Людовик
XV рассмеялся.
– Герцог!
До чего хорошо вы сказали! Однако могу поручиться, что вы не станете об этом
трубить на Новом мосту.
– О,
я отлично понимаю, сир, – отвечал Ришелье, – что после этого философы
возьмутся за оружие. Правда, я не думаю, что вашему величеству или мне это
чем-либо грозило бы. Главная задача состоит в том, чтобы обе силы королевства
были удовлетворены. Так вот, сир, я не побоюсь сказать вашему величеству, хотя
бы после этого я впал в немилость, что равносильно для меня смерти: я не мог бы
исполнять волю графини Дю Барри.
Людовик
XV примолк.
– Вот
какая мысль пришла мне в голову, – продолжал Ришелье, – я недавно
окинул взглядом придворных вашего величества и, честно говоря, увидел столько
красивых и благородных девиц, столько знатных дам, что, будь я королем Франции,
я бы не смог сделать выбор.
Людовик
XV повернулся к Таверне. Тот, чувствуя, что дело косвенным образом касалось и
его, трепетал от страха и надежды; он впился глазами в герцога и всем своим
существом готов был помочь красноречию герцога, словно подталкивая к берегу
корабль, на котором находилось все его состояние.
– Вы
придерживаетесь того же мнения, барон? – спросил король.
– Сир!
Мне кажется, что вот уже несколько минут герцог говорит превосходно! –
отвечал Таверне в сильном волнении.
– Так
вы согласны с тем, что он говорит о благородных красавицах?
– Сир!
Мне кажется, что при французском дворе и в самом деле есть очень хорошенькие!
– Вы
того же мнения, барон?
– Да,
сир.
– И
вы готовы призвать меня, как и он, к тому, чтобы сделать свой выбор среди
придворных красавиц?
– Признаться,
я совершенно согласен с маршалом; смею также предположить, что и ваше величество
придерживается того же мнения.
Наступило
молчание, в течение которого король благосклонно разглядывал Таверне.
– Господа! –
проговорил он наконец. – Я, вне всякого сомнения, последовал бы вашему совету,
будь мне тридцать лет. И меня нетрудно было бы понять. Однако я считаю, что
сейчас я слишком стар для того, чтобы быть чересчур доверчивым.
– Доверчивым?
Объясните, пожалуйста, что вы хотите этим сказать, сир!
– Быть
доверчивым, дорогой герцог, означает «верить». Так вот, ничто не заставит меня
поверить в некоторые вещи.
– В
какие?
– Ну,
например, что меня в моем возрасте можно полюбить.
– Ах,
сир! – воскликнул Ришелье. – Я до сегодняшнего дня думал, что ваше
величество – самый красивый дворянин королевства. А вот теперь я с глубоким
прискорбием вынужден признать, что ошибался!
– В
чем же дело? – со смехом спросил король.
– Да
в том, что я стар, как Мафусаил, – ведь я родился в девяносто четвертом
году. Вспомните, сир: ведь я на шестнадцать лет старше вашего величества.
Это была
ловкая лесть со стороны герцога. Людовик XV неустанно восхищался этим стариком,
который убил свои лучшие годы у него на службе. Имея его перед глазами, он мог
надеяться, что доживет до таких же лет.
– Пусть
так, – согласился Людовик XV, – однако я полагаю, что вы уже не
надеетесь, что будете любимы просто так, за красивые глаза.
– Если
бы я так думал, сир, я сейчас же поссорился бы с двумя дамами, которые пытались
меня в этом уверить не далее, как нынче утром – Ну что же, герцог, –
проговорил в ответ Людовик XV, – увидим… Увидим, господин де Таверне!
Юность омолаживает, это верно…
– Да,
сир, а вливание благородной крови оказывает особенно благотворное действие, не
говоря уж о том, что при перемене такой незаурядный ум, как у вашего
величества, может только выиграть.
– Однако
я вспоминаю, что мой предшественник, когда постарел, почти перестал ухаживать
за женщинами.
– Да
что вы, сир, – возразил Ришелье. – При всем моем уважении к покойному
королю, который, как известно вашему величеству, дважды отправлял меня в
Бастилию, я, тем не менее, скажу, что между зрелым Людовиком Четырнадцатым и
зрелым Людовиком Пятнадцатым не может быть никакого сравнения. Неужели вы, ваше
величество, именуемый Людовиком Благочестивым, так свято чтите свой титул
старшего сына церкви, что приносите жизнелюбие в жертву аскетизму?
– Нет,
клянусь вам! – отвечал Людовик XV. – Я могу в этом признаться, пока
здесь нет ни моего доктора, ни исповедника.
– Знаете,
сир, ваш предшественник зачастую удивлял своими приступами религиозного рвения
и бесчисленными попытками умерщвления плоти даже госпожу де Ментенон, а ведь
она была старше его. Так вот, я еще раз спрашиваю, сир: можно ли сравнивать
одного человека с другим, когда речь заходит о ваших величествах?
Король в
этот вечер был в ударе, а слова Ришелье были для него словно каплями живительной
влаги из источника жизни.
Ришелье
решил, что подходящий момент настал, и толкнул ногой колено Таверне.
– Сир! –
сказал тот. – Примите, пожалуйста, мою признательность за великолепный
подарок, преподнесенный моей дочери.
– Не
нужно меня за это благодарить, барон, – молвил король. – Мадмуазель
де Таверне кажется мне порядочной, воспитанной девицей. Я бы от души желал,
чтобы она служила при дворе у одной из моих дочерей. Разумеется, мадмуазель
Андре.., так, кажется, ее зовут?
– Да,
сир, – подтвердил Таверне, польщенный тем, что король помнит имя его
дочери.
– Прелестное
имя! Разумеется, мадмуазель Андре была бы достойна этой чести. Однако все места
уже заняты. А в ожидании пока для нее найдется подходящее занятие, барон, прошу
вас иметь в виду, что эта девица будет находиться под моим личным
покровительством. У нее небогатое приданое, я полагаю?
– Увы,
сир!
– Вот
я и займусь ее замужеством. Таверне низко поклонился.
– Как
это будет любезно с вашей стороны, ваше величество, если вы найдете ей супруга!
Должен признаться, что при нашей бедности, то есть почти нищете…
– Да,
да, на этот счет будьте покойны, – отвечал Людовик XV. – Впрочем, она
еще очень молода, как мне кажется, ей спешить некуда.
– Тем
более, ваше величество, что ваша подопечная страшится замужества.
– Смотрите! –
воскликнул король, потирая руки и глядя на Ришелье. – Ну что ж, в любом
случае можете положиться на меня, господин де Таверне, если у вас будут
какие-либо затруднения.
С этими
словами Людовик XV поднялся и, обращаясь к герцогу, позвал:
– Маршал!
Герцог
приблизился к королю.
– Крошка
была довольна?
– Чем,
сир?
– Ларцом.
– Простите,
ваше величество, что я принужден говорить тихо, но отец нас слушает, а ему не
следует слышать то, что я вам собираюсь сказать.
– Да
ну?
– Можете
мне поверить.
– Говорите
же!
– Сир!
Крошка страшится замужества, это правда, однако в одном я совершенно уверен:
она не боится вашего величества.
Он
проговорил это фамильярным тоном; королю понравилась его откровенность. А
маршал засеменил вслед за Таверне, который из почтительности удалился в
галерею.
Друзья
вышли в сад.
Был
прекрасный вечер. Перед ними шагали два лакея, каждый в одной руке нес факел, а
другой придерживал цветущие ветви деревьев. Окна Трианона еще светились
праздничными огнями, за которыми веселились пятьдесят человек, приглашенных ее высочеством.
Музыканты
его величества исполняли менуэт. После ужина начались танцы и продолжались до
сих пор.
Спрятавшись
в густых зарослях засыпанной снегом сирени, Жильбер, стоя на коленях, сквозь
полупрозрачные занавески следил за игрой теней.
Молодой
человек не обращал внимания на то, как низко нависло над землею небо: он наслаждался
красотою танца.
Однако,
когда Ришелье и Таверне прошли мимо кустов, в которых пряталась эта ночная птаха,
звук их голосов и некоторые слова заставили Жильбера поднять голову и
прислушаться.
Дело в
том, что именно эти слова были для него очень важны.
Опершись
на руку друга и склонившись к его уху, маршал говорил:
– Хорошенько
все обдумав и взвесив, барон, я должен признаться, что, по моему мнению,
необходимо немедленно отправить твою дочь в монастырь.
– Почему? –
спросил барон.
– Ручаюсь
головой, что король без ума от мадмуазель де Таверне, – отвечал маршал.
Услыхав
эти слова, Жильбер стал белее снежных хлопьев, падавших ему на лицо и плечи.
|