Александр Дюма «Джузеппе Бальзамо»

Глава 17. СУД

Фриц был совершенно прав, гости Бальзамо явились в дом на улице Сен-Клод далеко не с мирными намерениями и были отнюдь не благожелательно настроены.

Пять всадников сопровождали дорожную карету, в которой прибыли пять верховных членов ложи. Пятеро надменных господ мрачного вида были вооружены до зубов; они заперли ворота и стали их охранять в ожидании хозяев.

Кучер и два лакея, сидевшие на облучке кареты, прятали под плащами охотничьи ножи и мушкетоны. Все эти люди прибыли на улицу Сен-Клод не с визитом, а, скорее, для нападения.

Кроме того, такое ночное вторжение страшных людей, которых признал Фриц, такое взятие приступом особняка сначала вселило в немца невыразимый ужас. Он попытался было преградить непрошеным гостям путь, как вдруг увидел в глазок эскорт и приметил оружие. Однако всесильные условные знаки – неумолимое свидетельство права прибывших на вторжение – не позволили ему вступать в пререкания. Едва ступив за ворота, пришельцы, словно бывалые служаки, заняли места на страже у каждого выхода из дома, даже не пытаясь скрыть своих недоброжелательных намерений.

Поведение мнимых слуг во дворе и в коридорах, так же как их так называемых хозяев в гостиной, не предвещало, по мнению Фрица, ничего хорошего; вот почему он звонил так неистово, пока вовсе не оборвал колокольчик.

Ничему не удивляясь, никак не готовясь к встрече, Бальзаме вошел в гостиную. Фриц уже успел зажечь здесь все свечи, что входило в его обязанности, когда в доме бывали посетители.

Бальзамо увидел пятерых гостей, сидевших в креслах; ни один из них не поднялся при появлении хозяина. Хозяин дома вежливо им поклонился.

Только после этого они встали и надменно кивнули ему в ответ.

Он сел в кресло напротив, не замечая или Делая вид, что не замечает, как странно расположились присутствовавшие. В самом деле, пять кресел стояли полукругом, подобно античному трибуналу, с председателем посредине, а кресло Бальзамо, стоявшее как раз против председательского, занимало место, которое в соборах или преториях отводилось обыкновенно обвиняемому.

Бальзамо не пожелал заговорить первым, как он поступил бы при других обстоятельствах; он смотрел невидящим взглядом, так и не оправившись от удара.

– Кажется, ты нас понял, брат, – обратился к нему председатель или, вернее, тот, кто занимал центральное кресло. – Однако ты не очень-то торопился нас увидеть, мы даже подумывали послать кого-нибудь на поиски.

– Я вас не понимаю, – просто ответил Бальзамо.

– А у меня сложилось иное мнение, когда я увидел, как ты с виноватым видом садился против нас.

– С виноватым видом? – рассеянно пролепетал Бальзамо и пожал плечами.

– Не понимаю, – повторил он.

– Сейчас мы тебе все объясним, это будет несложно, судя по твоему бледному лицу, потухшему взору, дрожащему голосу… Можно даже подумать, что тебе отказывает слух.

– Я хорошо вас слышу, – возразил Бальзамо, качая головой, словно пытался отделаться от надоевшей мысли.

– Ты, вероятно, помнишь, брат, – продолжал председатель, – что на последнем заседании верховный комитет представил свое мнение о том, что среди высших чинов ордена кто-то замышляет предательство?

– Возможно.., да.., не отрицаю.

– Ты отвечаешь так, как подобает человеку с нечистой совестью. Возьми же себя в руки.., не губи себя сам. Отвечай ясно, четко, как того требует занимаемое тобою высокое положение. Ответь мне так, чтобы мы могли убедиться в твоей непричастности, потому что мы явились без предубеждения, без ненависти. Мы олицетворяем закон: он начинает действовать только после того, как судья выслушает все стороны.

Бальзамо не проронил ни звука.

– Повторяю тебе, Бальзамо, и мое предупреждение будет рассматриваться как сигнал к бою: я собираюсь атаковать тебя с мощным оружием в руках, так защищайся же!

Видя, что Бальзамо безучастен и неподвижен, присутствовавшие с удивлением переглянулись, а затем перевели глаза на председательствовавшего.

– Ты слышал, что я сказал, Бальзамо? – повторил председатель.

Бальзамо утвердительно кивнул головой.

– Я по-дружески, по-братски предупредил тебя и дал тебе понять о цели моего допроса. Итак, ты предупрежден: берегись! Я начинаю. После полученного свыше предупреждения братство избрало пятерых членов и поручило им следить в Париже за тем из братьев, на которого нам указали как на предателя.

Наши сведения не вызывают сомнений; как правило, мы получаем их, насколько тебе известно, от преданных сыщиков или из верных источников, а также принимаем во внимание таинственные природные явления, известные пока только нам. Итак, у одного из нас ты вызвал подозрение, а мы знаем, что он еще никогда не ошибался; тогда мы стали держаться настороже и начали за тобой следить.

Бальзамо слушал, не проявляя ни малейшего беспокойства, словно вообще не понимал, о чем идет речь. Председательствовавший продолжал:

– За таким человеком, как ты, следить нелегко: ты повсюду вхож, твоя задача – бывать там, где живут наши недруги, где они имеют хоть какую-нибудь власть. У тебя в распоряжении огромные средства, которые общество предоставляет тебе для окончательной победы ордена. Мы долгое время пребывали в сомнении, видя, как тебя посещают такие наши враги, как Ришелье, Дю Барри, Роан. Кроме того, на последнем нашем собрании на улице Платриер ты произнес полную любопытных противоречий речь, убедившую нас в том, что твоя задача заключается в том, чтобы лестью и дружбой с этими неисправимыми людьми заманить их в пропасть. Мы некоторое время с пониманием относились к твоему таинственному поведению, надеясь на благоприятный результат, однако нас ждало разочарование.

Бальзамо был по-прежнему неподвижен, невозмутим, и председатель почувствовал нетерпение.

– Три дня назад были разосланы пять указов о заточении без суда и следствия. Их потребовал у короля господин де Сартин. Они были незамедлительно составлены, подписаны и в тот же день доставлены пяти из наших главных агентов, наиболее верным братству членам, преданным, живущим в Париже. Все пятеро были арестованы и препровождены: двое – в Бастилию, где содержатся в строжайшей тайне; двое – в Венсен, в подземную тюрьму; один – в Бисетр, в одну из самых страшных одиночных камер. Ты слышал обо всех этих подробностях?

– Нет, – отвечал Бальзамо.

– Вот это странно, судя по тому, что мы знаем о твоих связях с могущественными лицами в королевстве. Но еще более странно вот что!

Бальзамо насторожился.

– Чтобы арестовать пятерых верных братьев, господин де Сартин должен был иметь перед глазами единственную запись, в которой упоминаются все пять жертв. Эта записка была адресована тебе Верховным Советом в тысяча семьсот шестьдесят девятом году и ты самолично должен был посвятить всех пятерых в члены братства с немедленным присвоением им предписанного Советом звания.

Бальзамо жестом дал понять, что ничего такого не припоминает.

– Я сейчас помогу тебе вспомнить. Пять упомянутых человек были представлены пятью арабскими иероглифа» ми, а иероглифы соответствовали в посланной тебе записке именам и шифрам новых членов.

– Допустим, что так, – согласился Бальзамо, – Ты признаешь это?

– Я готов признать все, что вам будет угодно. Председательствовавший взглянул на заседателей, словно призывая их принять во внимание это признание.. – В той же самой записке, единственной, – заметь, – могущей опорочить братьев, – продолжал он, – было еще одно имя, помнишь?

Бальзамо не проронил в ответ ни звука.

– Это имя было: «граф Феникс»!

– Согласен, – молвил Бальзамо.

– Имена пятерых братьев попали в указ, а твое имя было выслушано при дворе или в приемной министра с благосклонностью, с любовью… Почему? Если наши братья заслужили тюрьму, ты тоже ее заслуживаешь. Что ты на это скажешь?

– Ничего.

– А-а, я предвижу твое возражение. Ты можешь сказать, что полиция проведала об именах менее известных братьев, а твое имя – имя посла и могущественного лица – не могло не вызвать у полицейских уважения; ты даже можешь сказать, что твое имя не вызвало подозрений.

– Я не буду это отрицать.

– Твоя гордыня переживет твое доброе имя!.. Полиция могла узнать их имена только из тайной записки, направленной тебе Верховным Советом, и вот каким образом она это сделала… Ты держал ее в шкатулке, не правда ли? Однажды из твоего дома вышла женщина со шкатулкой под мышкой. Ее видел один из наших наблюдателей и следовал за ней до особняка начальника полиции в пригороде Сен-Жермен. Мы могли задушить несчастье в зародыше: стоило нам забрать шкатулку и арестовать эту женщину, как все успокоилось бы и ничто не вышло бы из-под нашего надзора. Однако мы подчинились параграфам нашего устава, предписывающего почитать оккультные науки, с помощью которых некоторые из членов братства служат общему делу, даже когда эти средства кажутся всем предательством или неосторожностью.

Было похоже, что Бальзамо одобрил это утверждение едва заметным жестом. Однако если бы он не был до этого неподвижен, его жест мог бы остаться незамеченным.

– Эта женщина дошла до самого начальника полиции, – продолжал председатель. – Она вручила ему шкатулку, и все открылось, верно?

– Совершенно верно. Председатель поднялся.

– Кто была эта женщина? – воскликнул он. – Красивая, страстная, преданная тебе душой и телом, нежно тобой любимая, умная, ловкая и проворная, словно один из ангелов тьмы, помогающих человеку преуспеть в совершении зла? Это была Лоренца Фелициани, твоя жена, Бальзамо!

Бальзамо взвыл от отчаяния.

– Теперь мы тебя убедили? – спросил председатель.

– Ваше решение? – спросил Бальзамо.

– Я не договорил. Спустя четверть часа после того, как она вошла к начальнику полиции, ты тоже вошел туда. Она посеяла предательство, а ты пришел собрать плоды вознаграждения. Как покорная служанка, она взяла на себя совершение преступления, ты же явился, чтобы довершить подлое дело. Лоренца вышла одна. Ты, несомненно, отступился от нее и не хотел порочить свое имя, появляясь в ее обществе. Ты вышел с торжествующим видом вместе с графиней Дю Барри, прибывшей туда по твоему приглашению, чтобы получить из твоих рук сведения, за которые ты хотел получить мзду… Ты сел в карету этой шлюхи, словно перевозчик в лодку с грешницей Марией Египетской; ты оставил губительные для нас бумаги у господина де Сартина, но забрал шкатулку, которая могла погубить тебя в наших глазах. К счастью, мы все видели! Свет небесный освещает наши добрые дела…

Бальзамо молча поклонился.

– А теперь я могу сообщить тебе наше решение, – прибавил председатель. – В Верховный Совет поступили сведения о двух предателях; один из них – женщина, твоя сообщница, которая, возможно, действовала без злого умысла, однако нанесла ущерб нашему делу, раскрыв одну из наших тайн; другой – ты, учитель, ты. Великий Копт; ты, светлый луч, трусливо спрятавшийся за спину этой женщины, чтобы скрыть свое предательство.

Бальзамо медленно поднял бледное лицо и пристально посмотрел на посланцев; его взгляд горел огнем, который он вынашивал в своей душе с самого начала допроса.

– Почему вы обвиняете эту женщину? – спросил он.

– Мы знаем, что ты попытаешься ее защищать. Мы знаем, что ты любишь ее До самозабвения, что ты отдаешь ей предпочтение перед другими женщинами. Мы знаем, что она – настоящее сокровище для твоей науки, для твоего счастья, для твоего состояния. Мы знаем, что она для тебя – орудие, которому нет равных в мире.

– Вам и это известно? – спросил Бальзамо.

– Да, нам это известно, и мы можем через ее посредство заставить тебя больше страдать, чем если бы мы стали мстить тебе.

– Договаривайте… Председатель встал.

– Вот приговор: Джузеппе Бальзамо – предатель; он нарушил клятвы, однако его знания безграничны, они полезны ордену. Бальзамо должен жить ради преданного им дела; он принадлежит братству, хотя и отрекся от него.

– Ага! – мрачно процедил Бальзамо, с загнанным видом озираясь по сторонам.

– Пожизненное заключение предотвратит общество от его новых вероломных предательств; в то же время оно даст возможность братьям извлечь из Бальзамо пользу, которую они вправе ожидать от каждого из своих членов. Что же касается Лоренцы Фелициани, ужасное наказание…

– Погодите, – совершенно невозмутимо проговорил Бальзамо. – Вы забываете, что я еще не произнес речи в свое оправдание; обвиняемый имеет право высказаться… Мне довольно будет одного слова, одного-единственного документа. Подождите меня, я вам сейчас принесу обещанное доказательство.

Посланцы с минуту совещались.

– Вы опасаетесь, что я покончу с собой? – горько улыбаясь, спросил Бальзамо. – Если бы я захотел, это уже было бы сделано. В этом перстне столько яду, что его хватило бы на всех вас, стоит только его открыть. Вы боитесь, что я убегу? Так пошлите кого-нибудь вместе со мной, если угодно.

– Иди! – сказал председатель.

Бальзамо удалился; скоро стало слышно, как он тяжело спускается по лестнице. И вот он вошел в гостиную.

Он нес на плече окоченевший труп Лоренцы с мертвенно бледным лицом, ее белая рука свисала до самой земли.

– Вот женщина, которую я обожал, вот все мое сокровище, мое единственное счастье, моя жизнь; вот та, которая предала, как вы говорите! – вскричал он. – Вот она! Берите ее! Бог нас уже наказал, господа, – прибавил он.

Резким, словно вспышка, движением он взял труп на руки и швырнул так, что он покатился по полу к ногам судей; длинные волосы и безжизненные руки мертвой женщины вот-вот должны были коснуться в ужасе отпрянувших заговорщиков; при свете ламп на лебединой шее Лоренцы зияла страшная кровавая рана.

– Теперь говорите, – прибавил Бальзамо. Объятые ужасом судьи закричали в один голос и бежали в невыразимом смятении. Вскоре со двора донеслись конское ржание и топот; скрипнули ворота, потом торжественная тишина опустилась на мертвую женщину и безутешного мужчину.