Глава 40. ЛАРЕЦ
Барону
де Таверне не пришлось долго ждать. Ришелье спросил у камердинера его величества,
что король оставил на туалетном столике, и вскоре вернулся, держа в руках
какой-то предмет, завернутый в шелк.
Маршал
положил конец беспокойству своего друга, увлекая его за собой в галерею.
– Барон! –
воскликнул он, убедившись, что их никто не видит. – Мне показалось, что ты
иногда сомневался в моей дружбе к тебе?
– С
тех пор, как мы помирились, – нет! – отвечал Таверне.
– Однако
же ты сомневался в том, что тебя и твоих детей ждет удача?
– Да,
в этом я и впрямь сомневался.
– Ну
и напрасно! Твоя карьера, а также карьера твоих детей устраивается с такой
стремительностью, что у тебя, должно быть, кружится голова!
– Да
что ты? – воскликнул Таверне, начиная догадываться, однако еще боясь
верить в свою удачу. – Каким же это образом так скоро устраивается карьера
моих детей?
– Да
ведь Филипп – капитан, а его рота – на содержании у короля.
– Верно…
И этим я обязан тебе.
– Ни
в коей мере. А скоро мы, возможно, увидим, как мадмуазель де Таверне станет
маркизой.
– Что
ты! – вскричал Таверне. – Моя дочь?..
– Слушай,
Таверне! У короля – хороший вкус. Когда красивая, изящная, добродетельная девица
наделена еще и талантами, она не может не очаровать его величество… А
мадмуазель де Таверне обладает всеми этими достоинствами. И король увлекся ею.
– Герцог!
Что ты подразумеваешь под словом «увлекся»? – спросил Таверне, напустив на
себя важный вид, способный скорее рассмешить маршала.
Ришелье
не любил чванства; он сухо ответил другу:
– Барон!
Я не силен в лингвистике, не говоря уж о том, что очень плохо знаю орфографию.
«Увлекся», по-моему, всегда означало «доволен сверх всякой меры», вот так… Если
ты сверх всякой меры огорчен тем, что твой король доволен красотой, талантом,
достоинствами твоих детей, то так и скажи.., и я передам это его величеству.
Ришелье
круто повернулся, да так легко, словно сразу помолодел.
– Герцог,
ты неверно меня понял! – воскликнул барон, хватая его за руку. – Черт
подери! До чего ж ты скор!
– Зачем
же ты говоришь, что недоволен?
– Я
этого не говорил.
– Но
ведь ты же требуешь от меня объяснить поступок короля… Дьявольщина! До чего
надоели дураки!
– Чего
ты сердишься, герцог? Ведь я об этом ни единым словом не обмолвился!
Разумеется, я доволен.
– Да
неужели? Кто же тогда будет недоволен? Может, твоя дочь?
– Хм,
хм…
– Дорогой
мой! Ты – сам дикарь и воспитал дочь такой же дикаркой.
– Дорогой
мой! Моя дочь росла самостоятельно. Ты понимаешь, что я себя не особенно
утомлял ее воспитанием. С меня довольно было и того, что я сидел в этой дыре –
Таверне… Добродетель проросла в ней сама собой.
– Я
слышал, что люди, живущие в деревне, умеют бороться с сорняками. Одним словом,
твоя дочь – недотрога.
– Ошибаешься,
она – голубив «. Ришелье поморщился.
– В
таком случае, бедняжке остается только найти хорошего мужа, потому что на
карьеру не приходится надеяться, имея такой недостаток.
Таверне
бросил на герцога беспокойный взгляд.
– К
счастью для нее, – продолжал тот, – король так ослеплен графиней Дю
Барри, что не сможет заинтересоваться другой женщиной.
Таверне
встревожился не на шутку.
– Я
думаю, что вы с дочерью можете не беспокоиться. Я дам королю необходимые
разъяснения, и король не будет настаивать.
– Да
на чем, Бог мой? – вскричал Таверне, смертельно побледнев и тряся друга за
руку.
– На
том, чтобы сделать мадмуазель де Таверне небольшой подарок, дорогой барон.
– Небольшой
подарок!.. Что же это за подарок? – спросил Таверне; глаза у него горели.
– Да
так, сущая безделица, – небрежно бросил Ришелье, – вот она.., смотри!
Он
развернул шелк и показал ларец.
– Ларец?
– Да,
мелочь… Колье в несколько тысяч ливров; его величеству понравилось, как ему
спели его любимую песенку, и он хотел поблагодарить певицу. Это в порядке
вещей. Но раз твоя дочь так пуглива, то не будем больше об этом говорить.
– Герцог!
Что ты! Ведь это значит оскорбить короля!
– Конечно,
это было бы оскорблением его величества. Да ведь добродетели свойственно постоянно
кого-нибудь или что-нибудь оскорблять!
– Знаешь,
герцог, – проговорил Таверне, – моя дочь не может быть до такой
степени неразумной.
– Это
ты так говоришь, а не она!
– Я
отлично знаю, что скажет или сделает моя дочь!
– Можно
позавидовать китайцам! – заметил Ришелье.
– Почему?
– Потому
что у них в стране много каналов и рек.
– Герцог,
зачем ты пытаешься переменить разговор? Я в отчаянии! Поговори со мной.
– Я
с тобой разговариваю, герцог, и не думал менять разговор.
– Зачем
же тогда говорить про китайцев? Какое отношение их реки имеют к моей дочери?
– Очень
большое… Как я тебе говорил, китайцам можно позавидовать, потому что они могут
утопить слишком добродетельных дочерей, и никто им слова не скажет.
– Слушай,
герцог, надо же быть справедливым, – возразил Таверне. – Ну
представь, что у тебя есть дочь.
– Тысяча
чертей!.. Да есть у меня дочь… И если кто-нибудь сказал бы мне, что она
чересчур добродетельна… Я бы этого не вынес!
– А
ты бы хотел, чтобы было наоборот?
– Я
не вмешиваюсь в дела своих детей после того, как им исполнилось восемь лет.
– Ты
хотя бы выслушай меня! Если бы король поручил мне передать колье твоей дочери,
а дочь тебе пожаловалась бы?..
– Друг
мой! Не надо сравнивать… Я всю жизнь провел при дворе. Ты же скорее похож на
Харона; между нами не может быть ничего общего. Что для тебя – добродетель, то
для меня – глупость. Нет большей неловкости, к твоему сведению, чем спрашивать
у людей «Что бы вы сделали в таком-то и таком-то случае?» И потом, ты напрасно
сравниваешь, дорогой мой. Я не собираюсь передавать твоей дочери колье.
– Ты
же сам мне сказал…
– Я
ни словом об этом не обмолвился. Я сказал, что король приказал мне забрать у
него ларец для мадмуазель де Таверне, голос которой ему очень понравился. Но я
не говорил, что его величество поручил мне передать его девушке.
– Тогда
уж я не знаю, что и думать! – в отчаянии воскликнул барон. – Я ни
слова не понимаю, ты говоришь загадками. Зачем было давать это колье, если оно
не для этого предназначено? Зачем было поручать его тебе, чтобы потом передать,
кому следует?
Ришелье
вскрикнул, словно заметив ловушку.
– Ну
и Харон! – пробормотал он. – Вот скотина так скотина!
– О
ком это ты?
– Да
о тебе, мой добрый друг, о тебе, мой верный товарищ… Ты будто с луны свалился,
бедный барон.
– Ничего
не понимаю…
– Да,
ты ничего не понимаешь. Дорогой мой! Если король хочет сделать подарок женщине
и поручает это дело герцогу де Ришелье, значит, подарок окажется достойным, а
поручение будет в точности исполнено, запомни это хорошенько… Я не передаю
ларцы, дорогой мой; это обязанность господина Лебеля. Ты знаешь Лебеля?
– Кому
же ты собираешься поручить это дело?
– Друг
мой! – отвечал Ришелье, хлопнув Таверне по плечу и сопровождая свой жест
демонической улыбкой. – Когда я имею дело с таким ангелом чистоты, как
мадмуазель де Таверне, я и сам чувствую себя добродетельным; когда я
приближаюсь к голубице, как ты ее называешь, ничто во мне не напоминает ворона;
когда меня посылают с поручением к благородной девице, я начинаю с разговора с
ее отцом… Вот я и говорю с тобой. Таверне, и передаю ларец тебе, с тем чтобы ты
сам отдал его дочери… Что ты на это скажешь?
Он
протянул ларец.
– Может
быть, ты не захочешь его взять?
Он
отдернул руку.
– Скажи
только, что его величество сам поручил мне передать дочери этот подарок, –
вскричал Таверне, – и он будет выглядеть совсем иначе, это будет отеческий
знак внимания, он словно очистится от скверны!..
– Ты
что же, подозреваешь его величество в недобрых намерениях? – строго
спросил Ришелье. – Как ты посмел это подумать?
– Боже
меня сохрани! Однако люди.., то есть, моя дочь…
Ришелье
пожал плечами.
– Так
ты берешь или нет? – спросил он. Таверне торопливо протянул руку.
– Так
ты считаешь себя порядочным человеком? – спросил он Ришелье, ответив ему
той же улыбкой, которую послал барону герцог.
– Не
кажется ли тебе, барон, – отвечал маршал, – что с моей стороны было
благородно сделать посредником отца? Ведь отец словно очищает этот поступок от
скверны, как ты говоришь, – так вот я выбираю тебя посредником между
влюбленным монархом и твоей очаровательной дочерью… Если бы нас взялся
рассудить сам Жан-Жак Руссо, который недавно тут рыскал, он сказал бы тебе, что
я чище самого Иосифа Праведного.
Ришелье
произнес эти слова сдержанно, с чувством собственного достоинства. Таверне
удержался от замечаний и заставил себя поверить в то, что Ришелье его убедил.
Он
схватил своего великого друга за руку и с чувством пожал ее.
– Благодаря
твоей деликатности моя дочь сможет принять этот подарок.
– Твоя
дочь – источник и первопричина тех милостей, о которых я говорил тебе с самого
начала.
– Спасибо,
дорогой герцог, от всего сердца тебя благодарю!
– Еще
одно слово… Постарайся скрыть от друзей графини Дю Барри новость об этой милости.
Графиня Дю Барри способна бросить короля и сбежать.
– Разве
король рассердился бы за это на нас?
– Не
знаю. А вот графиня не была бы нам благодарна. Я бы погиб… Вот почему я прошу тебя
никому об атом не говорить.
– Не
беспокойся. Передай королю благодарность от меня.
– И
от твоей дочери, разумеется… Но ты нынче в милости, ты и сам можешь поблагодарить
короля, дорогой мой. Его величество приглашает тебя сегодня на ужин.
– Меня?
– Тебя,
Таверне. Мы поужинаем в тесном кругу: его величество, ты, я. Поговорим о добродетелях
твоей дочери. Прощай, Таверне! Вон идут Дю Барри с д'Эгийоном, они не должны
видеть нас вместе.
Тут он с
юношеской легкостью исчез в конце галереи, оставив Таверне с ларцом в руках; Таверне
напоминал немецкого мальчика, который,
|
