Дочь Коммерции
советника
(Роман)
Коммерции советник Механизмов имеет трех дочерей: Зину, Машу
и Сашу. За каждой из них положено в банк по сто тысяч приданого. Впрочем, не в
этом дело.
Саша и Маша особенного из себя ничего не представляют. Они
отлично пляшут, вышивают, вспыхивают, мечтают, любят поручиков — и больше,
кажется, ничего; но зато старшая, Зина, принадлежит к числу редких, недюжинных
натур. Легче встретиться на жизненном пути с непьющим репортером, чем с этакой
натурой.
Были именины Саши. Мы, соседи-помещики, нарядились в лучшие
одежды, запрягли лучших коней и поехали с поздравлениями в имение Механизмова.
Лет 20 тому назад на месте этого имения стоял кабак. Кабак рос, рос и вырос в
прекраснейшую ферму с садами, прудами, фонтанами и бульдогообразными лакеями.
Приехав и поздравив, мы тотчас же сели обедать. Подали суп жульен. Перед жульен
мы выпили по две рюмки и закусили.
— Не выпить ли нам по третьей? — предложил
Механизмов. — Бог троицу любит и тово… трес хвациунт консылиум[85]… Латынь, братцы! Яшка,
подай-ка, свиная твоя морда, с того стола селедочку! Господа дворяне, ну-кася!
Без церемониев! Митрий Петрыч, же ву при але машер![86]
— Ах, папа! — заметила Маша. — Зачем же ты
пристаешь? Ты точно купец Водянкин… с угощениями.
— Знаю, что говорю! Твое дело — зась! Это я только при
гостях позволяю им на себя тыкать! — зашептал мне через стол
Механизмов. — Для цивилизации! А без гостей — ни-ни!
— Неужели вы говорите всё это искренно? — спросила
она, почему-то млея от ужаса.
— Я… не искренно?!.. Вам? Мне… Да клянусь вам, что…
Она схватила меня за руку, нагнулась к моему лицу и,
задыхаясь, прошептала:
— Будьте сегодня в десять часов вечера в мраморной
беседке… Умоляю вас! Я вам всё скажу! Всё!
Прошептала и скрылась за дверью. Я замер…
«Полюбила! — подумал я, заглядывая на себя в
зеркало. — Не устояла!»
Я — к чему скромничать? — обаятельный мужчина. Рослый,
статный, с черной, как смоль, бородой… В голубых глазах и на смуглом лице
выражение пережитого страдания. В каждом жесте сквозит разочарованность. И,
кроме всего этого, я богат. (Состояние нажил я литературой.)
В десятом часу я уже сидел в беседке и умирал от ожидания. В
моей голове и в груди шумела буря. В сладкой, мучительной истоме закрывал я
глаза и во мраке своих орбит видел Зину… Рядом с ней во мраке торчала почему-то
и одна ехидная картинка, виденная мной в каком-то журнале: высокая рожь,
дамская шляпка, зонт, палка, цилиндр… Да не осудит читатель меня за эту
картинку! Не у одного только меня такая клубничная душа. Я знаю одного поэта-лирика,
который облизывается и причмокивает губами всякий раз, когда к нему,
вдохновенному, является муза… Ежели поэт позволяет себе такие вольности, то
нам, прозаикам, и подавно простительно.
Ровно в десять у дверей беседки показалась освещенная луной
Зина. Я подскочил к ней и схватил ее за руку.
— Дорогая моя… — забормотал я. — Я люблю вас…
Люблю бешено, страстно!
— Позвольте! — сказала она, садясь и медленно
поворачивая ко мне свое бледное лицо. — Отстраните (sic!) вашу руку!
Это было сказано так торжественно, что быстро один за другим
повыскакивали из моей головы и цилиндр, и палка, и женская шляпка, и рожь…
— Вы говорите, что вы меня любите… Вы тоже мне
нравитесь. Я могу выйти за вас замуж, но прежде всего я должна спасти вас,
несчастный. Вы на краю погибели. Ваши убеждения губят вас! Неужели, несчастный,
вы этого не видите? И неужели вы смеете думать, что я соединю свою судьбу с
человеком, у которого такие убеждения? Нет! Вы мне нравитесь, но я сумею
пересилить свое чувство. Спасайтесь же, пока не поздно! На первый раз хоть вот…
вот это прочтите! Прочтите и вы увидите, как вы заблуждаетесь!
И она сунула в мою руку какую-то бумагу. Я зажег спичку и в
своей бедной руке увидел прошлогодний нумер «Гражданина». Минуту я сидел молча,
неподвижно, потом вскочил и схватил себя за голову.
— Батюшки! — воскликнул я. — Одна во всем
Лохмотьевском уезде недюжинная натура, да и та… и та дура! Боже мой!
Через десять минут я уже сидел в бричке и катил к себе
домой.
|
