Орден
Учитель военной прогимназии, коллежский регистратор Лев
Пустяков, обитал рядом с другом своим, поручиком Леденцовым. К последнему он и
направил свои стопы в новогоднее утро.
— Видишь ли, в чем дело, Гриша, — сказал он
поручику после обычного поздравления с Новым годом. — Я не стал бы тебя
беспокоить, если бы не крайняя надобность. Одолжи мне, голубчик, на сегодняшний
день твоего Станислава. Сегодня, видишь ли, я обедаю у купца Спичкина. А ты
знаешь этого подлеца Спичкина: он страшно любит ордена и чуть ли не мерзавцами
считает тех, у кого не болтается что-нибудь на шее или в петлице. И к тому же у
него две дочери… Настя, знаешь, и Зина… Говорю, как другу… Ты меня понимаешь,
милый мой. Дай, сделай милость!
Всё это проговорил Пустяков заикаясь, краснея и робко
оглядываясь на дверь. Поручик выругался, но согласился.
В два часа пополудни Пустяков ехал на извозчике к Спичкиным
и, распахнувши чуточку шубу, глядел себе на грудь. На груди сверкал золотом и
отливал эмалью чужой Станислав.
«Как-то и уважения к себе больше чувствуешь! — думал
учитель, покрякивая. — Маленькая штучка, рублей пять, не больше стоит, а
какой фурор производит!»
Подъехав к дому Спичкина, он распахнул шубу и стал медленно
расплачиваться с извозчиком. Извозчик, как показалось ему, увидев его погоны,
пуговицы и Станислава, окаменел. Пустяков самодовольно кашлянул и вошел в дом.
Снимая в передней шубу, он заглянул в залу. Там за длинным обеденным столом
сидели уже человек пятнадцать и обедали. Слышался говор и звяканье посуды.
— Кто это там звонит? — послышался голос
хозяина. — Ба, Лев Николаич! Милости просим. Немножко опоздали, но это не
беда… Сейчас только сели.
Пустяков выставил вперед грудь, поднял голову и, потирая
руки, вошел в залу. Но тут он увидел нечто ужасное. За столом, рядом: с Зиной,
сидел его товарищ по службе, учитель французского языка Трамблян. Показать
французу орден — значило бы вызвать массу самых неприятных вопросов, значило бы
осрамиться навеки, обесславиться… Первою мыслью Пустякова было сорвать орден
или бежать назад; но орден был крепко пришит, и отступление было уже
невозможно. Быстро прикрыв правой рукой орден, он сгорбился, неловко отдал
общий поклон и, никому не подавая руки, тяжело опустился на свободный стул, как
раз против сослуживца-француза.
«Выпивши, должно быть!» — подумал Спичкин, поглядев на его
сконфуженное лицо.
Перед Пустяковым поставили тарелку супу. Он взял левой рукой
ложку, но, вспомнив, что левой рукой не подобает есть в благоустроенном
обществе, заявил, что он уже отобедал и есть не хочет.
— Я уже покушал-с… Мерси-с… — пробормотал он. —
Был я с визитом у дяди, протоиерея Елеева, и он упросил меня… тово… пообедать.
Душа Пустякова наполнилась щемящей тоской и злобствующей
досадой: суп издавал вкусный запах, а от паровой осетрины шел необыкновенно
аппетитный дымок. Учитель попробовал освободить правую руку и прикрыть орден
левой, но это оказалось неудобным.
«Заметят… И через всю грудь рука будет протянута, точно петь
собираюсь. Господи, хоть бы скорее обед кончился! В трактире ужо пообедаю!»
После третьего блюда он робко, одним глазком поглядел на
француза. Трамблян, почему-то сильно сконфуженный, глядел на него и тоже ничего
не ел. Поглядев друг на друга, оба еще более сконфузились и опустили глаза в
пустые тарелки.
«Заметил, подлец! — подумал Пустяков. — По роже
вижу, что заметил! А он, мерзавец, кляузник. Завтра же донесет директору!»
Съели хозяева и гости четвертое блюдо, съели, волею судеб, и
пятое…
Поднялся какой-то высокий господин с широкими волосистыми
ноздрями, горбатым носом и от природы прищуренными глазами. Он погладил себя по
голове и провозгласил:
— Э-э-э… эп… эп… эпредлагаю эвыпить за процветание
сидящих здесь дам!
Обедающие шумно поднялись и взялись за бокалы. Громкое «ура»
пронеслось по всем комнатам. Дамы заулыбались и потянулись чокаться. Пустяков
поднялся и взял свою рюмку в левую руку.
— Лев Николаич, потрудитесь передать этот бокал
Настасье Тимофеевне! — обратился к нему какой-то мужчина, подавая
бокал. — Заставьте ее выпить!
На этот раз Пустяков, к великому своему ужасу, должен был
пустить в дело и правую руку. Станислав с помятой красной ленточкой увидел
наконец свет и засиял. Учитель побледнел, опустил голову и робко поглядел в
сторону француза. Тот глядел на него удивленными, вопрошающими глазами. Губы
его хитро улыбались и с лица медленно сползал конфуз…
— Юлий Августович! — обратился к французу
хозяин. — Передайте бутылочку по принадлежности!
Трамблян нерешительно протянул правую руку к бутылке и… о,
счастье! Пустяков увидал на его груди орден. И то был не Станислав, а целая
Анна![97] Значит, и француз
сжульничал! Пустяков засмеялся от удовольствия, сел на стул и развалился…
Теперь уже не было надобности скрывать Станислава! Оба грешны одним грехом, и
некому, стало быть, доносить и бесславить…
— А-а-а… гм!.. — промычал Спичкин, увидев на груди
учителя орден.
— Да-с! — сказал Пустяков. — Удивительное
дело, Юлий Августович! Как было мало у нас перед праздниками представлений!
Сколько у нас народу, а получили только вы да я! Уди-ви-тель-ное дело!
Трамблян весело закивал головой и выставил вперед левый
лацкан, на котором красовалась Анна 3-й степени.[98]
После обеда Пустяков ходил по всем комнатам и показывал барышням
орден. На душе у него было легко, вольготно, хотя и пощипывал под ложечкой
голод.
«Знай я такую штуку, — думал он, завистливо поглядывая
на Трамбляна, беседовавшего со Спичкиным об орденах, — я бы Владимира
нацепил.[99] Эх, не догадался!»
Только эта одна мысль и помучивала его. В остальном же он
был совершенно счастлив.
|