Perpetuum mobile
Судебный следователь Гришуткин, старик, начавший службу еще
в дореформенное время, и доктор Свистицкий, меланхолический господин, ехали на
вскрытие. Ехали они осенью по проселочной дороге. Темнота была страшная, лил
неистовый дождь.
— Ведь этакая подлость, — ворчал
следователь. — Не то что цивилизации и гуманности, даже климата
порядочного нет. Страна, нечего сказать! Европа тоже, подумаешь… Дождь-то,
дождь! Словно нанялся, подлец! Да вези ты, анафема, поскорей, если не хочешь,
чтобы я тебе, подлецу этакому, негодяю, все зубы выбил! — крикнул он
работнику, сидевшему на козлах.
— Странно, Агей Алексеич! — говорил доктор,
вздыхая и кутаясь в мокрую шубу. — Я даже не замечаю этой погоды. Меня
гнетет какое-то странное, тяжелое предчувствие. Вот-вот, кажется мне, стрясется
надо мной какое-то несчастие. А я верю в предчувствия и… жду. Всё может
случиться. Трупное заражение… смерть любимого существа…
— Хоть при Мишке-то постыдитесь говорить о
предчувствиях, баба вы этакая. Хуже того, что есть, не может быть. Этакий дождь
— чего хуже? Знаете что, Тимофей Васильич? Я более не в состоянии так ехать.
Хоть убейте, а не могу. Нужно остановиться где-нибудь переночевать… Кто тут
близко живет?
— Яван Яваныч Ежов, — сказал Мишка. — Сейчас
за лесом, только мостик переехать.
— Ежов? Валяй к Ежову! Кстати, давно уж не был у этого
старого грешника.
Проехали лес и мостик, повернули налево, потом направо и
въехали в большой двор председателя мирового съезда, отставного генерал-майора
Ежова.
— Дома! — сказал Гришуткин, вылезая из тарантаса и
глядя на окна дома, которые светились. — Это хорошо, что дома. И напьемся,
и наедимся, и выспимся… Хоть и дрянной человечишка, но гостеприимен, надо
отдать справедливость.
В передней встретил их сам Ежов, маленький, сморщенный
старик с лицом, собравшимся в колючий комок.
— Очень кстати, очень кстати, господа… — заговорил
он. — А мы только что сели ужинать и буженину едим, тридцать три
моментально. А у меня, знаете, товарищ прокурора сидит. Спасибо ему, ангелу,
заехал за мной. Завтра с ним на съезд ехать. У нас завтра съезд… тридцать три
моментально…
Гришуткин и Свистицкий вошли в зал. Там стоял большой стол,
уставленный закусками и винами. За одним прибором сидела дочь хозяина Надежда
Ивановна, молодая брюнетка, в глубоком трауре по недавно умершем муже; за
другим, рядом с ней, товарищ прокурора Тюльпанский, молодой человек с бачками и
множеством синих жилок на лице.
— Знакомы? — говорил Ежов, тыча во всех
пальцами. — Это вот прокурор, это — дочь моя…
Брюнетка улыбнулась и, прищурив глаза, подала новоприбывшим
руку.
— Итак… с дорожки, господа! — сказал Ежов, наливая
три рюмки. — Дерзайте, людие божии! И я выпью за компанию, тридцать три
моментально. Ну-с, будемте здоровы…
Выпили. Гришуткин закусил огурчиком и принялся за буженину.
Доктор выпил и вздохнул. Тюльпанский закурил сигару, попросив предварительно у
дамы позволения, причем оскалил зубы так, что показалось, будто у него во рту
по крайней мере сто зубов.
— Ну, что ж, господа? Рюмки-то ведь не ждут! А?
Прокурор! Доктор! За медицину! Люблю медицину. Вообще люблю молодежь, тридцать
три моментально. Что бы там ни говорили, а молодежь всегда будет идти впереди.
Ну-с, будемте здоровы.
Разговорились. Говорили все, кроме прокурора Тюльпанского,
который сидел, молчал и пускал через ноздри табачный дым. Было очевидно, что он
считал себя аристократом и презирал доктора и следователя. После ужина Ежов,
Гришуткин и товарищ прокурора сели играть в винт с болваном. Доктор и Надежда
Ивановна сели около рояля и разговорились.
— Вы на вскрытие едете? — начала хорошенькая
вдовушка. — Вскрывать мертвеца? Ах! Какую надо иметь силу воли, какой
железный характер, чтобы не морщась, не мигнув глазом, заносить нож и вонзать
его по рукоятку в тело бездыханного человека. Я, знаете ли, благоговею перед
докторами. Это особенные люди, святые люди. Доктор, отчего вы так
печальны? — спросила она.
— Предчувствие какое-то… Меня гнетет какое-то странное,
тяжелое предчувствие. Точно ждет меня потеря любимого существа.
— А вы, доктор, женаты? У вас есть близкие?
— Ни души. Я одинок и не имею даже знакомых. Скажите,
сударыня, вы верите в предчувствия?
— О, я верю в предчувствия.
И в то время, как доктор и вдовушка толковали о
предчувствиях, Ежов и следователь Гришуткин то и дело вставали из-за карт и
подходили к столу с закуской. В два часа ночи проигравшийся Ежов вдруг вспомнил
о завтрашнем съезде и хлопнул себя по лбу.
— Батюшки! Что же мы делаем?! Ах мы беззаконники,
беззаконники! Завтра чуть свет на съезд ехать, а мы играем! Спать, спать,
тридцать три моментально! Надька, марш спать! Объявляю заседание закрытым.
— Счастливы вы, доктор, что можете спать в такую
ночь! — сказала Надежда Ивановна, прощаясь с доктором. — Я не могу
спать, когда дождь барабанит в окна и когда стонут мои бедные сосны. Пойду
сейчас и буду скучать за книгой. Я не в состоянии спать. Вообще, если в
коридорчике на окне против моей двери горит лампочка, то это значит, что я не
сплю и меня съедает скука…
Доктор и Гришуткин в отведенной для них комнате нашли две
громадные постели, постланные на полу, из перин. Доктор разделся, лег и укрылся
с головой. Следователь разделся и лег, но долго ворочался, потом встал и
заходил из угла в угол. Это был беспокойнейший человек.
— Я всё про барыньку думаю, про вдовушку, — сказал
он. — Этакая роскошь! Жизнь бы отдал! Глаза, плечи, ножки в лиловых
чулочках… огонь баба! Баба — ой-ой! Это сейчас видно! И этакая красота
принадлежит чёрт знает кому — правоведу, прокурору! Этому жилистому дуралею,
похожему на англичанина! Не выношу, брат, этих правоведов! Когда ты с ней о
предчувствиях говорил, он лопался от ревности! Что говорить, шикарная женщина!
Замечательно шикарная! Чудо природы!
— Да, почтенная особа, — сказал доктор, высовывая
голову из-под одеяла. — Особа впечатлительная, нервная, отзывчивая, такая
чуткая. Мы вот с вами сейчас уснем, а она, бедная, не может спать. Ее нервы не
выносят такой бурной ночи. Она сказала мне, что всю ночь напролет будет скучать
и читать книжку. Бедняжка! Наверное, у ней теперь горит лампочка…
— Какая лампочка?
— Она сказала, что если около ее двери на окне горит
лампочка, то это значит, что она не спит.
— Она тебе это сказала? Тебе?
— Да, мне.
— В таком случае я тебя не понимаю! Ведь ежели она это
тебе сказала, то значит ты счастливейший из смертных! Молодец, доктор!
Молодчина! Хвалю, друг! Хоть и завидую, но хвалю! Не так, брат, за тебя рад,
как за правоведа, за этого рыжего каналью! Рад, что ты ему рога наставишь! Ну,
одевайся! Марш!
Гришуткин, когда бывал пьян, всем говорил «ты».
— Выдумываете вы, Агей Алексеич! Бог знает что, право…
— застенчиво отвечал доктор.
— Ну, ну… не разговаривай, доктор! Одевайся и валяй…
Как, бишь, это поется в «Жизни за царя»?[105] И
на пути любви денек срываем мы как бы цветок… Одевайся, душа моя. Да ну же!
Тимоша! Доктор! Да ну же, скотина!
— Извините, я вас не понимаю.
— Да что же тут не понимать! Астрономия тут, что ли?
Одевайся и иди к лампочке, вот и всё понятие.
— Странно, что вы такого нелестного мнения об этой
особе и обо мне.
— Да брось ты философствовать! — рассердился
Гришуткин. — Неужели ты можешь еще колебаться? Ведь это цинизм!
Он долго убеждал доктора, сердился, умолял, даже становился
на колени и кончил тем, что громко выбранился, плюнул и повалился в постель. Но
через четверть часа вдруг вскочил и разбудил доктора.
— Послушайте! Вы решительно отказываетесь идти к
ней? — спросил он строго.
— Ах… зачем я пойду? Какой вы беспокойный человек, Агей
Алексеич! С вами ездить на вскрытие — это ужасно!
— Ну так, чёрт вас возьми, я пойду к ней! Я… я не хуже
какого-нибудь правоведа или бабы доктора. Пойду!
Он быстро оделся и пошел к двери.
Доктор вопросительно поглядел на него, как бы не понимая,
потом вскочил.
— Вы, полагаю, это шутите? — спросил он, загораживая
Гришуткину дорогу.
— Некогда мне с тобой разговаривать… Пусти!
— Нет, я не пущу вас, Агей Алексеич. Ложитесь спать… Вы
пьяны!
— По какому это праву ты, эскулап, меня не пустишь?
— По праву человека, который обязан защитить
благородную женщину. Агей Алексеич, опомнитесь, что вы хотите делать! Вы
старик! Вам шестьдесят семь лет!
— Я старик? — обиделся Гришуткин. — Какой это
негодяй сказал тебе, что я старик?
— Вы, Агей Алексеич, выпивши и возбуждены. Нехорошо! Не
забывайте, что вы человек, а не животное! Животному прилично подчиняться
инстинкту, а вы царь природы, Агей Алексеич!
Царь природы побагровел и сунул руки в карманы.
— Последний раз спрашиваю: пустишь ты меня или
нет? — крикнул он вдруг пронзительным голосом, точно кричал в поле на
ямщика. — Каналья!
Но тотчас же он сам испугался своего голоса и отошел от
двери к окну. Он хотя был и пьян, но ему стало стыдно этого своего
пронзительного крика, который, вероятно, разбудил всех в доме. После некоторого
молчания к нему подошел доктор и тронул его за плечо. Глаза доктора были
влажны, щеки пылали…
— Агей Алексеич! — сказал он дрожащим
голосом. — После резких слов, после того, как вы, забыв всякое приличие,
обозвали меня канальей, согласитесь, нам уже нельзя оставаться под одной
крышей. Я вами страшно оскорблен… Допустим, что я виноват, но… в чем я, в
сущности, виноват? Дама честная, благородная, и вдруг вы позволяете себе
подобные выражения. Извините, мы более не товарищи.
— И отлично! Не надо мне таких товарищей.
— Я уезжаю сию минуту, больше оставаться я с вами не
могу, и… надеюсь, мы больше не встретимся.
— Вы уедете на чем-с?
— На своих лошадях.
— А я на чем же уеду? Вы что же это! До конца хотите
подличать? Вы меня привезли на ваших лошадях, на ваших же обязаны и увезти.
— Я вас довезу, если угодно. Только сейчас… Я сейчас
еду. Я так взволнован, что больше не могу здесь оставаться.
Затем Гришуткин и Свистицкий молча оделись и вышли на двор.
Разбудили Мишку, потом сели в тарантас и поехали…
— Циник… — бормотал всю дорогу следователь. — Если
не умеешь обращаться с порядочными женщинами, то сиди дома, не бывай в домах,
где женщины…
Себя ли это бранил он или доктора, трудно было понять. Когда
тарантас остановился около его квартиры, он спрыгнул и, скрываясь за воротами,
проговорил:
— Не желаю быть знакомым!
Прошло три дня. Доктор, окончив свою визитацию, лежал у себя
на диване и, от нечего делать, читал в «Календаре для врачей»[106] фамилии петербургских и московских
докторов, стараясь отыскать самую звучную и красивую. На душе у него было тихо,
хорошо, плавно, как на небе, в синеве которого неподвижно стоит жаворонок, и
это благодаря тому, что в прошлую ночь он видел во сне пожар, что означало
счастье. Вдруг послышался шум подъехавших саней (выпал снежок), и на пороге
показался следователь Гришуткин. Это был неожиданный гость. Доктор поднялся и
поглядел на него сконфуженно и со страхом. Гришуткин кашлянул, потупил глаза и
медленно направился к дивану.
— Я приехал извиниться, Тимофей Васильич, — начал
он. — Я был по отношению к вам немножко нелюбезен и даже, кажется, сказал
вам какую-то неприятность. Вы, конечно, поймете мое тогдашнее возбужденное
состояние, вследствие наливки, выпитой у той старой канальи, и извините…
Доктор привскочил и, со слезами на глазах, пожал протянутую
руку.
— Ах… помилуйте! Марья, чаю!
— Нет, не надо чаю… Некогда. Вместо чаю, если можно,
прикажите квасу подать. Выпьем квасу и поедем труп вскрывать.
— Какой труп?
— Да всё тот же унтер-офицерский, который тогда ездили
вскрывать, да не доехали.
Гришуткин и Свистицкий выпили квасу и поехали на вскрытие.
— Конечно, я извиняюсь, — говорил доро?гой
следователь, — я тогда погорячился, но всё же, знаете ли, обидно, что вы
не наставили рогов этому прокурору… ккканалье.
Проезжая через Алимоново, они увидели около трактира
ежовскую тройку…
— Ежов тут! — сказал Гришуткин. — Его лошади.
Зайдемте, повидаемся… Выпьем зельтерской воды и кстати на сиделочку поглядим.
Тут знаменитая сиделка! Баба ой-ой! Чудо природы!
Путники вылезли из саней и пошли в трактир. Там сидели Ежов
и Тюльпанский и пили чай с клюквенным морсом.
— Вы куда? Откуда? — удивился Ежов, увидев
Гришуткина и доктора.
— На вскрытие всё ездим, да никак не доедем. В
заколдованный круг попали. А вы куда?
— Да на съезд, батенька!
— Зачем так часто? Ведь вы третьего дня ездили!
— Кой чёрт, ездили… У прокурора зубы болели, да и я не
в себе как-то был все эти дни. Ну, что пить будете? Присаживайтесь, тридцать
три моментально. Водки или пива? Дай-ка нам, брат сиделочка, того и другого.
Ах, что за сиделка!
— Да, знаменитая сиделка, — согласился следователь. —
Замечательная сиделка. Баба ой-ой-ой!
Через два часа из трактира вышел докторский Мишка и сказал
генеральскому кучеру, чтобы тот распряг и поводил лошадей.
— Барин велел… В карты засели! — сказал он и
махнул рукой. — Теперь до завтраго отсюда не выберемся. Н-ну, и исправник
едет! Стало быть, до послезавтра тут сидеть будем!
К трактиру подкатил исправник. Узнав ежовских лошадей, он
приятно улыбнулся и вбежал по лесенке…
|
