Весь в дедушку
Душная ночь, с открытыми настежь окнами, с блохами и
комарами. Жажда, как после селедки. Я лежу на своей кровати, ворочаюсь с боку
на бок и стараюсь уснуть. За стеной, в другой комнате не спит и ворочается мой
дедушка, отставной генерал, живущий у меня на хлебах. Обоих нас кусают блохи, и
оба мы сердимся на них и ворчим. Дедушка кряхтит, сопит и шуршит своим
накрахмаленным колпаком.
— Безумец! — бормочет он. — Ммо… молокосос!
Мало тебя пороли, бессмысленный молодой человек!
— Кого это вы, дедушка?
— Известно кого… Поблажку вам дают, балуют, не
взыскивают с вас… (Дедушка втягивает в себя воздух и разражается старческим
кашлем.) Прогнать бы тебя сквозь строй разика три, так ты понял бы… Почему не
купил персидского порошку? Почему, я тебя спрашиваю? Леность? Нерадение?
— Дедушка, вы не даете мне спать! Замолчите!
— Не рассуждать! Понимай, с кем разговариваешь!
(Дедушка громко чешется и возвышает голос.) Повторяю: почему ты не купил
персидского порошку? И как ты смеешь, милостивый государь, позволять себе такие
возмутительные поступки, что на тебя даже поступают жалобы? А? Вчера полковник
Дубякин жаловался, что ты у него жену увез! Кто это тебе позволил? И какое ты
имеешь право?
Дедушка долго бранит меня и с брани переходит на мораль:
седьмая заповедь, брачные основы и пр.
— Всё это я понимаю лучше вас, дедушка, — говорю
я. — Каюсь, меня мучает совесть, но ничего я не могу с собой поделать.
Весь в вас! С кровью и плотью унаследовал от вас и все ваши добродетели. Трудно
бороться с наследственностью!
— Я… я чужих жен не трогал… Выдумываешь!
— Будто бы? А лет десять тому назад, когда вам было
шестьдесят лет, припомните-ка, вы увезли у ближнего не жену, не соломенную
вдову, а невесту! Вспомните-ка Ниночку.
— Я того… я венчался…
— Еще бы! Ниночку воспитывали, лелеяли и готовили
совсем не для шестидесятилетнего старца. На этой умнице и красавице женился бы
любой добрый молодец, и у нее уже был подходящий жених, а вы пришли со своим
чином и деньгами, попугали родителей и вскружили семнадцатилетней девочке
голову разной мишурой. Как она плакала, когда венчалась с вами! Как каялась
потом, бедняжка! И с пьяницей-поручиком бежала потом, только чтоб от вас подальше…
Гусь вы, дедушка!
— Постой… постой… Это не твое дело… Вот ежели бы тебя
разиков пять сквозь строй, так ты бы не того… не ограбил бы сестру свою Дашу…
Обидчик… За что ты у нее сто десятин оттягал?
— С вас пример взял. Весь в вас, дедушка! У вас научился
грабастать! Помните, когда вы служили в интендантстве, потом когда вас
назначили в Уфимскую губернию и…
И долго этак мы спорим. Дедушка обвиняет меня в двадцати
преступлениях, и все двадцать я сваливаю на родовое, на наследственность.
Наконец дедушка хрипнет и начинает от злости царапать стену.
— Вот что, дедушка, — говорю я. — Нам долго
так не уснуть. Давайте-ка выкупаемся и водочки выпьем. Отлично уснем!
Дедушка, сердито шамкая губами, одевается, и мы идем к
речке. Ночь хорошая, лунная. Выкупавшись, мы возвращаемся к себе. Графинчик
стоит на столе. Я наливаю две рюмки. Дедушка берет одну рюмку, крестится и
говорит:
— Вот ежели бы тебя… разиков десять сквозь строй…
понимал бы тогда! Пья… пьяница!
Проворчав, дедушка сердито выпивает и закусывает колбасой. Я
тоже — потому что унаследовал любовь к спиртным напиткам — выпиваю и иду спать.
И этак у нас каждую ночь.
|
