Вор
Пробило двенадцать. Федор Степаныч накинул на себя шубу и
вышел на двор. Его охватило сыростью ночи… Дул сырой, холодный ветер, с темного
неба моросил мелкий дождь. Федор Степаныч перешагнул через полуразрушенный
забор и тихо пошел вдоль по улице. А улица широкая, что твоя площадь; редки в
Европейской России такие улицы. Ни освещения, ни тротуаров… даже намеков нет на
эту роскошь.
У заборов и стен мелькали темные силуэты горожан, спешивших
в церковь. Впереди Федора Степаныча шлепали по грязи две фигуры. В одной из
них, маленькой и сгорбленной, он узнал здешнего доктора, единственного на весь
уезд «образованного человека». Старик-доктор не брезговал знакомством с ним и
всегда дружелюбно вздыхал, когда глядел на него. На этот раз старик был в
форменной старомодной треуголке, и голова его походила на две утиные головы,
склеенные затылками. Из-под фалды его шубенки болталась шпага. Рядом с ним
двигался высокий и худой человек, тоже в треуголке.
— Христос воскрес, Гурий Иваныч! — остановил
доктора Федор Степаныч.
Доктор молча пожал ему руку и отпахнул кусочек шубы, чтобы
похвастать перед ссыльным петличкой, в которой болтался «Станислав».
— А я, доктор, после заутрени хочу к вам
пробраться, — сказал Федор Степаныч. — Вы уж позвольте мне у вас
разговеться… Прошу вас… Я, бывало, там в эту ночь всегда в семье
разговлялся. Воспоминанием будет…
— Едва ли это будет удобно… — сконфузился
доктор. — У меня семейство, знаете ли… жена… Вы хотя и тово… но все-таки
не тово… Все-таки предубеждение! Я, впрочем, ничего… Кгм… Кашель…
— А Барабаев? — проговорил Федор Степаныч, кривя
рот и желчно ухмыляясь. — Барабаева со мной вместе судили, вместе нас
выслали, а между тем он у вас каждый день обедает и чай пьет. Он больше украл, вот
что!..
Федор Степаныч остановился и прислонился к мокрому забору:
пусть пройдут. Далеко впереди него мелькали огоньки. Потухая и вспыхивая, они
двигались по одному направлению.
«Крестный ход, — подумал ссыльный. — Как и там,
у нас…»
От огоньков несся звон. Колокола-тенора заливались
всевозможными голосами и быстро отбивали звуки, точно спешили куда-нибудь.
«Первая Пасха здесь, в этом холоде, — подумал Федор
Степаныч, — и… не последняя. Скверно! А там теперь, небось…»
И он задумался о «там»… Там теперь под ногами не
грязный снег, не холодные лужи, а молодая зелень; там ветер не бьет по лицу,
как мокрая тряпка, а несет дыхание весны… Небо там темное, но звездное, с белой
полосой на востоке… Вместо этого грязного забора зеленый палисадник и его домик
с тремя окнами. За окнами светлые, теплые комнаты. В одной из них стол,
покрытый белой скатертью, с куличами, закусками, водками…
«Хорошо бы теперь хватить тамошней водки! Здесь дрянная
водка, пить нельзя…»
Наутро глубокий, хороший сон, за сном визиты, выпивка…
Вспомнил он, разумеется, и Олю с ее кошачьей, плаксивой, хорошенькой рожицей.
Теперь она спит, должно быть, и не снится он ей. Эти женщины скоро утешаются.
Не будь Оли, не был бы он здесь. Она подкузьмила его, глупца. Ей нужны были
деньги, нужны ужасно, до болезни, как и всякой моднице! Без денег она не могла
ни жить, ни любить, ни страдать…
«— А если меня в Сибирь сошлют? — спросил он ее. —
Пойдешь со мной?»
«— Разумеется! Хоть на край света!»
Он украл, попался и пошел в эту Сибирь, а Оля смалодушествовала,
не пошла, разумеется. Теперь ее глупая головка утопает в мягкой кружевной
подушке, а ноги далеко от грязного снега.
«На суд разодетой явилась и ни разу не взглянула даже…
Смеялась, когда защитник острил… Убить мало…»
И эти воспоминания сильно утомили Федора Степаныча. Он
утомился, заболел, точно всем телом думал. Ноги его ослабели, подогнулись, и не
хватило сил идти в церковь, к родной заутрене… Он воротился домой и, не снимая
шубы и сапог, повалился на постель.
Над его кроватью висела клетка с птицей. Та и другая
принадлежали хозяину. Птица какая-то странная, с длинным носом, тощая, ему
неизвестная. Крылья у нее подрезаны, на голове повырваны перья. Кормят ее
какой-то кислятиной, от которой воняет на всю комнату. Птица беспокойно
возилась в клетке, стучала носом о жестянку с водой и пела то скворцом, то
иволгой…
«Спать не дает! — подумал Федор Степаныч. —
Чёррт…»
Он поднялся и потряс рукой клетку. Птица замолчала. Ссыльный
лег и о край кровати стащил с себя сапоги. Через минуту птица опять завозилась.
Кусочек кислятины упал на его голову и повис в волосах.
— Ты не перестанешь? Не замолчишь? Тебя еще
недоставало!
Федор Степаныч вскочил, рванул с остервенением клетку и
швырнул ее в угол. Птица замолчала.
Но минут через десять она, показалось ссыльному, вышла из
угла на средину комнаты и завертела носом в глиняном полу… Нос, как буравчик…
Вертела, вертела, и нет конца ее носу. Захлопали крылья, и ссыльному
показалось, что он лежит на полу и что по его вискам хлопают крылья… Нос,
наконец, поломался, и всё ушло в перья… Ссыльный забылся…
— Ты за што это тварь убил, душегубец? — услышал
он под утро.
Федор Степаныч раскрыл глаза и увидел пред собой
хозяина-раскольника, юродивого старца. Лицо хозяина дрожало от гнева и было
покрыто слезами.
— За што ты, окаянный, убил мою пташку? Певунью-то мою
за што ты убил, сатана чёртова? А? Кого это ты? За што такое? Глаза твои
бесстыжие, пес лютый! Уходи из моего дома, и чтоб духу твоего здесь не было!
Сею минутою уходи! Сичас!
Федор Степаныч надел шубу и вышел на улицу. Утро было серое,
пасмурное… Глядя на свинцовое небо, не верилось, чтобы высоко за ним могло
сиять солнце. Дождь продолжал еще моросить…
— Бон-жур! С праздником, мон-шер! — услышал
ссыльный, выйдя за ворота.
Мимо ворот на новенькой пролетке катил его земляк Барабаев.
Земляк был в цилиндре и под зонтиком.
«Визиты делает! — подумал Федор Степаныч. — И тут,
скотина, сумел примазаться… Знакомых имеет… Было б и мне побольше украсть!»
Подходя к церкви, Федор Степаныч услыхал другой голос, на
этот раз женский. Навстречу ему ехал почтовый тарантас, набитый чемоданами.
Из-за чемоданов выглядывала женская головка.
— Где здесь… Батюшки, Федор Степаныч! Вы ли это? —
запищала головка.
Ссыльный подбежал к тарантасу, впился глазами в головку,
узнал, схватил за руку…
— Неужели я не сплю?! Что такое? Ко мне?! Надумала,
Оля?
— Где здесь Барабаев живет?
— А на что тебе Барабаев?
— Он меня выписал… Две тысячи, вообрази, прислал… По
триста в месяц, кроме того, буду получать. Есть здесь театры?..
До самого вечера шатался ссыльный по городу и искал
квартиры. Дождь лил весь день, и не показывалось солнце.
«Неужели эти звери могут жить без солнца? — думал он,
меся ногами жидкий снег. — Веселы, довольны без солнца! Впрочем, у них
свой вкус».
|
