Случай с классиком
Собираясь идти на экзамен греческого языка, Ваня Оттепелев
перецеловал все иконы. В животе у него перекатывало, под сердцем веяло холодом,
само сердце стучало и замирало от страха перед неизвестностью. Что-то ему будет
сегодня? Тройка или двойка? Раз шесть подходил он к мамаше под благословение, а
уходя, просил тетю помолиться за него. Идя в гимназию, он подал нищему две
копейки, в расчете, что эти две копейки окупят его незнания и что ему, бог
даст, не попадутся числительные с этими тессараконта и октокайдека.[44]
Воротился он из гимназии поздно, в пятом часу. Пришел и
бесшумно лег. Тощее лицо его было бледно. Около покрасневших глаз темнели
круги.
— Ну, что? Как? Сколько получил? — спросила
мамаша, подойдя к кровати.
Ваня замигал глазами, скривил в сторону рот и заплакал.
Мамаша побледнела, разинула рот и всплеснула руками. Штанишки, которые она
починяла, выпали у нее из рук.
— Чего же ты плачешь? Не выдержал, стало быть? —
спросила она.
— По… порезался… Двойку получил…
— Так и знала! И предчувствие мое такое было! —
заговорила мамаша. — Ох, господи! Как же ты это не выдержал? Отчего? По
какому предмету?
— По греческому… Я, мамочка… Спросили меня, как будет
будущее от «феро», а я… я вместо того, чтоб сказать «ойсомай», сказал
«опсомай». Потом… потом… облеченное ударение не ставится, если последний слог
долгий, а я… я оробел… забыл, что альфа тут долгая… взял да и поставил
облеченное. Потом Артаксерксов велел перечислить энклитические частицы… Я
перечислял и нечаянно местоимение впутал… Ошибся… Он и поставил двойку…
Несчастный… я человек… Всю ночь занимался… Всю эту неделю в четыре часа
вставал…
— Нет, не ты, а я у тебя несчастная, подлый мальчишка!
Я у тебя несчастная! Щепку ты из меня сделал, ирод, мучитель, злое мое произволение!
Плачу за тебя, за дрянь этакую непутящую, спину гну, мучаюсь и, можно сказать,
страдаю, а какое от тебя внимание? Как ты учишься?
— Я… я занимаюсь. Всю ночь… Сами видели…
— Молила бога, чтоб смерть мне послал, не посылает,
грешнице… Мучитель ты мой! У других дети, как дети, а у меня один-единственный
— и никакой точки от него, никакого пути. Бить тебя? Била бы, да где же мне сил
взять? Где же, божья матерь, сил взять?
Мамаша закрыла лицо полой кофточки и зарыдала. Ваня
завертелся от тоски и прижал свой лоб к стене. Вошла тетя.
— Ну, вот… Предчувствие мое… — заговорила она, сразу
догадавшись, в чем дело, бледнея и всплескивая руками. — Всё утро тоска…
Ну-у, думаю, быть беде… Оно вот так и вышло…
— Разбойник мой, мучитель! — проговорила мамаша.
— Чего же ты его ругаешь? — набросилась на нее
тетя, нервно стаскивая со своей головки платочек кофейного цвета. — Нешто
он виноват? Ты виноватая! Ты! Ну, с какой стати ты его в эту гимназию отдала?
Что ты за дворянка такая? В дворяне лезете? А-а-а-а… Как же, беспременно, так
вот вас и сделают дворянами! А было бы вот, как я говорила, по торговой бы
части… в контору-то, как мой Кузя… Кузя-то, вот, пятьсот в год получает.
Пятьсот — шутка ли? И себя ты замучила, и мальчишку замучила ученостью этой,
чтоб ей пусто было. Худенький, кашляет… погляди: тринадцать лет ему, а вид у
него, точно у десятилетнего.
— Нет, Настенька, нет, милая! Мало я его била, мучителя
моего! Бить бы нужно, вот что! У-у-у… иезуит, магомет, мучитель мой! —
замахнулась она на сына. — Пороть бы тебя, да силы у меня нет. Говорили
мне прежде, когда он еще мал был: «Бей, бей»… Не послушала, грешница. Вот и
мучаюсь теперь. Постой же! Я тебя выдеру! Постой…
Мамаша погрозила мокрым кулаком и, плача, пошла в комнату
жильца. Ее жилец, Евтихий Кузьмич Купоросов, сидел у себя за столом и читал
«Самоучитель танцев». Евтихий Кузьмич — человек умный и образованный. Он
говорит в нос, умывается с мылом, от которого пахнет чем-то таким, от чего
чихают все в доме, кушает он в постные дни скоромное и ищет образованную
невесту, а потому считается самым умным жильцом. Поет он тенором.
— Батюшка! — обратилась к нему мамаша, заливаясь
слезами. — Будьте столь благородны, посеките моего… Сделайте милость! Не
выдержал, горе мое! Верите ли, не выдержал! Не могу я наказывать, по слабости
моего нездоровья… Посеките его заместо меня, будьте столь благородны и
деликатны, Евтихий Кузьмич! Уважьте больную женщину!
Купоросов нахмурился и выпустил сквозь ноздри глубочайший
вздох. Он подумал, постучал пальцами по столу и, еще раз вздохнув, пошел к
Ване.
— Вас, так сказать, учат! — начал он. —
Образовывают, ход дают, возмутительный молодой человек! Вы почему?
Он долго говорил, сказал целую речь. Упомянул о науке, о
свете и тьме.
— Н-да-с, молодой человек!
Кончив речь, он снял с себя ремень и потянул Ваню за руку.
— С вами иначе нельзя! — сказал он.
Ваня покорно нагнулся и сунул свою голову в его колени.
Розовые, торчащие уши его задвигались по новым триковым брюкам с коричневыми
лампасами…
Ваня не издал ни одного звука. Вечером, на семейном совете,
решено было отдать его по торговой части.
|
