Двое в одном
Не верьте этим иудам, хамелеонам! В наше время легче
потерять веру, чем старую перчатку, — и я потерял!
Был вечер. Я ехал на конке. Мне, как лицу
высокопоставленному, не подобает ездить на конке, но на этот раз я был в
большой шубе и мог спрятаться в куний воротник. Да и дешевле, знаете… Несмотря
на позднее и холодное время, вагон был битком набит. Меня никто не узнал. Куний
воротник делал из меня incognito. Я ехал, дремал и рассматривал сих малых…
«Нет, это не он! — думал я, глядя на одного маленького
человечка в заячьей шубенке. — Это не он! Нет, это он! Он!»
Думал я, верил и не верил своим глазам…
Человечек в заячьей шубенке ужасно походил на Ивана
Капитоныча, одного из моих канцелярских… Иван Капитоныч — маленькое,
пришибленное, приплюснутое создание, живущее для того только, чтобы поднимать
уроненные платки и поздравлять с праздником. Он молод, но спина его согнута в
дугу, колени вечно подогнуты, руки запачканы и по швам… Лицо его точно дверью
прищемлено или мокрой тряпкой побито. Оно кисло и жалко; глядя на него, хочется
петь «Лучинушку» и ныть. При виде меня он дрожит, бледнеет и краснеет, точно я
съесть его хочу или зарезать, а когда я его распекаю, он зябнет и трясется
всеми членами.
Приниженнее, молчаливее и ничтожнее его я не знаю никого
другого. Даже и животных таких не знаю, которые были бы тише его…
Человечек в заячьей шубенке сильно напоминал мне этого Ивана
Капитоныча: совсем он! Только человечек не был так согнут, как тот, не казался
пришибленным, держал себя развязно и, что возмутительнее всего, говорил с
соседом о политике. Его слушал весь вагон.
— Гамбетта помер! — говорил он, вертясь и махая
руками. — Это Бисмарку на руку. Гамбетта ведь был себе на уме! Он воевал
бы с немцем и взял бы контрибуцию, Иван Матвеич! Потому что это был гений. Он был
француз, но у него была русская душа. Талант!
Ах ты, дрянь этакая!
Когда кондуктор подошел к нему с билетами, он оставил
Бисмарка в покое.
— Отчего это у вас в вагоне так темно? —
набросился он на кондуктора. — У вас свечей нет, что ли? Что это за беспорядки?
Проучить вас некому! За границей вам задали бы! Не публика для вас, а вы для
публики! Чёрт возьми! Не понимаю, чего это начальство смотрит!
Через минуту он требовал от нас, чтобы мы все подвинулись.
— Подвиньтесь! Вам говорят! Дайте мадаме место! Будьте
повежливей! Кондуктор! Подите сюда, кондуктор! Вы деньги берете, дайте же
место! Это подло!
— Здесь курить не велено! — крикнул ему кондуктор.
— Кто это не велел? Кто имеет право? Это посягательство
на свободу! Я никому не позволю посягать на свою свободу! Я свободный человек!
Ах ты, тварь этакая! Я глядел на его рожицу и глазам не
верил. Нет, это не он! Не может быть! Тот не знает таких слов, как «свобода» и
«Гамбетта».
— Нечего сказать, хороши порядки! — сказал он,
бросая папиросу. — Живи вот с этакими господами! Они помешаны на форме, на
букве! Формалисты, филистеры! Душат!
Я не выдержал и захохотал. Услышав мой смех, он мельком
взглянул на меня, и голос его дрогнул. Он узнал мой смех и, должно быть, узнал
мою шубу. Спина его мгновенно согнулась, лицо моментально прокисло, голос
замер, руки опустились по швам, ноги подогнулись. Моментально изменился! Я уже
более не сомневался: это был Иван Капитоныч, мой канцелярский. Он сел и спрятал
свой носик в заячьем меху.
Теперь я посмотрел на его лицо.
«Неужели, — подумал я, — эта пришибленная,
приплюснутая фигурка умеет говорить такие слова, как „филистер“ и „свобода“? А?
Неужели? Да, умеет. Это невероятно, но верно… Ах ты, дрянь этакая!»
Верь после этого жалким физиономиям этих хамелеонов!
Я уж больше не верю. Шабаш, не надуешь!
|