Лист
(Кое-что пасхальное)
Передняя. В углу ломберный столик. На столике лист серой
казенной бумаги, чернильница с пером и песочница. Из угла в угол шагает
швейцар, алчущий и жаждущий. На сытом рыле его написано корыстолюбие, в
карманах позванивают плоды лихоимства. В десять часов начинает вползать с улицы
в переднюю маленький человек, или, как изволит называть его —ство, «субъект».
Субъект вползает, подходит на цыпочках к столу, робко берет в дрожащую руку
перо и выводит на сером листе свою негромкую фамилию. Выводит он долго, с
чувством, с толком, точно чистописанию учится… Набирает чернил на перо
чуть-чуть, немножечко, раз пять: капнуть боится. Сделай он кляксу и… всё
погибло! (Был однажды такой случай… Впрочем, некогда…) Росчерка он не
подмахивает: ни-ни… И «ер» вырисовывает. Кончив чистописание, он долго глядит
на свою каллиграфию, ищет ошибки и, не найдя таковой, вытирает на лбу пот.
— Христос воскрес! — обращается он к швейцару.
Нафабренные усы приходят в троекратное соприкосновение с
колючими усами… Раздаются звуки поцелуя, и в карман цербера с приятным звоном
падает новая «малая толика». За первым субъектом вползает другой, за этим
третий… и так до часу. Лист со всех сторон покрывается подписями. В четвертом
часу цербер несет его в апартаменты. Старичок берет его в руки и начинает
считать.
— Все… Но, однако, что это значит? Пс! Тут, эээ… я не
вижу ни одного знакомого почерка! Тут один чей-то почерк! Какой-то каллиграф
писал! Наняли каллиграфа, тот и подписался за них! Хороши, нечего сказать!
Трудно им было самим прийти и поздравить! А-ах! Что я им худого сделал? За что
они меня так не уважают? (Пауза.) Эээ… Максим! Поезжай, братец, к экзекутору и т.
д. …
* * * *
Одиннадцать часов. Молодой человек с кокардой на дне фуражки
вспотел, тяжело дышит, красен… Он взбирается по бесконечной лестнице на пятый
этаж… Взобравшись, он с остервенением дергает за звонок. Ему отворяет молодая
женщина.
— Ваш Иван Капитоныч дома? — спрашивает молодой
человек, задыхаясь от усталости. — Ох! Скажите ему, чтобы он как можно
скорей бежал к его —ству опять расписываться! Украли тот лист! Ох… Нужно теперь
новый лист… Скорей!!
— Кто же это украл? Кому он нужен?
— Его чертовка… эта… фффф… Его экономка стянула! Бумагу
собирает, на пуды продает… Сквалыжная баба, чтоб ей ни дна ни покрышки! Однако
мне к восьмерым еще бежать нужно… Прощайте!
* * * *
Еще передняя… Стол и лист. В углу на табурете сидит швейцар,
старый, как «Сын отечества»[36],
и худой, как щепка… В одиннадцать часов открывается дверь из апартаментов.
Высовывается лысая голова.
— Что, еще никого не было, Ефимушка? — спрашивает
голова.
— Никого-с, ваше —ство…
В первом часу высовывается та же голова.
— Что, еще никого не было, Ефимушка?
— Ни единой души, ваше —ство!
— Гм… Ишь ты… Гм…
Во втором часу — то же, в третьем — то же… В четвертом из
апартаментов высовывается всё туловище, с ногами и руками. Старичок подходит к
столику и долго глядит на пустой лист. На лице его написана великая скорбь.
— Гм… не то, что в прошлые годы, Ефимушка! —
говорит он, вздыхая. — Так… Гм… И на лбу, значит, роковые слова: «В
отставке»!!! У Некрасова, кажется, так…[37] Чтоб
моя старуха не смеялась надо мной, давай хоть мы распишемся за них!.. Бери
перо…
|
