Трагик
Был бенефис трагика Феногенова.
Давали «Князя Серебряного».[58] Сам
бенефициант играл Вяземского, антрепренер Лимонадов — Дружину Морозова, г-жа
Беобахтова — Елену… Спектакль вышел на славу. Трагик делал буквально чудеса. Он
похищал Елену одной рукой и держал ее выше головы, когда проносил через сцену.
Он кричал, шипел, стучал ногами, рвал у себя на груди кафтан. Отказываясь от
поединка с Морозовым, он трясся всем телом, как в действительности никогда не
трясутся, и с шумом задыхался. Театр дрожал от аплодисментов. Вызовам не было
конца. Феногенову поднесли серебряный портсигар и букет с длинными лентами.
Дамы махали платками, заставляли мужчин аплодировать, многие плакали… Но более
всех восторгалась игрой и волновалась дочь исправника Сидорецкого, Маша. Она
сидела в первом ряду кресел, рядом со своим папашей, не отрывала глаз от сцены
даже в антрактах и была в полном восторге. Ее тоненькие ручки и ножки дрожали,
глазки были полны слез, лицо становилось всё бледней и бледней. И не мудрено:
она была в театре первый раз в жизни!
— Как хорошо они представляют! Как отлично! —
обращалась она к своему папаше-исправнику всякий раз, когда опускался
занавес. — Как хорош Феногенов!
И если бы папаша мог читать на лицах, он прочел бы на
бледном личике своей дочки восторг, доходящий до страдания. Она страдала и от
игры, и от пьесы, и от обстановки. Когда в антракте полковой оркестр начинал
играть свою музыку, она в изнеможении закрывала глаза.
— Папа! — обратилась она к отцу в последнем
антракте. — Пойди на сцену и скажи им всем, чтобы приходили к нам завтра
обедать!
Исправник пошел за сцену, похвалил там всех за хорошую игру
и сказал г-же Беобахтовой комплимент:
— Ваше красивое лицо просится на полотно. О, зачем я не
владею кистью!
И шаркнул ногой, потом пригласил артистов к себе на обед.
— Все приходите, кроме женского пола, — шепнул
он. — Актрис не надо, потому что у меня дочка.
На другой день у исправника обедали артисты. Пришли только
антрепренер Лимонадов, трагик Феногенов и комик Водолазов; остальные сослались
на недосуг и не пришли. Обед прошел не скучно. Лимонадов всё время уверял
исправника, что он его уважает и вообще чтит всякое начальство, Водолазов
представлял пьяных купцов и армян, а Феногенов, высокий, плотный малоросс (в
паспорте он назывался Кныш) с черными глазами и нахмуренным лбом,
продекламировал «У парадного подъезда» и «Быть или не быть?». Лимонадов со
слезами на глазах рассказал о свидании своем с бывшим губернатором генералом
Канючиным. Исправник слушал, скучал и благодушно улыбался. Несмотря даже на то,
что от Лимонадова сильно пахло жжеными перьями, а на Феногенове был чужой фрак
и сапоги с кривыми каблуками, он был доволен. Они нравились его дочке, веселили
ее, и этого ему было достаточно! А Маша глядела на артистов, не отрывала от них
глаз ни на минуту. Никогда ранее она не видала таких умных, необыкновенных
людей!
Вечером исправник и Маша опять были в театре. Через неделю
артисты опять обедали у начальства и с этого раза стали почти каждый день
приходить в дом исправника, то обедать, то ужинать, и Маша еще сильнее привязалась
к театру и стала бывать в нем ежедневно.
Она влюбилась в трагика Феногенова. В одно прекрасное утро,
когда исправник ездил встречать архиерея, она бежала с труппой Лимонадова и на
пути повенчалась со своим возлюбленным. Отпраздновав свадьбу, артисты сочинили
длинное, чувствительное письмо и отправили его к исправнику. Сочиняли все
разом.
— Ты ему мотивы, мотивы ты ему! — говорил
Лимонадов, диктуя Водолазову. — Почтения ему подпусти… Они, чинодралы,
любят это. Надбавь чего-нибудь этакого… чтоб прослезился…
Ответ на это письмо был самый неутешительный. Исправник
отрекался от дочери, вышедшей, как он писал, «за глупого, праздношатающегося
хохла, не имеющего определенных занятий».
И на другой день после того, как пришел этот ответ, Маша
писала своему отцу:
«Папа, он бьет меня! Прости нас!»
Он бил ее, бил за кулисами в присутствии Лимонадова, прачки
и двух ламповщиков! Он помнил, как за четыре дня до свадьбы, вечером, сидел он
со всей труппой в трактире «Лондон»; все говорили о Маше, труппа советовала ему
«рискнуть», а Лимонадов убеждал со слезами на глазах:
— Глупо и нерационально отказываться от такого случая!
Да ведь за этакие деньги не то что жениться, в Сибирь пойти можно! Женишься,
построишь свой собственный театр, и бери меня тогда к себе в труппу. Не я уж
тогда владыка, а ты владыка.
Феногенов помнил об этом и теперь бормотал, сжимая кулаки:
— Если он не пришлет денег, так я из нее щепы нащеплю.
Я не позволю себя обманывать, чёрт меня раздери!
Из одного губернского города труппа хотела уехать тайком от
Маши, но Маша узнала и прибежала на вокзал после второго звонка, когда актеры
уже сидели в вагонах.
— Я оскорблен вашим отцом! — сказал ей
трагик. — Между нами всё кончено!
А она, несмотря на то, что в вагоне был народ, согнула свои
маленькие ножки, стала перед ним на колени и протянула с мольбой руки.
— Я люблю вас! — просила она. — Не гоните
меня, Кондратий Иваныч! Я не могу жить без вас!
Вняли ее мольбам и, посоветовавшись, приняли ее в труппу на
амплуа «сплошной графини», — так называли маленьких актрис, выходивших на
сцену обыкновенно толпой и игравших роли без речей… Сначала Маша играла
горничных и пажей, но потом, когда г-жа Беобахтова, цвет лимонадовской труппы,
бежала, то ее сделали ingénue[59].
Играла она плохо: сюсюкала, конфузилась. Скоро, впрочем, привыкла и стала
нравиться публике. Феногенов был очень недоволен.
— Разве это актриса? — говорил он. — Ни
фигуры, ни манер, а так только… одна глупость…
В одном губернском городе труппа Лимонадова давала
«Разбойников» Шиллера. Феногенов изображал Франца, Маша — Амалию. Трагик кричал
и трясся, Маша читала свою роль, как хорошо заученный урок, и пьеса сошла бы,
как сходят вообще пьесы, если бы не случился маленький скандал. Всё шло
благополучно до того места в пьесе, где Франц объясняется в любви Амалии, а она
хватает его шпагу. Малоросс прокричал, прошипел, затрясся и сжал в своих
железных объятиях Машу. А Маша вместо того, чтобы отпихнуть его, крикнуть ему
«прочь!», задрожала в его объятиях, как птичка, и не двигалась… Она точно
застыла.
— Пожалейте меня! — прошептала она ему на
ухо. — О, пожалейте меня! Я так несчастна!
— Роли не знаешь! Суфлера слушай! — прошипел
трагик и сунул ей в руки шпагу.
После спектакля Лимонадов и Феногенов сидели в кассе и вели
беседу.
— Жена твоя ролей не учит, это ты правильно… — говорил
антрепренер. — Функции своей не знает… У всякого человека есть своя
функция… Так вот она ее-то не знает…
Феногенов слушал, вздыхал и хмурился, хмурился…
На другой день утром Маша сидела в мелочной лавочке и
писала:
«Папа, он бьет меня! Прости нас! Вышли нам денег!»
|