Увеличить |
Наивный леший
(Сказка)
В лесу, на берегу речки, которую день и ночь сторожит
высокий камыш, стоял в одно прекрасное утро молодой, симпатичный леший. Возле
него на травке сидела русалочка, молоденькая и такая хорошенькая, что, знай я
ее точный адрес, бросил бы всё — и литературу, и жену, и науки — и полетел бы к
ней… Русалочка была нахмурена и сердито теребила зеленую травку.
— Я прошу вас понять меня, — говорил леший,
заикаясь и конфузливо мигая глазами. — Если вы поймете, то не будете так
строги. Позвольте мне объяснить вам всё с самого начала… 20 лет тому назад на
этом самом месте, когда я просил у вас руки, вы сказали, что только в таком
случае выйдете за меня замуж, если у меня не будет глупого выражения лица, а
для этого вы посоветовали мне отправиться к людям и поучиться у них уму-разуму.
Я, как вам известно, послушал вас и отправился к людям. Отлично… Придя к ним, я
прежде всего оправился, какие есть специальности и ремесла. Один правовед
сказал мне, что самая лучшая и безвредная специальность — это лежать на диване,
задрав вверх ноги, и плевать в потолок; но я, честный, глупый леший, не поверил
ему! Прежде всего я попал по протекции в почтмейстеры. Ужасная, ma
chère[112],
должность! Письма обывателей до того скучны, что просто тошно делается!
— Зачем же вы их читали, если они скучны?
— Так принято… Да и к тому же нельзя без этого… Письма
разные бывают… Иной подписывается «поручик такой-то», а под этим поручиком
Лассаля понимать надо или Спинозу… Ну-с… потом поступил я по протекции в
брандмейстеры… Тоже ужасная должность! То и дело пожар… Сядешь, бывало, обедать
или в винт играть — пожар. Ляжешь спать — пожар. А изволь-ка тут ехать на
пожар, если еще и из естественной истории известно, что казенных лошадей нельзя
кормить овсом. Раз я велел накормить лошадей овсом, и — что ж вы
думаете? — ревизор так удивился, что мне даже совестно стало… Бросил…
Есть, ma chère, на земле люди, которые смотрят за
тем, чтобы у ближних в головах и карманах ничего лишнего не было. От
брандмейстера к этой должности рукой подать. Я поступил. Вся моя служба на
первых порах состояла в том, что я принимал от людей «благодарности»… Сначала
мне это ужасно нравилось… В наш практический век такие чувства, как
благодарность, могут не нравиться только камню и должны быть поощряемы… Но
потом я совсем разочаровался. Люди ужасно испорчены… Они благодарят купонами
1889 года и даже пускают в ход фальшивые купоны. И к тому же — благодарят, а у
самих в глазах никаких приятных чувств не выражается… Пóшло! От этой
должности к педагогии рукой подать. Поступил я в педагоги. Сначала мне повезло,
и даже директор несколько раз мне руку пожимал. Ему ужасно нравилось мое глупое
лицо. Но увы! Прочел я однажды в «Вестнике Европы» статью о вреде
лесоистребления[113] и
почувствовал угрызения совести. Мне и ранее, откровенно говоря, было жаль
употреблять нашу милую, зеленую березу[114] для
таких низменных целей, как педагогия.
Выразил я директору свое сомнение, и мое глупое выражение
лица было сочтено за подложное. Я — фюйть! Потом поступил я в доктора. Сначала
мне повезло. Дифтериты, знаете ли, тифы… Хотя я и не увеличил процента
смертности, но все-таки был замечен. В повышение меня назначили врачом в
Московский воспитательный дом. Здесь, кроме рецептов и посещения палат, с меня
потребовали реверансов, книксенов и уменья с достоинством ездить на запятках…
Старший доктор Соловьев[115],
тот самый, что в Одессе, на съезде, себя на эмпиреях чувствовал, требовал даже
от меня, чтобы я делал ему глазки. Когда я сказал, что реверансы и глазки не
преподаются на медицинском факультете, меня сочли за вольнодумца и не помнящего
родства…
После неудачного докторства занялся я коммерцией. Открыл
булочную и стал булки печь. Но, ma chère, на земле так много
насекомых, что просто ужас! Какой калач ни взломай, во всяком таракан или
мокрица сидит.
— Ах, полно вам чепуху пороть! — воскликнула
русалочка, выйдя из терпения. — Кой чёрт просил вас, дурака этакого,
поступать в брандмейстеры и булки печь? Неужели вы, скотина вы этакая, не могли
на земле найти что-нибудь поумнее и возвышеннее? Разве у людей нет наук,
литературы?
— Я, знаете ли, хотел поступить в университет, да мне
один акцизный сказал, что там всё беспорядки… Был я и литератором… черти
понесли меня в эту литературу! Писал я хорошо и даже надежды подавал, но, ma
chère, в кутузках так холодно и так много клопов, что даже при
воспоминании пахнет в воздухе клопами. Литературой я и кончил… В больнице
помер… Литературный фонд похоронил меня на свой счет. Репортеры на десять
рублей на моих похоронах водки выпили. Дорогая моя! Не посылайте меня вторично
к людям! Уверяю вас, что я не вынесу этого испытания!
— Это ужасно! Мне жаль вас, но поглядитесь вы в реку!
Ваше лицо стало глупее прежнего! Нет, ступайте опять! Займитесь науками,
искусствами… путешествуйте, наконец! Не хотите этого? Ну, так ступайте и
последуйте тому совету, который дал вам правовед!
Леший начал умолять… Чего уж он только не говорил, чтобы
избавиться от неприятной поездки! Он сказал, что у него нет паспорта, что он на
замечании, что при теперешнем курсе тяжело совершать какие бы то ни было
поездки, но ничто не помогло… Русалочка настояла на своем. И леший опять среди
людей. Он теперь служит, дослужился уже до статского советника, но выражение
его лица нисколько не изменилось: оно по-прежнему глупое.
|