Протекция
По Невскому шел маленький, сморщенный старичок с орденом на
шее. За ним вприпрыжку следовал маленький молодой человек с кокардой и лиловым
носиком. Старичок был нахмурен и сосредоточен, молодой человек озабоченно мигал
глазками и, казалось, собирался плакать. Оба шли к Евлампию Степановичу.
— Я не виноват, дяденька! — говорил молодой
человек, едва поспевая за старичком. — Меня понапрасну уволили.
Дряньковский больше меня пьет, однако же его не уволили! Он каждый день являлся
в присутствие пьяным, а я не каждый день. Это такая несправедливость от его
превосходительства, дяденька, что и выразить вам не могу!
— Молчи… Свинья!
— Гм… Ну, пущай я буду свинья, хоть у меня и самолюбие
есть. Меня не за пьянство уволили, а за портрет. Подносили ему наши альбом с
карточками. Все снимались, и я снимался, но моя карточка не сгодилась,
дяденька. Глаза выпученные вышли и руки растопырены. Носа у меня никогда такого
длинного не было, как на карточке вышло. Я и постыдился свою карточку в альбом
вставлять. Ведь у его превосходительства дамы бывают, портреты рассматривают, а
я не желаю себя перед дамами компрометировать. Моя наружность не красивая, но
привлекательная, а на карточке какой-то шут вышел. Евлампий Степаныч и
обиделись, что моей карточки нет. Подумали, что я из гордости или вольномыслия…
А какое у меня вольномыслие? Я и в церковь хожу, и постное ем, и носа не
задираю, как Дряньковский. Заступитесь, дяденька! Век буду бога молить! Лучше в
гробу лежать, чем без места шляться.
Старичок и его спутник повернули за угол, прошли еще три
переулка и наконец дернули за звонок у двери Евлампия Степановича.
— Ты здесь посиди, — сказал старичок, войдя с
молодым человеком в приемную, — а я к нему пойду. Из-за тебя беспокойства
одни только. Болван… Стань и стой тут… Дрянь…
Старичок высморкался, поправил на шее орден и пошел в
кабинет. Молодой человек остался в приемной. Сердце его застучало.
«О чем они там говорят? — подумал он, холодея и
переминаясь от тоски с ноги на ногу, когда из кабинета донеслось к нему
бормотанье двух старческих голосов. — Слушает ли он дяденьку?»
Не вынося неизвестности, он подошел к двери и приложил к ней
свое большое ухо.
— Не могу-с! — услышал он голос Евлампия
Степановича. — Верьте богу, не могу-с! Я вас уважаю, друг я вам, Прохор
Михайлыч, на всё для вас готов, но… не могу-с! И не просите!
— Я согласен с вами, ваше превосходительство, это
испорченный мальчишка. Не стану этого отрицать и скажу даже вам как другу и
благодетелю, что мало того, что он пьяница. Это бы еще ничего-с. Он негодяй! И
уворует, ежели что плохо лежит, и подчистить мастер, и наябедничать готов…
Такой паршивец, что и выразить вам не могу! Вы ему сегодня одолжение делаете, а
завтра он донос на вас пишет. Сволочь человек… Мне его нисколько не жалко. Коли
бы моя воля, я бы его давно к чертям на кулички… Но мне, ваше —ство, мать его
жалко! Для матери только и прошу. Обокрал, подлец, мать, пропил всё…
Молодой человек отошел от двери и прошелся по приемной. Через
пять минут он опять подошел к двери и приложил ухо.
— Для старушечки сделайте, ваше —ство, — говорил
дядя. — Она с тоски умирает, что ее подлец без дела ходит.
— Ну, ладно, так и быть. Только с условием: чуть что
малейшее, сейчас же вон!
— Сейчас и выгоняйте, ежели что, подлеца этакого.
Молодой человек отошел от двери и зашагал по приемной.
— Молодец дядька! — прошептал он, в восторге
потирая руки. — Трогательно расписывает! Необразованный человек, а как всё
это умно у него выходит…
Из кабинета показался дядя.
— Тебя приняли, — сказал он угрюмо. — Дрянь…
Пойдем.
— Благодарю вас, дяденька! — вздохнул молодой
человек, мигая глазами, полными благодарности, и целуя руку. — Без вашей
протекции я давно бы пропал…
Оба вышли на улицу и зашагали к себе домой. Старичок был
нахмурен и сосредоточен, молодой человек сиял и был весел.
|
